Эпицентр

***

      И вот теперь стоял у окна на кухне, смоля вторую сигарету подряд. Саня, взяв ключи, отправился за шашлыками. Костя не просил – мол, сгоняй, молодой, по-шустрому, пацан сам вызвался. Что ж… Штейну нужна была пауза, прислушаться к себе, понять себя, а отвлекающие запахи-эмоции сбивали, мешали.       Снег. Снег засыпал белым густым слоем грязь, промерзшие лужи, ажурно налип на ветки. Другой на месте Штейна сравнивал бы пейзаж за окном с чистым листом, новой жизнью и прочим избито-шаблонным. «Первый снег был самым чистым» или «давай покрасим холодильник в белый цвет», или даже драматичное «мир стал белым, мир стал чистым, только нафиг он мне сдался, лишь бы друг со мной остался» – строчки на все случаи жизни, как меню в китайском ресторане, помимо воли всплывали в голове. Нафиг сдался – это точно. Строчки всплывали, а на ум приходило совсем другое – завтра или уже сегодня выглянет солнце, и вся эта красота, умножая весенние потоки, превратится в липкое месиво. Еще больше грязи, еще больше луж, вот и вся чистота… Фак, он совсем не романтик. И не влюблен. И не околдован. Вообще нет ни отголоска тех эмоций, что звенели в нем в период одержимости Крайновым.       Вспомнил, как Димка первый раз у него ночевать остался, и у Штейна в животе все сжималось от ожидания, от страха и радости. Пусть Крайнов и спал на диване в гостиной, но Костя всю ночь глаз не сомкнул, прислушивался, о всяком пошлом мечтал. А утром – хоть надевай горнолыжные ботинки для утяжеления, сумасшедшая иллюзия возникла – вот-вот и взлетит. Рад был бы ощутить подобное – наркотическую эйфорию чувств, заставляющую сердце рваться в припадке, а разум – контролировать каждое слово. Не ощущал, совсем. Стоило заглушить щекочущий зуд никотином, и бьющее через край сумасшествие сменилось подозрительным спокойствием и выборочной амнезией. Возникшее вчера странное умиротворение никуда не исчезло. Правда, ночью, перед тем, как отрубиться, животное чувство опасности пробилось сквозь блаженное забытьё. Получилось по-свински, но мама простит – отправил ей СМСку: «Если меня будут искать, скажите, что ночевал у вас и днем уехал по делам» и трусливо отключил телефон.       За окном порывистый ветер сметал белые хлопья и швырял, скручивая воронкой, ввысь. Мир за окном темнел, стекла мелко дребезжали. Короткая буря, и вновь наступала вязкая тишина. И так до следующего порыва. Как шторм и штиль, попеременно, или прилив и отлив, или... да хрен с ними, со сравнениями. Он не мастак на метафоры. Но что-то сродни. Все просто, уместно и предрешено.       Услышал, как открылась входная дверь, как Саня зашуршал в коридоре пакетами и одеждой, и память зачем-то подсунула эпизод из прошлого: после ремонта он, Костя, обставляя квартиру, никак не мог выбрать, что же стелить на пол в гостиной – или вообще ничего, оставить голой паркетную доску. Думал, решал, а потом увидел белый ковер – натуральная шерсть, высокий ворс, дорогущий и непрактичный кусок тряпки, висевший в магазине, похоже, не первый месяц. Край, где был прицеплен отпугивающий покупателей ценник, затерся и загнулся. Посмотрел, пощупал, с наслаждением прочесав пальцами тугой ворс, и прошел мимо. А потом… фак, Олег над ним смеялся – зациклился и три дня жрать не мог. До одури мечтал постелить в зале, пройтись босиком, развалиться на ковре со стаканом в руке. Так себя фантазиями завел, что дрочил, представляя, как трахает Олега, поставив раком, и его смуглые ладони теряются в белом ворсе. А Олежка отговаривал – идиот, ну зачем тебе белый ковер? Глупая прихоть, непрактично, дорого. Почти согласился с доводами, а потом поехал и купил. И все. Пусть и глупо, но это была его вещь, до сих пор ни пятнышка. Хотя трахнуть на нем Олега так и не пришлось, не сложилось.       А вот Саню… ох, нахер такие мысли, про «к себе пригласить» вообще стоит забыть, по крайней мере до… Ох, нахер-нахер мысли!       – Вот, принес. – Саня вытащил плошки на стол. – Я и мусор весь собрал, и панель протер.       У него волосы присыпаны снежной крошкой и яркие с холода щеки, а может и не от холода – от бега. И слишком четкие жесты, словно, если перестанет контролировать себя, то все повалится из рук.       – Да не стоило, все равно на мойку ехать.       – Зачем мусор оставлять? У тебя там такой порядок был, – пацан помолчал, задумчиво разглядывая контейнеры с шашлыком и салатом, положил рядом последний, обгрызенный по краям, кусок лепешки, – в общем, я… вроде быстро.       Костя пожал плечами, он в раздумьях и не заметил, сколько времени пацана не было, но полчаса, наверно, прошло.       – Как будешь греть мясо?       – Можно на сковородке. Тетка вроде говорила, что где-то тут есть, – объясняя, Саня осторожно двигался по кухне, в жестах ни капли присущей ему порывистости. Открывал ящики, закрывал ящики. Костя уселся к столику, чтобы не мешать, лишний раз не сталкиваться локтями-плечами в тесной кухоньке. Подтянув к себе пепельницу, медленно разминал, не прикуривая, сигарету. Саня, найдя выщербленную сковородку, выложил на нее оставшийся шашлык, смотрелось скудно на двоих здоровых лбов. Заварив чай, поставил полный чайник, выложил салат на белую в горошек тарелку, порезал лепешку. Он старался если и не угодить, то быть гостеприимным, точно. И волновался.       – Не мельтеши. Садись, подымим, пока греется, – Костя постучал по соседней табуретке и прикурил размятую сигарету.       Вздохнув, Саня сел и резко отдернулся, когда под столом соприкоснулись колени. Штейн удивленно взглянул – что это, ему противно? Но пацан улыбнулся смущенно и отвел глаза. Фак, как там думал: «шторм и штиль, попеременно»? У Кости – попеременно, а у пацана – продолжает штормить. На колени бы его усадить, прижать к груди, почувствовать тяжесть и запах. Костя рассмеялся в голос – теперь пришла очередь Сани удивленно вскидываться.       – Что с мясом? Долго? – не объясняя свой смех, не нашел таких объяснений, при которых не прошелся бы шуткой по молодости и горячности, спросил Штейн, придвигаясь так, чтобы колени вновь соприкасались. Поддразнить приятно, чуть-чуть, самую малость.       – Подожди, надо проверить… – пацан попытался вскочить, но Костя удержал его, пробежался пальцами по предплечью и обхватил запястье, чувствуя выпуклость шрама. Саня подался навстречу, отзываясь на прикосновение. Он, казалось, засветился изнутри, загорелся ярким теплым светом. Черт, подразнил, называется!       – Ты салат будешь? – помня, что вчера тот морщился от одного вида, Штейн придвинул тарелку к себе. Неловко, одной рукой – отпускать Саню не хотелось, да и видеть, как гаснет свет – не хотелось. Ощущение теплой кожи под пальцами, ответные реакции словно высекали искры, прожигающие насквозь, до самого дна, плавили искусственные барьеры – условностей, привычек, опыта – и Костя так же начинал пламенеть. Заразная глупая искренность, от нее весело, жарко и как будто не кончал час назад.       Взглянув на салат, Саня и сейчас поморщился. Костя, не раздумывая, чмокнул его в забавную родинку на щеке, погладил висок и с сожалением отстранился, отпустив руку. Нельзя получить все и сразу, здоровья не хватит, причем у обоих.       – А я буду, – попробовал, ожидая, что провалявшись в машине ночь, салат испортился. Но нет, вкусно – морская капуста, кунжут, кусочки кальмара.       Саня, повторяя недавний жест Штейна, разминал сигарету, не прикуривая, наблюдал за поеданием зеленых водорослей. Костя вопросительно выгнул бровь, интересно же, откуда такая реакция на привычное японское блюдо от узбекских поваров. Да и надо все же знать, подумал… вот припрется завтра, прикупив жрачки, и опять не угадает. Подумал и поймал себя на противоречии – мысль-план самовольно сняла с повестки вопрос: «А не поставить ли жирную точку?»       – Я вообще не люблю морепродукты, представляешь? – Костя помотал головой – рот занят – жить на море и не любить? Не представлял. А Саня продолжал:       – Все, что извивается и гадов морских – как вижу или запах учую, тошнит. Рыбу иногда, да и то только белую…       – Ну ты даешь! А крабы, креветки? Они же вроде не извиваются.       – Не, не люблю, – Саня улыбнулся, будто это грех какой стыдный – смущенно и виновато.       – Ты просто не умеешь их готовить.       – Да я пытался, в бригаде часто мужики приносили гребешок там или трубача, не могу.       – Тогда не насилуй себя, мне больше достанется, – Костя принялся за вторую порцию салата. Блин, надо было в магазин смотаться – но самому даже не обломно, просто страшно, знал ведь – выйдет из квартиры и начнет думать не членом, а головой, и ариведерчи амнезия, навалится реальность. Совать деньги Сане и посылать его – казалось неуместным, а тратить пацанячие последние крохи – это как сироту объедать. Ладно, может перед отъездом заскочит в маркет, завезет продуктов. Черт, а если не возьмет? Вполне горазд, гордый.       Саня, задумавшись, все крутил сигарету, не прикуривая, нервно и жестко, табак крошился на стол коричневой трухой. Костя пододвинул ему зажигалку – пусть покурит, успокоится. Очнувшись, тот с отвращением посмотрел на размятую сигарету и метко закинул ее в распахнутый мусорный пакет у раковины.       – Перекурил, пока в машине убирал, не лезет, – просто пояснил и принялся накладывать разогретое мясо. Костя успел сообщить, что ему не нужно, пацан хотел было настоять на дележе, а потом пожал плечами и поставил на стол всю сковородку. А до Кости дошло – вот оно как, Саня в машину не только ради шашлыков мотался. Время, ему тоже требовалось время подумать, осознать, прийти к каким-то решениям без давления и присутствия Штейна. И что там намотал в уме, не ясно, но нервничать начал заметно сильнее.       Пока ели, он посматривал на Костю, не оценивая утренний помятый вид, а чего-то ожидая. Часов на кухне не водилось, лишь те, что у Штейна на руке, и Костя ловил взгляды, украдкой брошенные на циферблат. На него, на циферблат, на него и так далее. И не нужно семи пядей догадаться – его выпроваживают. Неприятно заныло под ребром. После очередного «на него, на часы» спросил в лоб:       – Ты спешишь куда-то? Мне собираться?       – Нет. Я – нет.       – А чего тогда на часы зыркаешь? – Костя непроизвольно сам на часы взглянул – черт, а время уже два дня и надо бы телефон включить, проверить пропущенные.       – Боюсь… – Саня, прикрыв глаза, внезапно застыл, решаясь озвучить мысли. Решился: – Боюсь я… уйдешь ведь и больше не вернешься.       – Не уйду и вернусь, – сказал, усмехнувшись, и осенило, не соврал – так и будет. И никаких сомнений и метаний, ни доли внутреннего отторжения – зубами будет держаться, но пацана не упустит. Это его вещь. Только откровенно показывать пока не стоит, из чувства самосохранения.       Теперь Саня смотрел в упор, сначала напряженно, сузившиеся в точку зрачки – в белом отсвете с улицы глаза у него серо-синие – постепенно распускались, напряжение уходило. Кивнул, переварив Костины слова-обещание, и улыбнулся светло, по-щенячьи радостно. Вот и чудно, такой, бесхитростный и открытый, он заставлял где-то внутри, заглушая грубые басы реальности, звенеть легким напевом одну-единственную струну: «Все будет хорошо». Фак… и как хочется… да и нахер разумные доводы о переборе… И мясо нахер! Костя, сняв очки, перехватил руки пацана, потянул на себя, вынуждая подняться, и почувствовал сопротивление – Сане все еще сложно подчиняться напору без раздумий. Шепнул: «Расслабься, драться не будем», Саня хохотнул и расслабился, позволяя усадить себя на колени верхом. Из-за разницы в росте его подбородок лег Косте на макушку, не сказать, что удобно, но… хорошо. Пока пацан возился, стараясь облегчить вес и нивелировать разницу в росте, Костя выдернул футболку и плотно прижал ладони к горячей пояснице, нетерпеливо, жестко провел по спине – Саня тянулся за прикосновениями. Ему так и не удалось устроиться, то есть, если он съезжал к коленям, то терялся контакт в стратегических местах, там где притереться хотелось неимоверно – пахом, животом, зато можно было смотреть в глаза друг другу. Секунду помедлил, наблюдая за Штейном – Костя задышал чаще, губы начало покалывать в предвкушении, – и поддался нажиму, вновь подтянувшись выше. Вот теперь отлично – пах к паху, и нахер, что не видно глаз, главное – остро ощущается Санин стояк. Как же у него все быстро… Встает на раз-два. Возбуждение у Кости на этот раз покатилось не снизу вверх, а наоборот – от головы, мягкой утомленной волной. Оттянув резинку трусов, скользнул ладонями под ягодицы, еще крепче, еще ближе. Лизнул покорно подставленную шею – тот же запах апельсинового геля и горьковатый вкус пота. Саня издал гортанный звук, порывисто подался навстречу, стискивая плечи. Чуть отстранился, снова подался – его ягодицы ритмично сжимались под ладонями. Он гладил Костины предплечья, цепляя волосы, царапая тонкую кожу локтевого сгиба, снова подергивал волосы. А Костя думал – передрочил, он передрочил за эти сутки. Фак, а как иначе? Намекнуть, что ли, порывался же вчера пацан ему отсосать? Хотя, с его умением, точнее отсутствием такового, процесс затянется надолго. Все-таки перебор. Но и намекать не пришлось, Саня, продавив коленом бедра, сполз между расставленных ног. Не тормозя, расстегнул брюки, задрал футболку, обнажая живот. Сглотнув, облизнул губы, вся наивность слетела с него дымом – острый взгляд из-под густых бровей, хищная полуулыбка.       Две мысли проскочили зараз – пугающая: «Фак, такому и подставиться не западло, лет так через пять», и анекдотичная: «Учись, сынок, а то всю жизнь ключи подавать будешь», и Костю накрыло. Накрыло жаром и неумелой жадностью. От попыток взять всё, по самое основание, Саня быстро отказался, с хрипом поборов спазм, и, помогая себе рукой, сжимал щеки, скользил, бил языком. Голова ритмично поднималась-опускалась между расставленных ног, он изредка бросал на Костю напряженные взгляды, раскрасневшийся, над губой – капли пота. Начальный энтузиазм выдохся, и, видимо, шею сводило. Остановить? Нахуй. Что там о переборе? Костя уже близко. Саня переместился, острый локоть отсушил четырехглавую над коленом, пережимая нерв, и Штейн дернулся от боли. Все смешалось – боль, нечаянный рывок в горячий шелк горла, хриплая вибрация и нос, уткнувшийся в лобок. Фак, спустил в свою подставленную ладонь, еле успел вынуть – толкнул пацана, он, покачнувшись, отвалился на пятки. И дышал тяжело и загнанно, губы блестели от слюны, расстроенный и растерявший былую решительность. Костя, не поправляясь, помыл руку тут же на кухне.       – Пошли в комнату, – поднял все еще стоящего на коленях пацана. Показалось или нет, но в его глазах сверкнули слезы. Сердце сжалось от странной насмешливой нежности. В этот раз нежности ему хватило до самого конца – дотянуть до кровати, стащить барахло, уложить на спину и целовать красный рот, длинную шею, щекотать коричневые соски.       – Ты чего раскис? – стащив штаны вместе с трусами, выдохнул в заросший и влажный пах.       – У меня ничего не получается, да? – Саня приподнялся, но взгляд отводил, следил за действиями Штейна.       – Что не получается? – Костя усмехнулся и оттянул кончиками пальцев крайнюю плоть, выпуская головку. Подул, вкрутился языком в уретру, погладив под яйцами.       – Ничего, – буркнул, непроизвольно подавшись навстречу, когда Костя, расслабив корень языка, насадился на член и сдавил губами основание.       – Говори, говори, – не сказал, попытался, но выдал лишь смятые гласные.       – А-а-а? – вторя, Саня длинно простонал, и Штейн, уже выпустив член, повторил:       – Ты рассказывай, не молчи…       Штейн сосал, а Саня, вдыхая и выдыхая, путаясь, хватая за волосы, выдавливал из себя по слову. Отвлекаясь, втягивая живот, иногда хлопая по плечу:       – Я… вот, тебе… Представлял все по другому… Еще вчера хотел… думал получится… Я дурак, да?       Костя кивнул, головка ударила по гландам, сглотнул раз, сглотнул два… три. И не поморщился, ждал и предвкушал – сперма, и не та капля, как у него на кухне, щедро, густо – на третьем глотке прострелила до самого желудка. Ладно, преувеличил, но глотнул он дохуя. Остальное сплюнул, не глядя куда, подчиняясь жесткому напору – пацан без особых терзаний потянул его за волосы вверх, поцеловал настойчиво, раскрывая губы, слизывая, задыхаясь, что-то шепча. По крайней мере, молча переживать придуманные неудачи он перестал.       – Так что там про «представлял»? – Штейн никак не мог избавиться от привычки жонглировать вопросами, но игра, похоже, нравилась.       – Тебя представлял… По-разному. Ты мне даже приснился, – Саня вроде замолчал смущенно, но Костя видел – по блеску глаз, по намеку на ухмылку, – ни черта он не смущался, пусть неосознанно, но играл словами, жадно ловил интерес. А про сны Косте до одури любопытно:       – И что приснилось?       – Так стремно вышло… Не, я не про сон, сон был такой… настоящий. Руки снились, сначала непонятно, чьи. Без лица, только руки. Меня трогают, гладят, ну… там внизу, - он скосил глаза на пах, и Костя пошло усмехнулся. – У меня стояк такой во сне, прям до боли, а потом я понял, чьи руки – твои. У тебя они… – если бы пацан сказал – маленькие, Костя без зазрения совести хлопнул бы его по лбу, но Саня хрипло закончил: – Особенные, забыть не мог, как первый раз увидел. А когда понял, знаешь, меня просто вышвырнуло из сна. И я кончил.       – О, ну пожалуйста, на здоровье, – Костя довольно рассмеялся, льстили и откровенность, и сам рассказ. – А что стремного-то?       Саня кисло сморщился, губы сложились в злую линию:       – Не хочу вспоминать…       – Нет уж, начал – договаривай.       – Так отвратно, я потом себя грязным и без вины виноватым почуял. Поэтому от Женьки и съехал сразу. – Пацан помолчал, и все же раскололся. Да и не сопротивлялся особо, хотел он то ли пожаловаться, то ли очиститься:       – Я ж на кухне, на полу спал, а в комнате Женька с Надькой. Ну, я тебе говорил – у них там перемирие вроде. А эта сука ко мне приползла утром. Я ни сном, ни духом…       – Духом может и нет, а сном-то точно, – перебил Костя, догадываясь, что последует.       – Ага, так и есть, как в анекдоте про рыбу, я ж не знал, что это она мне дрочила. Кончил, глаза открыл. А это Надька! Она и до этого глазки строила, но я не обращал внимания. Все испортила, шлюха тупая.       – Но-но, потише, без хамства, – неожиданная злобная грубость пацана неприятно резанула слух.       – Что? Ты материшься, а мне нельзя?       - Я матерюсь, а тебе не идет.       Саня покраснел, но упрямо уставился на Штейна:       – Ты б ее видел, и ногти у нее были облупленные, красные. Уродские. И за Женьку обидно.       – Ты ему-то хоть не сказал?       Взглядом выразив: «Нет, конечно!», пацан переплел пальцы с Костиными, оказывается, они так и лежали – тесно, перепутав ноги-руки, удобно, не холодно, не жарко – комфортно. Переплел и поднял к лицу, проехался по костяшкам губами, осторожное прикосновение отозвалось мурашками от запястья до плеча.       – Сань, забудь, выкинь из головы, ты ж не виноват. Спал. Честно обо мне мечтал, – Саня хохотнул, на эту реакцию Штейн и рассчитывал. –      И ее пожалеть стоит, а не злиться.       – Чего ее жалеть? – Представь, там Женька, а тут – ты! Я б на ее месте тоже к тебе приполз.       Пацан не выдержал, рассмеялся: – Ты и Женька! Хотел бы я на это посмотреть, – теперь он ржал в голос.       – Только в кошмарном сне.       Костя перекатился на бок, отодвигаясь, но не разрывая контакт – мягко поглаживал плечи, руки, бока. Необыкновенная гладкость и упругость кожи смутно тревожила, будила сознание. Но Косте было лень ловить ускользающие ассоциации или факты, напала сытая дрема. Ну, хоть не по шаблону – кончил, отвалился и уснул, пообщались мило…       Саня продолжал что-то говорить, но слова отдалялись, и смысл терялся. Последнее, запомнившееся четко, – контраст разгоряченного тела и прохладного одеяла, дальше смутные щелчки, звонки, хлопанье дверями… Не полноценный сон, а умиротворенная дремота.       Проснулся от духоты и запахов. Под одеялом, в брюках и футболке, он спарился, а по квартире разносился запах жареной курицы и фаст-фуда. В ванной, умываясь, потер подбородок – щетина колола, сползая на шею.       – Я курицу-гриль заказал, будешь? – Саня заглянул в ванную и застал Штейна, внимательно разглядывающего себя в зеркале. Кивнув в отражение, Костя скривился: ну и рожа! Помятая, потемневшая от пробившихся трехцветных волос. В щетине рыжие побеждали белые и черные. Сбрить бы эту красоту…       – Пошли, пока не остыла.       – Пошли, – Костя наспех вытерся, надел очки и двинулся на зов – в животе неэстетично заурчало. Пацан не спешил отстраняться, нависая в проходе – точь-в-точь, как у Лешки на квартире, только банданы не хватало. И на зависть свежий. Штейн с удивлением погладил Санины скулы, провел по гладкой щеке:       – Ты побрился? – было не похоже, что Саня и подтвердил, покраснев не к месту:       – Неее, я не брился.       – Вообще или сейчас?       Казалось – покраснеть дальше некуда, но Саня умудрился – даже уши стали пунцовыми. Затараторил часто, как будто оправдываясь:       – Вообще. Мне не надо. Ты не думай, просто у нас семейное, мужики поздно зарастать начинают. Но посмотришь, лет через пять я весь волосатый буду, даже спина!       Насмешливая нежность, щемящая и теплая, удержала в последний момент, и вместо скептической отмашки: «Ну, увижу-то вряд ли», Костя лишь усмехнулся и, пробормотав: «Ради бога, только не спина, это лишнее», поспешно сбежал на кухню. К черту, Саня – просто молодой идиот, болтающий наивную чушь. К черту.       Курица оказалось слегка непрожаренной, на костях кровила, а хрустящую шкуру Костя отдавал пацану, он с удовольствием ею хрумкал. И разделили тушу они гармонично – Саня любил ноги и гузку, Костя – белое мясо грудки и крылья. Больше ели, чем говорили – Штейн сознательно закрылся и отвечал короткими фразами. Пришло время валить домой – слишком уж затянулся его внеплановый отдых. Оставленная за дверью реальность все настойчивее напоминала о себе. Стрелками на часах, вечерними сумерками за окном, смятым в междометия разговором. В семь часов Костя потушил сигарету, забрал пачку и зажигалку, и, не заходя в комнату, сразу вырулил в прихожую. Пока он обувался, застегивал куртку, натягивал перчатки, Саня молча стоял между косой вешалкой и входной дверью. Молчание не давило на нервы, не требовало обещаний и вопросов – «Ты придешь?», «Я позвоню», или каких-то иных, по смыслу схожих слов. Молчание звучало спокойным: «Пора».