Эпицентр

***

      Насчет Сани можно было лишь гадать, а для Штейна спокойным оно оставалось ровно три лестничных пролета по девять ступенек. Ровно до хлопка подъездной двери за спиной. Он сбежал с крыльца, осторожно – не поскользнуться бы – одолел расстояние до машины. Снег успел пережить две стадии: днем побывав жижей, к вечеру закономерно встал ледовой коркой. Открыл дверь, наледь на уплотнителях поддалась с неохотой и скрежетом, завел хонду. Бездумно потоптался, поскреб ногтями глазурь на зеркале… Что бы еще сделать? Попинал левое колесо. И вытряхнул пепельницу, истерично посмеиваясь над собой – тянуть время бессмысленно, езжай, давай! Пора! Черт, фак, блядь! Так и знал, так и думал – стоит лишь выйти за порог, перестать видеть, слышать, ощущать пацана, и мозги встанут на место. Реальность, реальность… Самое ужасное, Костя не мог на ней сфокусироваться. Мозги вроде и заработали, но мыслей в них – ноль. Или какие-то мысли о мыслях. Черт! Он размяк за сутки, расплавился и потек нагретым пластиком.       Руля одной левой, выехал на трассу и включил телефон. Пора. Скашивая глаза на экран, отвлекался от дороги и чуть не влетел в зад джипу, пришлось крутануться к обочине, уходя от столкновения. Уфф, ладно… Безопаснее остановиться и посмотреть. Мама – дважды, и от Лерки – два звонка, три – с незнакомого номера. И Еремин. И Еремин. Еремин… Вот же блядь. Блядь. Костя повторял, выплевывая «блядь» и «Еремин» как заведенный.       Откинулся на кресло, потер виски, поймав себя на желании зашвырнуть телефон в сточную канаву. «Хватит истерить, можно подумать, ты не подозревал – это случится. Подозревал, да что уж, знал. И телефон ни в чем не виноват. Считай, побывка счастливо окончилась, ты снова на передовой. На войне. Так сказать, выкручивайся обратно мехом вовнутрь». Не давая волне истерики затопить разум, цеплялся за вчерашние запахи: алкоголя – сейчас и не понять, что пили текилу, пахло дешевой водкой, курева, лука. Вонь настойчиво перебивала легкий запах освежителя. Давила объективностью – Саня, поцелуи, оргазмы и спасительная амнезия так же реальны, как и Еремин, Лерка, завод, и, черт возьми, Трунов. И ему, Косте, стоит просто – а это всегда виртуозно получалось – переключиться с одной реальности на другую. Но что-то он подустал, или переключатель сломался.       Ехал медленно, под колесами накатанный гололед, и видимость размытая, опасная. День настойчиво перетекал в вечер, и наступающая темнота, будто лангольеры – время, пожирала пространство: улицы, дорогу, разметку, знаки, здания вдоль обочин. Телефон на панели противно сигналил – батарейка садилась. Тройной «пииип», казалось, подталкивал – прими же, трусливая тварь, решение, пока не сдохла трубка. Позвони, выясни… Но кому первому? Еремину, маме, Лерке? Тряхнул пачку «Черного русского» – пусто.       Десять негритят резвились на просторе, десять негритят пошли купаться в море, один из них утоп, ему купили гроб… Девять негритят резвились… В голове заела пластинка, прокручивая дурацкую считалку от десяти до двух, на последнем сбивалась, и снова начиналась с десяти, и снова. Нет, точно, «один» не ложился ни в рифму, ни в суть, нельзя же сказать – вот вам результат, один негритят? Или можно? Или ноль? Зеро негритят, пусто негритят… Костя смял пустую пачку и криво усмехнулся: если бы нашелся вдруг телепат и заглянул в его мысли, то несомненно споткнулся бы об закольцованный в повторе идиотский стишок. Как у Бестеровского Бена Рича* точь-в-точь, зачетная психотехника, враги не проломятся. Теперь Костя засмеялся в голос – он один, и мысли его никто не читает, можно поржать над собственной мозговой горячкой.       Кстати про «черных русских» – у Лешки в классе учился такой, по имени Ваня и фамилии Пастырь. Сорин одно время жадно облизывался на него, пока на выпускном Ваня Пастырь мастерски не заделал какой-то глупой девчонке ребеночка, причем, как рассказывали, с одного раза. И в процессе оказался пойман родителями девчонки и завучем. Смешная история, через девять месяцев мир пополнился «черной русской» – Машей Пастырь, а сам Ваня после громкого скандала свинтил куда-то на материк. Лешка долго тогда сокрушался об упущенном шансе: «Штейн, не ржи, реальный же негр был, где такого еще встретишь?» Потом дружок и встретил, и вкусил экзотики, но, как и большинство Лешкиных историй, получилась она несмешной.       Впереди замаячили огни родного района, и Костя сосредоточился на дороге, чтобы не проскочить круглосуточный ларек у остановки – нужно сигарет купить.       В окошке киоска тускло горела одинокая сороковаттная лампочка, в ее свете бабка-продавщица, недовольно бурча под нос: «Ходят тут, у всех тыщи, а сдачу давать нечем», зло отсчитывала Штейну мятые десятки. Пока ждал – а сигареты бабка в руки не дала, сунула потом вместе с купюрами, – крутил-вертел телефон. «Негритята» свинтили из головы, наконец уступив место разумной мысли – не перебирать: Лерка, мама, Еремин, не с разбега ухнуть в пугающую реальность, а плавно зайти сбоку. Не зря Лешка вспомнился. Дождался сигарет и сдачи, тут же, не отходя от ларька, прикурил и набрал местный соринский номер. Лешка ответил быстро, скорее всего, не глядя на номер, но услышав приветствие, замолчал – понял, кто звонит. Молчание длилось долгие три затяжки, и первым прервал его Костя:       – Ну, Сорин, с приездом, что ли…       – Ага, да. – Лешка снова замолчал, сопя в трубку заложенным носом.       – Простыл?       – Есть немного, – радовало, что Сорин, хоть и сдержано, но отвечал, значит, бросать телефон или сыпать обвинениями не намерен. Надо его разговорить, уговорить, распиздеть, короче.       – Это вам не Корея, это – фа ист оф Раша, привыкай.       – То-то и видно, что Раша-параша, – раздражение прорвало Лешкину сдержанность, и понятно – к Штейну оно не имеет отношения.       – Что случилось? Ты в городе всего полдня…       – Да скорую ждем, блядь, целый час!       – Нина Сергеевна? – у Кости замерло сердце, подсознательно в каждый разговор с Сориным он ожидал худшего – известия, что мать Лешкина умерла. Или умирает. Или лучшего…       – Да, опять приступ, наверно, последний. Не выйдет уже.       – Леха, ты не думай, может и обойдется... – не веря себе, попытался успокоить.       – Да уж вряд ли. Ладно, Кость, потом, я сам позвоню, вроде подъехали, – Сорин говорил быстро и приглушенно, мимо динамика.       – Может мне приехать?       – Не, спасибо, я с Ильей. Давай, Кость, потом позвоню.       – Давай, обязательно сообщи.       – Конечно.       Лешка отключился, а Костя продолжал держать телефон возле уха. Вот тебе и плавно сбоку. Пиздец. Пальцы обжег тлеющий фильтр, а Штейн и не заметил, как втянул в себя сигарету. Полный пиздец. И холодно, очень-очень холодно – Костин район ближе к морю, и ветрено не в пример сильнее, чем в центре. В машине его минут пять потряхивало, пока не согрелся. Не трогаясь с места, вцепился в руль – черт, ясен пень, что Лешке будет не до ремонта, не до Костиного «прости», если мать умрет. На миг представил себя на месте Сорина – крутиться, стараться, подстраиваться то под Эдика, то под Воронцова, почти дойти до финиша, и пшик – все окажется напрасным, если Нины Сергеевны не будет! Долгие годы забота о больной матери была тем стержнем, смыслом, державшим Лешку в самых хуевых ситуациях. Всегда было ради чего. Изворачиваться, бороться, плевать на измены, обманы, одиночество… Лешка, выросший без отца, часто повторял: «Мать работала на меня до двадцати, а теперь я работаю на нее. Вот и все, Штейн, сыновний долг, тебе не понять». Костя соглашался – до конца ему не понять, но помогал по мере сил и возможностей. Был рядом. А теперь ошпарило пониманием – его вычеркнули. Черт. «Я с Ильей»… В ебаного Илью не верилось. Ни в его искренность, ни в серьезность его намерений. Почему, Костя не мог объяснить. Не верилось интуитивно. Не выезжая на асфальт, решил срезать путь по разбитому проезду. Вдоль гаражного комплекса и жилых блоков, мимо редкого и мрачного скверика с пустой детской площадки. Ветер раскачивал железные качели, туда-сюда, по небольшой амплитуде, туда-сюда… туда-сюда… Звуки не проникали в машину, глушились рокотом мотора, но Косте казалось – он слышит стонущий скрежет шарниров – туда-сюда… Хонду подкинуло на выбоине, колеса нырнули в глубокую лужу, продавив лед, и забуксовали в смеси грязи со льдом. Фак! Застрять посредине лужи в ста метрах от дома, вокруг – ни души, и атмосферка такая… жутковатая… Чудесный сценарный ход. Для полноты сюжета не хватало собачьего воя и парочки бомжей. Десять негритят…       Опять двадцать пять! Переключившись на пониженную, Костя осторожно и плавно надавил на газ, машина дернулась вперед, потом назад. И так: вперед-назад, вперед-назад, враскачку, хонда настырно вползла сначала передними, потом и задними колесами на более-менее сухой участок. Слава богу, обошлось. Костя, выдохнув сквозь зубы, стер капли пота с висков – вот же, тужилась машина, а вспотел он. И не пришлось прыгать в грязюку, туфли, хоть и спортивные, а жалко… Пискнул, сигналя о разряженной батарейке, телефон, и Штейн, больше не маясь дурью, набрал маму. Счастливый герой, выбравшись из одной передряги, по закону триллера просто обязан сразу же попасть в следующую. Так что, если под подъездом ждет разъяренный Еремин, то нужно быть к этому готовым. Взял трубку отец, спокойно поздоровался, спросил: «Почему не приехал?» и, выслушав Костину отмазку, передал телефон матери. Мама не кричала, но довольно жестко высказала Косте, чтобы он впредь не заставлял ее лгать и что, по-видимому, родители ему не нужны, раз так сложно заехать хоть раз в неделю, проведать и прочее в том же духе. Штейн, слушал, не перебивая, чуть морщась – лишь бы не потребовала объяснений, кому и зачем ей пришлось врать, но мама спросила совсем о другом. После извинений и клятвенного обещания – случайная просьба больше не повторится, она успокоилась и, прощаясь, вспомнила:       – Кстати, тот мальчик… Саша, он тебе звонил?       – Какой? – зачем-то уточнил Штейн, мгновенно поняв, о ком речь.       – Тот, который в больницу приходил.       – Ааа, понял. Нет, не звонил. А должен был?       – Он собирался. Я сдуру посоветовала тебя в кино пригласить…       – В кино? Меня? – Костя опешил, а потом, хохотнув, выпалил: – Мать, ты чего, сводничеством занялась?!       – Идиот ты, сынок. Мальчик тебя поблагодарить хотел и не знал как. Я так поняла, что денег у него нет особых, а у вас же все баш на баш, и принято друг дружку поить, развлекать… Ему не по карману, вот я и ляпнула про кино, а потом решила – вдруг ты неправильно поймешь… – мама сбилась, пытаясь закончить мысль, а Штейн разозлился – парой предложений мама виртуозно опустила его ниже плинтуса.       – Знаешь, мама… мне б хватило и «спасибо», но кино тоже очень мило, – слово «мило» Костя пошло, с явным намеком, растянул.       – Даже думать не смей! Мальчик совсем молодой, надеюсь, мозгов у тебя хватит не портить ему жизнь.       – Вообще-то, мальчик – гей, так что его жизнь и так… – Костя чуть было не ляпнул: «испорчена», но заткнулся. Мама тоже молчала, переваривала. – Не сахар.       – Костя, – мягко обратилась мама, – знаю, мы разговаривали и я догадалась. Саша – одинокий мальчик, смелый и наивный. Такие легко попадают в неприятности, а в тебя я верю – ты добрый и порядочный, пусть и строишь из себя невесть что. Кино я поэтому посоветовала, чтобы ты с ним пообщался, предостерег, посоветовал. А вовсе не ради сводничества.       Черт, вот на что мама обиделась, Косте стало пакостно – от себя, от мыслей, от слов. Ложь: «Я все понял, и не собираюсь покушаться на «честь и достоинство» мальчика Саши» застряла в горле, споткнувшись о многократно повторенное мамой слово:       – Ма, а сколько мальчику лет?       – Говорю же, молодой, восемнадцать.       – Охуеть… – просто охуеть! Ты дебил, Штейн, и ссыкло. Догадывался ведь, а спросить боялся. Как страус. Я не я, и жопа не моя… Фааак…       – Ты чего материшься? – мама удивилась, при ней он старался фильтровать речь, а потом до нее дошло:       – Костя Штейн!? Ты…       И батарейка, наконец, села окончательно. Чудненько! Чудесней не бывает. Восемнадцать! Ну ладно, Костя предполагал – двадцать два, на крайний случай – двадцать. Хотя, нет, не стоит себе врать – где-то смутно ощущал, что Саня моложе. Это проскальзывало почти неуловимо, не в разговорах, не в поступках. В запахе – остром, возбуждающем, в слишком ярких глазах, в неумении скрывать эмоции. Не зря лезло – пацан то, пацан сё. Не мальчик, пацан – неотесанный, резкий и абсолютно искренний. Костя видел факты, но сознательно игнорировал выводы. Огляделся по сторонам – он припарковался у подъезда, не осознав, как доехал. На автомате. Еремина, слава всем богам, не наблюдалось. С ним все понятно – маме он звонил, мама все правильно ответила, и можно быть спокойным, всего-то и нужно – подготовить достоверную ложь. И вместо раздумий о Сане, актуальней подумать о Еремине. На втором этаже зачем-то заглянул в почтовый ящик, вытащил кучу накопленной за неделю рекламы и бесплатных газет, а на третьем услышал гул басов – стены глухо сотрясались. На четвертом стало ясно, кто гуляет – музыка раздавалась с его верхнего этажа. На площадке стояла Наташка, устало прислонившись к щитку со счетчиками.       – Куришь? – вместо приветствия спросил Штейн.       – Не, сбежала, сил уже нет терпеть. Такси тут жду.       Костя понимающе покачал головой, отпер дверь, и, войдя в квартиру, через жесткое «не хочу» предложил:       – Наташ, может, зайдешь? Чай попьем.       Позвал и внутренне скривился – что за неуместный альтруизм, Штейн? Врожденный, видимо. – Спасибо, я ненадолго, минут через десять должна машина подъехать, – с радостью согласилась Наташка. – Раздеваться не буду.       Она, стянув и аккуратно поставив в угол тяжелые зимние сапоги, задержалась у зеркала. Костя, вешая одежду в шкаф, поймал ее отражение – по вечернему яркая косметика не скрывала глубоких морщин, скорбно опущенных губ и синяков под глазами. Бля, а ей всего-то тридцать шесть!       – Сама похозяйствуй, – попросил, похлопав по плечу.       Наташка кивнула, едва сдерживая слезы. Прежде, чем она расплакалась, Костя смотался в спальню – только женских рыданий ему не хватало для полного счастья. С наслаждением стащив двухдневные футболку и трусы, накинул халат – штаны напяливать лень, все равно выпроводит соседку и сразу в родной душ, а потом в родную кровать. И спать под бормотание телевизора, ни о чем и ни о ком не думая. Несколько секунд пялился на телефон – поставить на зарядку или все возможные звонки отложить на завтра? Завтра… Завтра – завод и первый день на сцене без маски, или в новой маске, определится на месте, и игре не должно ничего мешать. И где Еремин, лучше выяснить сегодня. Зарядка валялась на тумбочке у кровати, и Костя решительно воткнул ее в телефон, дождался, когда трубка включится, и морально настроился побыть жилеткой для Наташки.       Но обошлось – пока его не было, соседка успела успокоиться и заварить свежий чай, найдя в кухонном шкафу банку с земляничным «Форсманом». Хозяйничала Наташка уверенно, на столе быстро появились большие белые кружки, сахарница, ложки. Костя чуть было не устроился верхом на стуле, а потом вспомнил о себе голом под халатом и скромно уселся, сжав коленки. Полы короткого халата упрямо расходились, Штейн тихо выматерился, пытаясь запахнуть их поглубже. Наташка, звякнув сахарницей, рассмеялась:       – Мужики в халатах – уродское зрелище. И не дергайся. Что я, ляжек не видела?       – Почему уродское? – плюнув на борьбу, Костя скрестил, вытянув, ноги – так халат держался крепче. На правом бедре заметил синяк – темный оттиск Саниных пальцев. Ох, фак! Если вспомнить, как Еремина сорвало с резьбы от вида укуса на плече, то лучше потом себя внимательно осмотреть.       – Не знаю, глаз режет, может, с непривычки. Вроде, мужик в халате должен выглядеть барином, а выглядит нелепо. Как-то жалко… Как в юбке.       – Ну ты даешь! Ты забыла древних греков, римлян – что такое штаны те и не знали. Или даже шотландцев! – Возникло чувство, будто они оба с удовольствием зацепились за тему халатов-юбок, лишь бы уйти от лишних вопросов и мыслей.       – Вот шотландцев мне всегда жалко! Жопы морозили, а штанов так не придумали. Тупые. Или еще эти голландцы, которые в башмаках деревянных ходили. Представляешь, как неудобно? То ли дело лапти… Костя заржал:       – Да ты – патриотка!       – Не, ну правда ведь… – дальше Наташка стала рассуждать о китайских палочках и вилках. Костя кивал, пил чай – сладкий, ароматный, не слушая и не споря. Забавно, с какой стороны открываются люди – и не догадывался, что Наташка ярый русофил или как там это назвать. По идее, подобные ей оказываются особо нетерпимы к любой инаковости. Ан нет, его гомосечность, похоже, ее не смущала. Или все дело в деньгах, которые он ей платил? И не спросишь. Об этом не спросишь, а вот…       – Наташ, а ко мне никто сегодня не приходил? Или вчера?       – Твой мент? Ты о нем? – похоже, и правда, не смущала.       – Откуда знаешь, что мент?       – Так он «корочкой» тряс, когда я пыталась его выгнать. – Костя удивленно заломил бровь, взглянув поверх очков. Наташка пояснила:       – Ну, тогда, в тот вечер, когда вы подрались на площадке.       – Подрались? Мы вроде не дрались.       – А мне в глазок так показалось, – нисколько не стесняясь, соседка призналась в привычке подглядывать.       – Так был?       – Обычно я слышу, если на этаж кто-то поднимается, а мой гуляет, ему без музыки скучно, видите ли… Но, вроде, нет.       Наташка печально вздохнула. А Костя с облегчением выдохнул, тревога – вот-вот раздастся звонок в дверь и объявится Еремин, – почти улетучилась. Пусть соседка сомневалась, но Костя в ее бдительность верил – она у Наташки на уровне подсознательных рефлексов.       – Так ты куда собралась?       – К свекрови поеду, дети у нее и я на пару дней, пусть пропьется, – Наташка нервно взглянула на часы, десять минут давно прошли, а такси так и не подъехало.       – Надолго он загулял? – по прикидкам Штейна, бухал Андрюха уже неделю, должен скоро остановиться.       Наташка пожала плечами:       – Дня на три, я у него все деньги забрала… – Наташкин телефон, чудовищных размеров «кирпич», запиликал, диспетчер сообщила – такси ждет возле подъезда, и соседка судорожно засобиралась. То ли Костина компания ее тяготила, то ли тема разговора. Да похрену. Свалила, и к счастью.       Закрыв за Наташкой дверь, прижался лбом к зеркалу. От усталости кружилась голова. Зажмурив глаза, прислушался к себе – наплевать. На Еремина, на Саню, на завтра и работу. Пусто. И вот вам результат – ноль негритят. Скинув халат, осмотрел себя. Других следов, кроме синяка на бедре, Саня на нем не оставил. На шее – красноватое пятно и губы болезненные, опухшие. К утру пройдет.       В душе перепробовал несколько гелей, а потом намылил мочалку оставленным Олежкой дегтярным мылом – сбить запах апельсинов, который, казалось, въелся в кожу. Определенно – казалось. Черт, похоже, он впадает в пограничное состояние – фиксация на запахи, зацикленные стишки, эмоциональное болото.       Хотя, одна настырная эмоция бултыхалась у самой поверхности. Любопытство. Забавное любопытство к приступу острой обиды на Лешку. Что это? Ревность? Всегда считал, этот «дракон» в нем не живет, как, впрочем, и зависть. Бессмысленные, разрушающие. Чуждые, незнакомые чувства. Вот и познакомился. Каких еще драконов разбудила вылезшая наружу тварь? Осталось начать хамить старушкам и пинать котят. Или наоборот, или…       Костя рассмеялся, внезапно представив очередь к маме в кабинет – старух, сидящих на стульях, и себя с шаром для боулинга в руке. Жуткий абсурд. И чушь.       Подумаешь, ревность. Закономерно. То, что он сказал Сорину в разговоре – «я всегда буду с тобой», верно и в обратном варианте – Лешка всегда будет с ним. Столько лет с Лешкой жил Эдик, трахал Лешку, а был Сорин с Костей. Нуждался в Косте. И Воронцову не занять его место. Хуй. Костя все исправит.       И все решит. Бросив полотенце на пол у кровати, застелил постель чистым темно-синим бельем и с наслаждением завалился. На цветном экране телефона – новомодной раскладушки – высветились две полоски заряда, на разговор хватит. Прикурил, подтянув ближе неубранную с вечера пятницы пепельницу, воняющую окурками, и клацнул по ереминскому номеру. Дожидаясь ответа, ощущал себя толстошкурым носорогом. Не успел Сашка и слова сказать, Костя наехал на него из тактических соображений – нападение лучшая защита:       – Еремин, блядь, ты где пропал? Ни как долетел, ни как устроился не сообщил. Я волновался, между прочим.       – Ой ли, что-то с трудом верится, – глуховато проворчал Сашка. Именно «проворчал», довольство прослушивалось в интонациях – шутливо-раздраженных. Велся, все равно он велся на редкие Костины подачки мнимого внимания и ложной заботы. И послушно отчитался: – Да нормально все, пахали, бухали, снова пахали. Я зарядку от телефона потерял или забыл, еле нашел тут у мужиков подходящую… Сегодня три раза тебе звонил. Ты-то где шлялся? – про звонок родителям домой он предсказуемо умолчал.       – Не шлялся, а честно ночевал у мамы с папой. У меня тоже трубка села. Я, кстати, ждал – туда позвонишь, мы же договаривались. Не дождался, Лешка сегодня прилетел, пришлось по его ремонту мотаться, – искусно и легко врал Костя, наслаивая ложь на правду. И, похоже, убедительно. Еремин не истерил, не подкалывал и не сомневался. Спасибо маме. – Ты уже в городе?       – Не, Кость. Хрен его знает, может, в среду вернусь, а скорее всего – в пятницу.       Еремин вполне мог и хитрить, значит, Костя будет его ждать в среду. Черт, так ничтожно мало времени – два дня свободы. Фак… Поболтали пару минут почти по-дружески. Костя, пользуясь моментом, прощупал почву на предмет назначения Еремина в район на место проштрафившегося коллеги. Оказалось, Сашка и сам болтался в подвешенном состоянии – ему на повышение намекал Орлов, но дальше намеков дело не заходило.       – Сашка, а если предложат? Это же реальная полковничья должность. Пусть там и дыра дырой, но звезды на погоны тебе обеспечены. Да и бабки совсем другие, – Костя хохотнул, – только, как предшественник, с мечеными купюрами не попадайся, и будет тебе счастье.       – Да ну, место паленое и должность нервная, а я – слишком принципиальный. Не хочу… А ты, никак, от меня избавиться мечтаешь? – Еремин, он – не дурак, сразу усёк подтекст Костиных вопросов. – Не дождешься, Костенька.       – Не сомневаюсь, Саш. Моя жопа всяко привлекательнее карьеры, денег, семьи и самоуважения, – иллюзия дружеской беседы вмиг развеялась, и смысла глотать сарказм не осталось.       – Кому что, а мне и так хорошо. И ты ошибаешься – себя я уважаю, – сделав акцент на «себя», спокойно парировал Еремин. Сука. Хоть самогипнозом внушай вранье о дружбе, о некой сопричастности, каком-то подобии отношений, а факт не изменить – они враги, и, вероятно, – смертельные.       К черту Еремина.       – Нахуй тебя, Саша. Приедешь – без звонка не приходи. Если не хочешь под дверью ночевать. Самоуважительно.       – Не выебывайся, Костенька. Никуда тебе не деться, я все еще…       – Нахуй, Саша, нахуй, – прервал предсказуемый поток угроз Штейн и отключился. Хватит на сегодня телефонных переговоров, ухо уже болит. Мысленно еще трижды послал Еремина нахуй, но не помогло – что-то уцепилось в мозгах, какая-то высказанная Сашкой фраза или слово. Что-то, диссонирующее в сложившемся образе. Причем, с хуями ничем не связанное. Костя прикрыл глаза – мысль о Еремине, жестко натянутом на член, совсем недавно будоражила, заводила. А после суток с пацаном – умерла абсолютно. Но что тогда? Фак… Заставил себя подняться и унести вонючую пепельницу, открыл окно – выгнать из спальни дым. Потянуло холодом, и Костя укутался в одеяло. В теле – ломота, будто он реально подрался, каждую мышцу тянуло. Блядь, с Ереминым привык к позе лежа, принимать, а не отдавать. И принимать – лениво, без энтузиазма. А с Саней расстарался, так сказать, весь отдался процессу. Да и пацан – жесткий, непокорный, норовящий взбрыкнуть, – утомил, физически выжал все силы. Неудобный, вот правильное определение. Неудобный и молодой, слишком. Восемнадцать… Фааак. Костя усмехнулся – мама его сожрет, он так глупо перед ней пропалился. И, главное, в этой ситуации он, Штейн, удивил сам себя – почему сознательно не спрашивал о возрасте? Пацан бы не стал скрывать… но и прямо не говорил. Да о чем тут думать, никакого секрета нет, и особого умысла тоже – не говорил, потому что боялся: Штейн не станет с ним связываться, узнав о возрасте. А Костя не спрашивал, потому что придерживался условных правил – никаких малолеток, да и неинтересны они Штейну. Были. Саню хотелось с той самой минуты, как узнал в нем незнакомца из бассейна.       Лежал, пялился в потолок и тихо посмеивался. Вспомнил свои восемнадцать и свои двадцать. Хотел было констатировать: особой разницы не наблюдалось. Но солгал бы, себе солгал – два года жизни и разница, длиною в пропасть. Хорошо, не в пропасть, но точно – в широкий ров. В двадцать он уже год, как встречался с Варданом. Вчерашний сопляк, в двадцать он резко повзрослел, что ли, стал серьезнее… Но, блядь, он – не Саня. И жизнь у него была другая, и характер. Тут как с ковром – непрактично, глупо, зато хочется до одури. И похуй, что может обойтись дорогой ценой – определится пацан, он же пока щенок, слепой и неопытный, и найдет себе помоложе. Нормальный и логичный итог. Да и незачем далеко заглядывать, вестись на Санину наивную веру в долгие «лет через пять». Все, решил – не будет заморачиваться. Предчувствие, предопределенность и чушь об ошейнике: стоило задать один вопрос в лоб: «Сколько тебе лет?», и все развеялось бы без следа. Но он хотел обмануться и обманулся. Хотел трахнуть и трахнул, хотел поверить – поверил. Судьба сделала подарок, кто он такой, чтобы ей отказывать? Нахуй принципы, нахуй сомнения.       Что-то еще о принципах… что-то про Еремина, завтра бы вспомнить. Завтра… надо надеть консервативный и в меру элегантный серый костюм. Броней не будет выглядеть, и вызовом тоже. Холодный и бесстрастный. Лучшая маска для завтрашнего дня.       Зачем-то еще раз прокрутил пропущенные вызовы – с Леркой все ясно, до нее слух дошел о пятничном Костином фиаско, звонила поддержать, посочувствовать. А вот незнакомый номер – интересно, кто его так настойчиво добивался, трижды звонил? Да пофиг, если он кому-то понадобился, перезвонят, или сам утром узнает. Достаточно всякой хуйни наслушался, и нужной, и абсолютно лишней. Спать.