Эпицентр

***

Торговались, может и без азарта, но Косте казалось, будто его перемололо в мукомолке. Перемололо и спрессовало заново. И там, в мукомолке торга, он опять потерял часть себя. Победа… умом знал – он победил, но почему-то чувствовал себя – проигравшим. Подчистую разбитым. Нет, с шефом все вышло элегантно и до абсурдности просто: двенадцать процентов от суммы продажи, часть сейчас, часть с основной оплаты… «Да, да, Олег Викторович, я тоже не зря на лыжах в Церматте катался, это счет в банке через дорогу от вашего, переведете деньги, даже напрягаться не придется». Ебаные гаражные подделки Костя вернет торжественно и после получения денег. «Сюда привезешь, Штейн, все до единой бумажки. У меня ведь есть с чем сравнить?» «Не вопрос, Олег Викторович! Проверите по счету, пусть ваш помощничек снова в коробках покопается». Он, Костя, отойдет в сторону, а как конкурс выиграют – разбегутся с миром. «И еще, Штейн, если Воронцов наедет – вали на меня, не стесняйся, прикрою…» «Да не стоит, шеф, я и сам как-нибудь… выкручусь». «Не переоцени себя, Воронцов – не я, не посмотрит, что вы с ним одного поля ягодки. Так что не отказывайся». Костя не отказался. Правда, сахалинцев пришлось отдать. А будут или нет братки с Труновым общаться – его проблемы, да и показалось – не особо шеф мечтал их суда заполучить. На всех стульях не усидишь, и ставить в ремонт браконьерские суда под носом у погранцов – Костя бы рискнул, а Трунов… хитрый и умный, на юриста стрелки перевел, заведомо ожидая провала переговоров. «Ах, уважаемый, вам и поручить ничего нельзя, второй раз меня подводите!» И прощай, враг номер два. Папа спишет Треску в легкую. Номер один… Черт, Костю мутило – курил вторую сигарету подряд, пальцы подрагивали, во рту снова разлилась горечь. Враг ли? Когда вытащил доверенность на право подписи, когда увидел: срок ее действия заканчивается через три дня… Когда осознал, что это значит… Ярость, пульсирующая в висках, соленая – наконец-то, фак, давно хотел, но не получалось – слезами и соплями рвалась наружу – «Кричи!» Кричи, кричи! До крови прикусил губу – слезы, сопли, кровь… Не кричи, так бей! Бей, бей! Очнулся от грохота и боли. Очнулся и увидел кресло, валяющееся вверх четырехпалой ногой – колеса медленно крутились на остаточной инерции. Жалобно, жалко… Все, что было на столе: папки, ручки, стикеры, этажерка с бумагами разметано по полу, клавиатура качалась на проводе. Бардак, разгром, хаос. Жуткая боль в правой руке – кровоточили костяшки, вмятина в гипсовой нише над столом, саданул, видать, от всей души. И кто-то тарабанил в закрытую на инстинктах дверь. – Пошли нахуй! – Костя дышал рвано, со всхлипами и не крикнул, каркнул вороной. Услышав звонкий цокот каблуков, пнул какую-то папку, добавляя бумажного хаоса, – Лерка, кто, кроме нее, осмелился бы долбиться? Шуму он, походу, наделал на все управление. Да и похеру, нахуй всех! Пошарился по карманам – черт, платок забыл положить! Губа щипала от соли, под носом мокро. Уебищно, жалко… Жалкий ты, Костя, жалкий и отвратительный. В нижнем ящике стола нашел влажные салфетки – руки дрожали, и бардака на полу прибавилось: из ящика полетели запасы скрепок, старые дискеты, какая-то дорогая сердцу мелочь, накопленная за годы. Ладно, ладно… ему нужно время… Как по заказу, зазвонил телефон, следом пискнул и отключился матюгальник. Нахуй всех! Выдернул телефонную вилку. Под ногами что-то хрустело, ломалось, трескалось… На полу у зеркала валялся футляр от подаренного шефом на день рождения золотого «паркера». Специально наступил раз, два, обеими ногами. Попрыгал. И заржал – ни единой трещины у футлярчика! Крепкий, сука. Ржал, давясь смехом, а потом поймал свою рожу в зеркале – массивная роговая оправа перекосилась, волосы вздыблены, глаза красные, щеки блестят от размазанных слез и соплей, губа вспухла. Красавчик! Зато костюму хоть бы что – как был уродским, так и остался. Тщательно вытерся, причесался, обмотал разбитую руку салфеткой и выхлебал полный стакан минеральной. С каждым глотком дрожь в руках унималась, сердце возвращалось к нормальному ритму. Ярость, истеричные слезы и смех сделали свое дело – сожалеть об утраченном смысла нет. Нужно просто принять себя таким, каков он есть – все правильно шеф сказал – жестокий и беспринципный эгоист. А вот насчет ума Трунов ему польстил. Не умный, а хитрый, той безжалостной хитростью, свойственной мелким и на вид симпатичным хищникам – куницам, например. Усмехнулся, губа снова лопнула, Костя слизнул каплю сукровицы. Подняв, водрузил кресло – посреди бардака, прям как трон на руинах. Фааак! Еще скажи – на костях. Прежде, чем усесться, нашел в завале на полу доверенность. Положив перед монитором, старательно разгладил мятые и рваные края. Что ж, посмотрев на даты Костя окончательно и без сомнений поверил шефу – совесть, принципы или обстоятельства, все вместе или по отдельности, не дали Трунову довести задуманное до логического финала – форы ради перевести стрелки на Костю. Чертова доверенность… Жаль, что нет ключей от гаража. Убедиться бы самолично – там пусто. Но и без личного досмотра Костя уже поверил – шеф подчистил хвосты. Он, Штейн, получил по заслугам. Заслуженные двенадцать процентов, а это – ни много ни мало – два с половиной лимона баксов, заслуженное и от этого более горькое разочарование. В себе. Мир треснул не тогда, когда он увидел свои подписи под компроматом, а где-то в промежутке между светлой юностью и восьмым марта две тысячи третьего. Может, тогда, когда помогал Вардану с наркотой, или когда не сумел простить Олега. Да неважно, когда. Ярость сорвала с катушек от понимания элементарного – если бы он, обнаружив подделки, отправился прямиком к Трунову, простил и принял бы его оправдания… Сейчас бы он имел те же – может, и не двенадцать, но приятное количество – проценты и не ждал бы с отвращением Еремина, шеф бы помог от него избавиться… Но он безоглядно уверовал в подлость Трунова, в одно мгновение зачеркнув пять лет восхищения, внимания, уроков и искренней любви. Чик и нету! Если бы да кабы… да во рту росли грибы… Да. И во рту бы не было этого душного привкуса предательства. Нахуй все! Костя встал, задвинул жалюзи – и завод нахуй! И драму туда же, никаких драм – проще, лучше, свободнее. Налив водки, чокнулся с зеркалом. И хохотнул, подумав: на поминках не чокаются! За упокой! Выпил мелкими глотками, водка в крови догнала коньяк, разливая по венам дрожащее рябью истерики веселье. Все дальнейшее казалось издевательским аттракционом. Лерка с ее переживаниями, заботой, помощью – именно она ползала по полу, разгребая бардак. Сочувствуя, иногда гладя по плечам, затылку. Костя уставился в монитор, бездумно собирая «косынку», игнорируя и Леркину заботу, и любопытные взгляды – наверное, все в управлении не поленились заглянуть в кабинет, по делу и без. Дверь Штейн закрывать не посчитал нужным: пусть его пожалеют, несчастного, вот до чего шеф довел – сорвало с резьбы. Злорадство, недоумение, жалость, страх – весь показательный набор человеческих реакций Штейн прочувствовал, когда все же решился спуститься в курилку. С Леркой. Прикрываясь ей как щитом, пусть с виду и хлипким, но надежным. К чести народа и к раздражению Кости, злорадства и брезгливости проявлялось куда меньше, чем недоумения и жалости, смешанных с понятным любопытством. И отбивать их было не в пример сложнее – не к тому он готовился. – Угадаешь вопрос дня? – кривя губы, спросила Лерка раньше, в кабинете, собирая разбросанные по полу документы – оказывается, в психе он распотрошил папку с договорами. – Штейн дает в жопу? – Костя выхватил у Лерки документы, собранные кривой стопкой, и на миг задумался. Не о вопросе, нет, о маленькой и веселой мести. Любаше. В конце концов, секретарь был положен ему по должности, но обживая этот кабинет пять лет назад, он пришел к соглашению с Труновым – не пихать отдельную штатную единицу в тесную каморку за шкафом, а доплачивать двойную ставку Любаше. – Ха, мимо, Костя. Главный вопрос – я с тобой спала? Или: «Разве ты с ним не спала?» или «Ты же с ним спала!» В общем, слово «спала» я сегодня услышала раз наверно сто. – И что? – Я с тобой спала. И не раз, – Лерка рассмеялась. – А если бы спросили не интеллигентно, а буквально – трахалась ли ты, Валерия, со Штейном? Костя принялся перебирать папки: эта не подшита и без реестра, и эта, вот эту можно прихватить. Собрал приличную кипу, работы на денек с перерывами, и злорадно скривился. – Я с тобой и трахаюсь, сказала бы, что заебалась уже, – Лерка поставила на стол коробку с раздавленными дискетами, скрепками, порванными стикерами – всей той мелочевкой, вытряхнутой Штейном из ящиков стола. Всклоченная, с задранной до верхушки бедер юбкой и размазанной под глазами тушью, она открыла шкаф, поморщилась на спиртное и налила себе минералки. – М-да, похоже. – Костя помолчал, – спасибо, Лер. За все. Лерка пожала острыми плечами, оправила юбку, пытаясь ладонями расправить мятые складки. – Может ты все-таки расскажешь, что случилось? Что вообще происходит? Я же чувствую со дня рождения – что-то происходит. Ты мне обещал. Лерка настойчиво давила, а Костя развернулся к окну и уперся взглядом в задвинутые жалюзи – закрыл, лишь бы не видеть пейзаж. Дергали – пойманные в янтаре море, суда, слякоть – все равно дергали за нервы-струны, звучавшие минорно в истеричном веселье: «не повторится, больше не повторится: ни родной песочницы – завода, ни таких людей, разных, но знакомых, как товарищи по дворовой возне, больше не случится. Другая работа, другие люди – будут, но это будет уже иная жизнь, чужая территория, где ты навсегда останешься посторонним». Впереди ждет новый этап, нужно лишь раздать долги на левеле «Звезда» и стартануть. Вверх. Выше звезд. Костя крутанулся обратно, Лерка вытирала тушь одним из жутких клетчатых носовых платков, которые всегда таскала с собой. В пиджаке в облипочку, юбке-карандаше и с дурацким платком. Посмотрела – один глаз в порядке, второй – в ореоле черных потеков. Яркий, пронзительно-синий. И Штейн рассказал, не все, вкратце, про подставу и продажу, Воронцова и Белицкого, про Рашидова и планы шефа свалить. Лерка опустилась на стул, скомканным платком бездумно вытирая щеку. – Сука… вот он сука! Что ж ты молчал?! Костя покачал головой – конечно, в его истории шеф выглядел в черном свете, а он, Штейн – в белом. – Не хотел тебя впутывать, да и не так все однозначно, Лер. Все-таки Трунов отступил, а я – дошел до конца. До края, Лер. Неприкуренная сигарета висела в уголке рта, горча жеванным фильтром. И ухмылка получалась кривая, уродливая. – Вот скажи мне, подруга… как думаешь, мысли и намерения идут в адский счет наравне с поступками? Или как там… по делам нашим воздастся? Лерка уставилась, не въезжая сначала, – кроме «слава богу» и «прости господи» она от Кости ничего библейского никогда не слышала. Не его это тема, далекая, а тут нашло. – А хэзэ, Костик… Не знаю, что там по счету, а по мне – все одинаково. – Тогда наши жопы точно будут жариться на сковородке рядышком! – Штейн фальшиво рассмеялся, выплюнув прямо на пол истерзанную сигарету – золото с фильтра сползло под натиском зубов. Лерка укоризненно моргнула: зря я убиралась? – и Костя поднял, зашвырнул в мусорку. – Кость, да не мучай ты себя, папа же не просто подумал, он от мысли к делу перешел. Но у тебя яйца оказались крепче… Мудак он, козлина! Ты ж его так… уважал! – в последний момент Лерка явно заменила «любил» на безличное определение Костиных чувств. Всегда на его стороне, хорошая она, лучшая, и могла бы стать его… где-нибудь в другой жизни. Кольнуло, как обычно, не к месту, тонко и далеко – жаль, чертовски жаль, что свой выбор он сделал и давно. Да и выбора-то не было, а иногда раз – и кололо мимолетным сожалением. Ладно, в бездну драму. – Пошли, что ли, а то и впрямь подумают непотребное, – Костя, забрав у Лерки платок, всучил влажные салфетки. – Ха, все еще боишься за свою репутацию? – вроде и пошутила, а не смешно. Дождался, пока Валерия привела себя в порядок, подхватил папки – набралось их пять штук. – Костя, а что дальше? – А дальше, Лер, отнеси эти папки Любаше, скажи, чтобы к пяти были подшиты и реестры пусть составит. Обязательно дождись реакции, хорошо? – Спятил? Ты ж за пять лет ни разу ее не напрягал. Давай я стажеру отнесу, все равно мается бездельем… – Не, Любаше, пора ей начинать отрабатывать. Мелочно и слегка забавно. Да и посмотреть, что произойдет – любопытно. Лерка неуверенно кивнула, и Костя запер за ней кабинет. В коридоре, на счастье, никого не оказалось. Видимо, устав топтаться под дверью, народец обсасывал новости в курилке. – А все-таки, Штейн, что будет дальше? С тобой, со мной… – Дальше… – Костя ободряюще похлопал подругу по плечу, поправил залом на лацкане, – месяц поиграю в этой песочнице и пойду играть в другую. Ты со мной? Лерка, не размышляя, ответила «Конечно!» и поцокала к приемной. Штейн с внезапной обреченностью подумал: «Вот она, слепая вера, даже не спросила куда, почему, зачем». Оставила выбор и решение за ним, как все и всегда. И да, решать – куда валить и чем заниматься после завода – придется в короткие сроки. А плана и в зачатке не намечалось. Не видел Костя себя в какой-нибудь офисной каморке, даже если каморка окажется не тесной, а эдак сорок просторных квадратов с личной джакузи и комнатой отдыха. Вернулась Валерия, чуть раскрасневшаяся и с трудом сдерживая хохот. – Блин, ты как в воду глядел, даже жаль, что сам не оценил! – не выдержала, прыснула. – Ну? – Ну! Я твои слова передала, папки на стол плюхнула, а Любаша… Кость, она реально багровой стала, чуть-чуть и инсульт схватила бы. К шефу рванула жаловаться! И вышла – я еле смех сдержала – чинная, побледневшая, в руках поднос со стаканами дребезжит. Не знаю, что папа ей сказал, но она за папку так брезгливо взялась, будто я ей дохлую крысу подсунула. В общем, жди, Любаша пообещала – к пяти будет готово. Пока Лерка, смеясь, рассказывала, Костя терпеливо улыбался – на самом деле, Любовь Валентиновна мало его интересовала, интересовало поведение Трунова, и, похоже, он поступил именно так, как Штейн в душе и надеялся: приказал секретарше не выебываться, а делать свою работу молча. Значит, пока между ними все останется по-старому, по крайней мере, на людях. Плюс месть – мелкая, но приятная – веселила. В курилке было людно – две девчонки из кадров, водитель из коммерческого, Ямской с главным инженером. Услышав приглушенные голоса, Костя замер на пороге. Секунда, всего секунда понадобилась ему, чтобы унять прыгающее от бедлама чувств – страха, злости, куража – сердце. Поймать и вытянуть нужный настрой, искусственно введя себя в отстраненное, слегка ироничное веселье. «Raise, raise, Seeman, raise!» Поймал, пропустил вперед Лерку и шагнул. – Добрый день, Василий Саныч, – Ямской, пожав протянутую руку, сочувственно улыбнулся. Скосил глаза на разбитые костяшки, и его брови поползли вверх. «Давай, спроси!» – Костя мысленно поторопил Ямского, проигнорировав последовавшие с опозданием «Добрый день» остальных. – Что у тебя там грохотало? – спросил, молодец. – Да ерунда, – Лерка, прикурив две сигареты, одну отдала Штейну и плюхнулась на диванчик, потеснив девчонок из кадров. – Стеллаж упал, случайно, – с максимально серьезным лицом пояснил Костя. Ямской усмехнулся, снова посмотрел на руку: – Ага, а потом еще трижды вставал и падал. Страшный ты человек, Константин Сергеевич. Лерка глумливо закатила глаза, как бы говоря – да, да, так и было! Костя рассмеялся, и полегчало. Почти. Девчонки захихикали, водила презрительно хмыкнул, а интерес сместился – с ориентации господина Штейна на причину его яростного дебоша. Теперь главным вопросом стал: «Что такое сделал-сказал Трунов, что Штейн впал в псих? Уволил? Отчитал? Оскорбил?» Выполняя свои надзорно-контролирующие обязанности, прошелся по кабинетам и везде ловил по порядку: сначала любопытство, потом удивление – когда успевали рассмотреть его костюм, потом понимание, дальше следовал интерес, приправленный либо брезгливостью, либо сочувствием. Разбитыми костяшками Штейн старался не светить, прятал руку в кармане. Ни к чему подчиненным видеть масштаб его истерики. Только на каждый роток не накинешь платок – слушок мгновенно разлетелся по этажам. Но… Костя нес себя – хотел бы сказать «айсбергом», а скорее – «Титаником», сверкающим, высокомерным, и в миле после катастрофы. Так что, показавшись всему управлению, а это без малого двадцать человек, он внутренне спотыкался лишь о сочувствие и жалость. Спотыкался, насмешливо кривил рот и шел дальше.