Эпицентр

***

Собрался по-солдатски, натянув любимые джинсы, футболку, накинул куртку и уже обуваясь увидел, что носки на нем – Олега, в желтую и черную полоску, что он не расчесался и забыл часы. Но пофиг, не на плезир спешит. Первым делом заехал в аптеку – Вера надиктовала ему список лекарств, включая шприцы и капельницы. Пока аптекарь набирала по списку, позвонил Аленке, сестра как раз вела прием в поликлинике. Поговорили быстро и скомканно: – Костик, мне некогда… Кстати, ты – свинья. Да, на это время есть… Ну, хорошо. Что можно в инфекцию? А сколько лет ребенку? Ничего нельзя, воды возьми, но ни сладкого, ни молочного. Фрукты… Купи. Если что, мамаша съест. Чтобы пустили в отделение? Иди в приемный покой, так уж и быть, я попрошу девчонок, пустят тебя. Конфеты купи… И ты – свинья. Уточнять, почему он – свинья, причем дважды, Штейн не решился – то ли из-за того, что у родителей не появлялся, то ли мама своими подозрениями насчет Сани поделилась. Да похуй, у него тут миссия по спасению ереминской жены, а вернее – ребенка. Лекарства с капельницами-шприцами обошлись ему в две штуки, соки-воды-фрукты – в штуку… Бедная Вера, цены на все бешеные. Девчонки – сказано было мило. В приемном отделении инфекционки его встретила тощая, гладко зачесанная мымра лет сорока в застиранном, плохо отглаженном халате. И ему похожий выделила, поторапливая и коротко бросая: – Вещи оставьте, халат наденьте. Бахилы обязательно, без них не пущу. Мымра с подозрением заглянула в пакеты: – Ничего скоропортящегося нельзя. – Так и нет вроде… – Штейн вовремя вспомнил о конфетах, положил нарядную коробку на стол – помогло, мымра позволила себе скупую улыбку. – Пойдемте, я провожу, а то заблудитесь в наших катакомбах. Вам в какую палату? – В шестую. – А, там тяжелые, так что быстро и тихо. У нас карантин, передачки принимаем, но никаких посетителей. Костя еле поспевал за широко шагающей мымрой. Как на зоне – дачки, режим… Что-то много больниц на сегодня – то Лешкина мать, то Сашкина жена. И жен много. Фак. Крашеные в грязный цвет двери, тусклый коридор, повороты, широкая лестница, снова длинный коридор – все серое, унылое, продуваемое сквозняками, и при этом – монументальное, основательное. Больница, построенная в пору заката социализма, вызывала у Кости упрямые ассоциации с тюремным застенком. Мымра смотрелась здесь родной и уместной – сухая и жестокая надзирательница. – Еремина! К тебе пришли, – гаркнула, распахнув дверь палаты. Предупреждение о «тихо» к ней самой явно не относилось. – За постом есть моечная, можете там поговорить, – последнее адресовалось Штейну, – полчаса, не больше. Прямая как палка, мымра зашагала к выходу, а Костя заглянул в палату – насчитал четыре детские койки, возле одной стояла стойка с капельницей, учуял кислый больной запах. Вера вышла через минуту. Первое, что увидел Костя – ее побелевшие костяшки. Она вцепилась в ворот байкового больничного халата так, будто опустит и сорвется. То ли в истерику, то ли в крик. Костя протянул пакеты, не решаясь посмотреть в лицо, и заговорил торопливо: – Вот, тут по списку все, а тут – продукты. Нужно или нет, но я там соки купил, воду, печенье, фрукты. Ерунду всякую… – Да… Да, спасибо… – Вера не спешила взять пакеты, и Штейн поднял глаза. Моргнул, сглотнул и поймал отчаянный взгляд ереминской жены. – Не видел меня никогда? – Костя отрицательно качнул головой. – А я тебя видела, на фотках… – усмехнулась и плотнее запахнула халат. У него нет выбора. С заводом выбор был – поступить так либо иначе, надеть то или иное, говорить или молчать, да вообще заболеть и не пойти. Варианты наличествовали, в данном же эпизоде – без вариантов. Поэтому желание трусливо сбежать – мгновенную, животную реакцию – Штейн безжалостно подавил. Взяв ситуацию в свои руки, отодвинул Веру плечом, зашел в палату: – Где ваша тумбочка? – Вера кивнула на кровать, у которой стояла капельница. Маленькая бледная девочка спала, приоткрыв рот. Светлые волосы разметались по подушке, в тонкой ручке, привязанной бинтом к железному борту панцирной койки, торчала иголка. Под иголкой – налитый багровым синяк, такой же – на тыльной стороне ладони. Видимо, вены искали неудачно. Поставил пакеты на тумбочку, снова взглянул на девочку. Даже во сне она походила на Еремина: ямочкой, четко обозначенной на худой щеке, коротким носом, светлыми густыми ресницами. – Пойдем, поговорим, – не предложил, приказал. И Вера послушно двинулась за Штейном. Моечная оказалась небольшим помещением с глубокой квадратной ванной и двумя столами, заставленными маленькими чистыми баночками. Банки плавали и в ванне, замоченные в мыльном растворе. Пахло сыростью, мочой и старым табаком – наверно, сестры тут и курили, украдкой от больных. Вот и прекрасно, покурить требовалось неимоверно. Хлопнул себя по бокам и дошло, что сигареты остались в куртке, а на нем – застиранный халат. Черт! Вера наконец отцепилась от ворота и, пошарив в кармане, достала пачку «Явы» и зажигалку. Они прикурили в молчании. Костя, не таясь, рассматривал Сашкину жену. Русые волосы, когда-то хорошо стриженные, а теперь отросшие до плеч неровными прядями, чуть курносый нос, голубые глаза, большой рот с приподнятыми уголками – общая скорбность лица не мешала уголкам губ подрагивать в обманчивом намеке на улыбку. Они были похожи и отличались кардинально – так могут быть похожи родственники с разной судьбой. Удачной и несчастной, в достатке и в нищете, в уверенности и в безысходности. Все плюсы засчитывались Штейну, все минусы – Вере Ереминой. Конечно, не учитывая того, что он – мужчина, она – женщина. Не девушка. Усталая, отчаянная на грани женщина с растоптанными широкими ступнями и тяжелыми лодыжками, остальная фигура пряталась в бесформенном халате. – Что смотришь? Удивлен? – если в телефонном разговоре Верины эмоции неровно скакали от ненависти до беспомощной благодарности, то сейчас слышалась лишь обреченная покорность. – Удивлен. Да. И нет, такое стоило предполагать… Он больной придурок. – Ты только это понял? – Верины губы красиво изогнулись в усмешке. Посчитав вопрос риторическим, потребовал: – Расскажи мне все, с самого начала. Вера задумчиво покачала головой. Она притулилась задницей к одному столу, Штейн – к другому, между ними метр пола и километры жизни. Чужой жизни, ненужной истории, которая по воле ебаного Еремина в точке пересеклась с его, Костиной. Про Асю, так ереминская жена называла дочку, Костя выяснил из плача по телефону – в субботу у ребенка поднялась температура, открылась рвота. Вера вызвала скорую, ей навыписывали лекарств и прочее, поставили диагноз – подозрение на энтеровирус. Сашка уехал в пятницу, «его и так дома не бывает никогда» – Вера скривилась, как от кислого – и оставил ей всего триста рублей. На лекарства еле хватило, а Асе все хуже и хуже, в воскресенье температура поднялась под сорок и не падала, снова вызвала скорую. Нужно было ехать в больницу, поехала, думала, что в больнице помогут. «И, представляешь, оказалось, у них нет нормальных медикаментов!, их необходимо покупать самостоятельно. А у Аси ужасная аллергия…» В общем, как понял Штейн, Вера просто растерялась. Родни в городе не было, а друзей она не нажила за год, в Сашкином отделе – один-единственный мужик с мужем общался более-менее, и тот с ним улетел, а остальных она ни о чем просить не посмела. Звонила, звонила Сашке, а потом… как обезумела… Решила – будь что будет, но выяснит хотя бы, в городе он или нет. Ее за звонок в отдел однажды – тоже искала недели три назад – Еремин чуть не убил… А уж за звонок Штейну убил бы точно, но стало всё равно. Асе хуже и хуже… – Я ж так его любила, прощала… Чечня, стресс и все такое, оправдывала. Там, дома в области, терпимо было – ну загуляет, ночевать не придет, ну напьется, поорёт, но часто руки не распускал, с Аськой занимался. А как переехали сюда… все покатилось, он просто бешеный стал. Бешеный, другой… И барахло это… – Что за барахло? – поощряя к продолжению, спросил Костя. – Да вот, барахло… Он раньше одни ботинки форменные года по три таскал, костюм купит на барахолке и нормально, вообще об одежде не думал. Денег и так-то немного было, что там у него – зарплата плюс паек тысяч в двадцать получалась, иногда премия квартальная. Немного, но хватало на жизнь. Сюда переехали, получать побольше стал, но его как подменили… За собой следить принялся, шмотки покупать, одеколоны… Я ведь решила – любовницу завел, ревновала, скандалила. Обидно было – я с ним столько натерпелась, все его срывы прощала, а он себе завел, небось, молодуху сопливую. Красуется перед ней, все деньги из семьи тянет… Знала бы, как ошибаюсь, сразу бы сбежала обратно, там у меня мама осталась… Аську бы взяла и сбежала… – Что ж не уехала-то? – Так он не отпускает! Сказал – попробуй, жизнь в ад превращу, Аську заберу, а тебя сгною в психушке… – Психушка-то откуда? Вера отлепилась от стола, шаг, второй и она уже вплотную, лицом к лицу – Костя испугался ее резкости, отпрянул назад, но Вера, не прикасаясь к нему, задрала рукав халата, обнажая левое запястье – на нем белел один продольный шрам и несколько поперечных, более тонких. – По глупости в семнадцать себя порезала, любовь несчастная и прочая чушь. Один раз – баловалась просто, – она прочертила пальцем по поперечным шрамам, потом по продольному, – а один раз чуть не умерла. Дура была… Меня и положили в психушку, мама очень переживала, думала – поможет. И знаешь, помогло – я как психов там увидала, пускающих слюни, так вся глупость прошла махом. За ум взялась, в город приехала, в институт поступила, там Сашку и встретила. Он знает, что на учете стою, еще бы не знал, вот и пугает. Я ему верю… боюсь я его… Они стояли близко-близко, Вера снизу заглядывала в его глаза, что-то ожидая. А Косте на ум пришла поговорка: «Муж и жена – одна сатана», и он всматривался в ее лицо в поисках признаков сумасшествия, но нашел лишь надлом и отчаяние. Они и рождали жутковатое, смущающее Штейна, откровение. И еще – созрела идея, подлая и разумная одновременно, но ее, идею, надо додумать, обмозговать со всех сторон. – А про меня как ты узнала? – Узнавала и узнала. Придумала себе выход – выяснить с кем Сашка любовь закрутил, встретиться с ней хотела, поговорить. Сказать – забери ты его насовсем, чтобы не бегал туда-сюда. Такой червячок свербел – пусть с ней остается, пусть… Пусть поймет, что он за тварь, притворяться-то он умеет, а пусть поживет и поймет. Отольются кошке мышкины слезы. Телефон его проверяла, вещи обыскивала… Вот и нашла. У него в портмоне две фотки твои – одна старая, вы там молодые совсем, одна новая – ты у машины стоишь. Не дошло сначала, телефон выписала, по которому он чаще всего звонил. Позвонила, мужской голос ответил. Ты ответил. Штейн не мог вспомнить, что кто-то ему звонил, но все звонки и не упомнишь, возможно, и было такое. – А потом сложилось, не совсем же я дура. На той фото, у машины, вид у тебя такой… модный, дорогой. Старого Сашку с тобой и рядом не поставила бы, а нового, в шмотках этих, спокойно. Сложилось, и все мелочи сложились – психи его, агрессия, отлучки из дома. Он потом сам не свой возвращался, дикий, забухивал. В такие дни казалось – он меня ненавидит, он Аську ненавидит. Однажды он меня Костей ночью назвал. Я и спросила… Вера выдохнула шумно, снова в ворот вцепилась. – И что? – Что-что, больше не спрашивала. Пальцы на вороте побелели, и Костя поддался порыву – осторожно погладил Веру по голове, по щеке. С усилием развел в стороны руки, сжимающие халат, открывая горло… Черт, фак! Уже не черный, побледневший, но все еще пугающий беспощадностью след на горле, слишком ровный… Штейн зачем-то вспомнил умное название – странгуляционная борозда… стянул халат пониже – кожу от округлого плеча до локтя покрывали пожелтевшее кровоподтеки. Смотреть невозможно, знать – страшно. Лучше б он не поддавался порывам жалости и любопытства. Не видел, не знал… Но поздно. Натянул халат обратно, закрывая плечи и горло. Отвел глаза, уловив усмешку Веры и влажный блеск ее глаз. Черт, лишь бы не слезы! – Чем он тебя так? – Ремнем… Сама виновата, дура… – аха, виновата в том, что спросила, и в том, что Еремин – ублюдок. Вина, она характерна для жертв. – Да, он любит ремнем… – Костя непроизвольно потер запястье, стряхивая фантомное ощущение пут и боли. И неприятное напоминание – он тоже побывал в рядах жертв. Вера отодвинулась, вглядываясь задумчиво. Догадалась или нет, неизвестно, загнанное выражение в ее глазах постепенно сменилось вызовом: – Я так понимаю, что просить тебя забрать его насовсем – бессмысленно? Она нервно теребила ворот халата, но в голосе прорезалась насмешка. Ну, насмешка предпочтительнее слез и истерики. Костя грустно усмехнулся и ответить не успел – в дверь моечной заглянула мымра, недовольно сморщилась, учуяв свежий дым. – Полчаса прошло. Заканчивайте, – строго скомандовала. – Пять минут, – повелительно заявил Штейн. Мымра попыталась возразить, Костя посмотрел на нее максимально твердо и, наверное, зло. – Ладно, пять минут… – мымра скрылась, но ее шагов Костя не услышал – осталась ждать под дверью. Зачем Штейн потребовал короткие пять минут и что за них можно выяснить? Все и так кристально ясно. Просто возникшая идея нуждалась в проверке действием. – Значит так, Вера… Как все и всегда, Сашкина жена к концу их встречи явно испытывала облегчение: переложила часть вины и груза на Костины плечи, облегчив свою ношу. Отмахнувшись от жалости, сочувствия и недоумения, Штейн заключил с Верой сделку. В этой плоскости рассматривать ситуацию оказалось значительно проще. Пусть Костя подозревал, что от ненависти к нему ереминская жена не избавилась, несмотря на полчаса предельной откровенности. Но мозгов увидеть в Косте союзника ей хватило. Он ей не друг, он и не враг. Союзник. Мымра проводила его обратно до приемного покоя – ее сопровождение напоминало конвой. Весь ее мерзлый вид как бы утверждал: если бы не просьба Аленки, хрен бы она его пустила, а конфеты – слишком малая благодарность за ее неимоверную доброту. Поэтому Костя, вернув халат и бахилы – их по второму кругу использовать будут? Или по третьему? – аккуратно вложил в приоткрытую конфетную коробку три сотни. На будущее – вдруг придется снова посетить эту скорбную юдоль. Трижды сказанное «спасибо» мымра приняла равнодушно, и деньги ее совсем не воодушевили. Сухая, тощая, гладкая до безличия, она казалось персонажем страшной сказки. Одним из… Вера Еремина, так похожая на него, Костю, тоже была персонажем сказки, абсурдной, жутковатой. Блядь, прям королевство кривых зеркал для взрослых. Впрочем, как и весь сегодняшний день, начиная с переодевания, неожиданно легкой победы над Труновым, посиделками в Стекляшке, минетом в вонючем туалете Администрации, и заканчивая выяснением кошмарной правды в детской инфекционной больнице. Страшная сказка, чудовищный сон. Безбрежная нереальность… Нет, поправил себя Штейн, усаживаясь в машину, – свидание в больнице закончилось странным, полным скрытых намеков, соглашением. С Верой они договорились: ни слова Сашке о встрече, Вера позвонит, если ей снова понадобиться помощь. И о состоянии девочки сообщит – тут Вера скептично удивилась: «А тебе не все равно?», «Все равно, просто люблю знать, что мои усилия не прошли даром» – солгал Штейн. Но то была лишь прелюдия, главное Костя выяснил, задав Вере вопрос: «Насколько ты серьезна, заявляя – я хочу от него избавиться?» Вера с секундной паузой зло усмехнулась и распахнула халат. Под халатом у нее была майка и пижамные штаны, одежда не скрывала синяков на груди – грубых отпечатков Сашкиных лап, отвратительной полосы на горле. Она прошептала: «Они не сходят уже год», и Костя кивнул. «Тогда будешь делать всё и так, как я скажу. В нужный момент, без вопросов, без сомнений. Договорились?» И Сашкина жена мстительно, сумасшедше расхохоталась. Косте же было абсолютно не смешно. Ни одной привычной ироничной мыслишки не проскочило. Он сам себе напоминал сдутый мяч, забытый кем-то в море – мячик пока бултыхается на волнах, но пара мгновений – и пойдет ко дну. А поймать удачную волну, что выкинет его на берег – не осталось ни воздуха, ни сил. С гор быстро наползал туман – закономерный итог перепада температур, – и город погружался в ранние густые сумерки. Туман обволакивал плотным коконом жилые кварталы, струился вниз на дорогу, вязкий в безветрии, растворяющий предметы и реальность. Словно в продолжение страшной сказки или кошмарного сна… Сердце забилось в ужасе – участь пойти на дно от бессилия казалась ерундой по сравнению с ощущением полной нереальности – вот-вот и он потеряется в тумане вслед за домами, машинами, дорогой… Проснуться. Проснуться месяц назад Штейн уже и не мечтал, проснуться хотя бы во вчера, отмотать назад всего один день. Ради этого он бы принес любую жертву любому богу… Жаль, что «День сурка» – всего лишь глупое кино, там, во вчера, Костя готов был просыпаться и просыпаться.