Охотник для мага

"Я жду тебя, Джейс Эрондейл". Воздух в оранжерее прохладный и сладкий. Здесь одуряюще пахнет пионами и пунцовыми розами, которые так любит Изабель Лайтвуд. Он разбирает еще с десяток других оттенков и морщит нос, подавляя чиханье. Не аллергия, всего лишь тошнит от приторной сладости. Но он остается. Потому что здесь — идеальное место. Потому что он придет сюда. (Не) брат. "Я знаю, ты вспомнил". Ожидание — не пытка, не мука. Себастьян откидывается на спинку скамейки, готовый просидеть здесь, сколько потребуется. Сколько потребуется времени Джейсу, чтобы решить. Чтобы решиться. "Я чувствую вкус виски на твоих губах, Джейс". Оно наверняка вернулось лавиной, обрушилось на голову только что обретшему родовое имя охотнику, смело смесью ярких и таких живых картинок прошлого. Смеющиеся мальчишки, серебряный смех и слепая детская уверенность, что так будет — вечно. Вечность вдвоем, о чем они глупо клялись друг другу в полнейшей темноте их спальни глубокой ночью, и даже звезды не подсвечивали серебром с пасмурного, укутанного тяжелыми тучами неба. Тогда, целую жизнь назад, разрезая украденным на кухне ножом ладони, чтобы скрепить братскую клятву кровью, им не было дела до ее цвета, до вкуса. Да и как разглядеть, если во мраке лишь тревожно и как-то торжественно поблескивали белки глаз. Сейчас... Сейчас среди всех этих цветущих папоротников, фикусов, пальм Себастьян зачем-то думает: что, если у Джейса она золотая? Того же невозможного оттенка, что и глаза. Как будто в зрачок распылили пыльцу. Как будто ангел коснулся, благословляя. Даже морщится от того, насколько приторно-благоговейно звучат эти странные мысли. Но Себастьян... он привык... так привык к этому златовласому, чуть насупленному мальчишке с замашками настоящего засранца и самомнением до небес. До небес... "Я думал о тебе каждый день все эти годы. Я не забыл. Теперь вспомнил и ты" У Джейса сейчас сознание дробится, и Себастьян чувствует его муку, как свою. Чувствует, как вскипают в голове мысли, как сознание рвется тонкими лентами, как сердце рвется... сердце рвется в груди... и опять этот серебряный звон. Как будто лопаются тонкие струны, сдирая кожу с пальцев почти до кости... А потом разрезая и сердце, что даже стучит через раз... Себастьян может услышать каждую мысль, если захочет. Но не с ним и не так. Он хочет, чтобы Джейс рассказал ему сам — ему, Себастьяну. — Тебя зовут Джонатан. Беззвучный и призрачный, словно тень. Натянутый, как тетива на луке мальчишки-Лайтвуда. Взгляд колет, пытает и молит. Взгляд проникает под кожу, сдирает, обнажая все, что спрятано для других — для других, не для Джейса Эрондейла. — Ты не сильно-то торопился... Не смотрит, нарочито разглядывая ногти, и только потом, медленно, очень медленно поднимает глаза, откидывая светлую челку с лица. Это удар, это разряд, это вспышка... Это... это нечто мощное настолько, что не получилось бы устоять на ногах, но он сидит, и... И Джейс чувствует то же. Джейс чувствует, как накрывает, ведет. Нетвердый шаг ближе, еще один. Ближе. — Значит, Себастьян Верлак из Лондонского Института? — Я должен был представиться Джонатаном Моргенштерном и нежно прижать чудом обретенную сестренку к груди? То-то радости б было... Джейс Вэйланд... Лайтвуд... Джейс Эрондейл... сколько имен, Ангел, как все запуталось... Прежний Джейс, наверное, дернулся бы от неприкрытой иронии и насмешки, а нынешний... кивает, удовлетворенный ответом, и не получается даже ужаснуться странной легкости, поселившейся в голове. Так, будто он снова... совершенно свободен. — Ты — единственный нефилим... человек, кому мне противно было бы врать. — Ты же врешь прямо сейчас, Джонатан, правда? Рука на плече. Не случайно, потому что потребность, потому что так долго, потому что гребаную целую жизнь. — Ты всегда понимал меня с полувдоха... Не противно, все так. Я просто НЕ ХОЧУ тебе врать. ... потому что больше у меня нет никого. И не будет. Потому что ты — это ты. — Я должен доложить Конклаву, ты понимаешь? Сухой кивок и этот прищуренный взгляд из-под ресниц. Затейник... всегда был. Хитрец. — Если бы ты собирался, тебя бы здесь не было, правда? — Роешься в мыслях? — Зачем? Я с твоего лица читаю с младенчества, Джей... мне не нужно лезть тебе в голову. "Джей", — и детское прозвище, брошенное так походя, так привычно выбивает воздух из легких, застревает в горле комком и отчего-то щиплет под веками. — Мы слишком разные. — Оба уроды. Один с кровью демона в венах, второй — с кровью ангелов, чертовой небесной амброзией. Хочешь стать их подопытным кроликом, Джей? Лабораторной мышью?.. Усмехается грустно, не то вспоминая что-то, не то предвидя, а Джейса как разрядом прошибает вдоль позвоночника, когда он вспоминает еще... — Она красная... твоя кровь. Не черная, как нефть — обычная самая. — Откуда ты?.. Сокол... да? * — Джонатан, Джонатан! Получилось, он слушал меня, он мой друг... Радость бьет ключом через край, и второй мальчишка бросается навстречу, чтобы обнять, закружить, чтобы разделить эту радость пополам — как они делят все в этой жизни. Вот только сокол — оружие, злобный убийца или ревнивый питомец — расценивает иначе, пикирует, грозно клокоча на непонятном птичьем наречии и распарывает руку Джонатана от запястья до локтя. А когти и клюв испачканы алым. Кровь выплескивается наружу толчками, ярко-красным фонтанчиком. Того же оттенка, что спелая земляника в лесу, что сразу за домом... И ужас, паника в золотистых глазах, и прозрачная слеза по щеке... * Слишком много лет и препятствий. Слишком долго и слишком внезапно. Слишком... этих "слишком" так много, что гудит в голове, и Джейс просто хочет сжать ладонями виски и стискивать до тех пор, пока кости не лопнут. — Я не знаю, что делать... — Все ты знаешь, не ври... Голос мягкий, вкрадчивый... Этот голос, если закрыть глаза, можно представить, что они на той ферме, что солнце жаркое, и ветерок перебирает волосы, что к концу лета у обоих выгорают до белизны. Даже почувствовать его руку в ладони и дыхание, опаляющее кожу: — Помнишь, Джейс? Навсегда. Наверное, он не забывал никогда. Только не это. ... и рука на щеке, и дыхание, что сбивается с ритма, и сердце... сердце снова не бьется. "Так долго. Не уходи" "От тебя? Искал тебя слишком долго" "Какой же ты врун... не изменился совсем..." "Твой, как и прежде..." И это не кажется диким или неловким, когда прохладные губы касаются обветренных, чуть шершавых. Впервые. Замирают на мгновение, привыкая... А потом... потом все исчезает, стирается, глохнет. "Земляника, — бьется в висках навязчивая мысль. — Земляника. Так сладко".