Охотник для мага

— Нет. Рука — на запястье, и по коже уже расползается кляксой синяк. Примерно такие же тени, чуть легче, расплескались темными волнами под глазами: следы долгих бессонных ночей, в которые воздух густой, удушает, а собственное имя вспоминается с трудом, или не вспоминается вовсе. Джейс вдыхает громко, со свистом, но молчит. Только брови вскидывает, привычно спрашивая брата без слов. — Ты. Не. Пойдешь. Джонатан сегодня такой уютный и милый с взлохмаченными ото сна волосами, трогательной отметиной от подушки на щеке, в этой мягкой клетчатой рубашке, которую он на дух не переносит и которую Джейс так любит сгребать в кулак, когда целует глубоко, почти яростно. До вспышек, разрядов под прикрытыми веками, до рези в легких от нехватки воздуха. Запрокидывать голову, позволяя вылизывать шею, прикусывая кадык, захлебываться позорно-жалобным стоном... Красивый, как чертова кукла, как одна из этих топовых модельных барби, вышагивающих по подиуму в обтягивающих задницу брендовых шмотках. Охуительный с этими слепящими искрами злости в глазах. Как блики в лазурной гавани в яркий полдень. — Джонатан... — Ненавижу это блядское имя, ты же знаешь. Джейс знает. Джонатан /Себастьян, Джейс. Блять, разве так сложно запомнить?/ ненавидит имя и собственную мать, а еще тирана-отца — одного на двоих, до колик, до красной пелены перед глазами, не может даже слышать имя сестры, в которой беспричинно видит угрозу. Словно ее огненные кудри могут спалить их жизни дотла. То, что есть лишь для двоих. То, что будет всегда. Вот только Джонатан не понимает. "Для меня ты всегда будешь моим Джонатаном" — Ты не должен бояться. Пренебрежительное фырканье, а еще высокомерная усмешка, что кажется дикой на этом преступно-красивом для мужчины лице. Платиновые пряди все еще торчат в разные стороны, и их хочется еще больше разворошить руками. А потом утянуть за собой. Красивого, гибкого, ядовитого от вгрызающихся в подсознание сомнений. — Я никогда не боюсь, и ты это знаешь, как никто, Эрондейл. Я. Не. Боюсь. Но ты не пойдешь, я сказал. Мне все равно, что они были семьей для тебя или кем-то еще. Все изменилось. Забрал. Забрал у целого мира себе насовсем. Держал бы взаперти круглые сутки, не позволяя засосам и укусам даже бледнеть, а сорванному до сиплого шепота голосу восстановиться хотя бы немного. Играл бы ему Баха дождливыми вечерами, а холодными лунными ночами — что-нибудь из Бетховена. Бросал бы на простыни снова и снова, заставляя прогибаться в спине и кричать, раздвигал бы упругие ягодицы, скользя меж половинок пальцами, языком, а потом наваливался бы сверху, за раз входя до конца... Трахал бы, прижимая за запястья к кровати, не позволяя и шелохнуться, как в тот день, когда Кларисса заглянула совершенно не вовремя, а тот и не подумал остановиться. Доказывая ли что-то, или просто на все наплевав. "Мой. Мой. Мой". В каждом жесте, движении. В изгибе тонких, таких чувственных губ, в острой линии скул, в пальцах, что так красиво умеют касаться: клавиш ли фортепиано, тела ли названного брата. — Это же мальчишник Алека, Себ. Он был мне семьей все эти годы, пока... "...пока ты не вернулся в мою однообразную и такую пресную жизнь". — Алек и Магнус, конечно. Кларисса и этот смешной ее музыкант-неудачник, что будет грустно вздыхать каждый раз, как она посмотрит. А она будет пялиться. Исподволь, беспрестанно. Наблюдать, строить планы. Она умна, моя маленькая сестричка. Слишком умная, Джейс. Знаешь, иногда я жалею, что в детстве не утопил ее где-нибудь в пруду. Например, когда Валентин возил нас на озеро Лин... Говорит так спокойно, торжественно даже, будто стихи под музыку декламирует. Легонько ведет пальцами по инструменту, извлекая едва слышные звуки, так похожие на шелест дождя или шум ветра в лесу. Легкая, задумчивая улыбка, и он кажется почти счастливым сейчас, в этот миг, когда в подробностях представляет, как могла бы умереть та, которую однажды Джейс поклялся любить вечно. Еще раньше. До того, как пришел Джонатан и заполнил собой просто все. Не оставил выбора, не спросил. — Ты не должен, она ведь... — Она ведь моя маленькая, хрупкая сестренка. Я не должен быть монстром, правда ведь, Джейс? Почему же ты все еще рядом? Не ждет ответа, колдуя над какой-то субстанцией. Белый порошок, зеркало... Вязкая слюна скапливается во рту, и Джейс шагает вперед, как одурманенный. Словно он попал в одну из тех старинных легенд, где сирены влекли своим пением моряков, обрекая на смерть, заставляя разбиться о скалы. — Ты же не дашь мне упасть? Заторможенно, как сквозь густую пелену тумана и сна. Тумана во сне. — Ты же знаешь, что я всегда буду рядом, — вдохнет белоснежную пыль, протянет скрученную трубочкой банкноту. — Твоя очередь, мой маленький брат. Руки немного трясутся. Но Джейс никогда не мог ему отказать. Да и зачем. И право, сейчас он даже не вспомнит, почему когда-то Изабель и Алек, все Лайтвуды и да, и Кларисса, пошли против него, этой связи. — Хорошо. Мне так с тобой хорошо.