Охотник для мага

Вампиры не мерзнут. Саймон напоминает себе об этом каждый день, когда достает из холодильника очередной пакет донорской крови и усаживается, скрестив ноги, прямо на раскинутую перед потрескивающим камином шкуру медведя. Тянет через трубочку мерзкий суррогат с привкусом тлена и сырости, пытается не кривиться. Вампиры не мерзнут, но он, отбросив опустевшую тару, неизменно тянет ладони к пляшущим, точно крохотные резвящиеся пикси, язычкам огня, пытается хоть немного отогреть застывшую кровь в мертвых венах. Вампиры не дышат, не мерзнут. Вампиры мертвы и никогда, слышите, никогда не увидят больше яркое солнце. Каждый из них, кроме Саймона Льюиса, которого прозвали Светолюбом и объявили награду за поимку или голову на шесте. Свои же. Такие же кровососы, как он. Порождения смерти и ночи. "Зачем я какой-то урод? Каждый раз. Даже вампиром нормальным остаться не смог", – это отчаяние, приправленное воющей за окнами вьюгой и таким глухим одиночеством, что хочется рвануть в лес прямо так, босиком, найти какого-нибудь лося или медведя и долго-долго беседовать с ним о несправедливости бытия. Рафаэль Сантьяго сейчас хохотал бы до колик, если они у вампиров бывают от несварения после какой-нибудь там бычьей крови. Рафаэль забыл бы о своей извечной невозмутимости и просто ржал бы, как ненормальный. Рафаэль... Прекрати. Прекрати, прекрати, прекрати. Если не хочешь, чтобы все началось с начала. Ты только начал справляться, Саймон. Только-только... почти что забыл. Долгие звездные ночи, неспешные прогулки по крышам гудящего Нью-Йорка. Редкие, случайные касания ладони к руке, от которых казалось: вот-вот и взлетишь, умчишься прямо туда, в мерцающий, расшитый серебряным купол неба. А потом – хлестнувший разочарованием взгляд, поджатые губы, и сразу же, без перехода, без объяснений – удаляющаяся вдоль по аллее фигура в дорогом пиджаке. И будто ногою с разбега под дых. Ногою в тяжелом, кованом башмаке. "Я не выбирал эту судьбу, а ты так быстро все решил за двоих". Смешно и больно, потому что, скорее всего, и не было ничего из того, что бедный наивный новообращенный успел себе намечтать. Всего лишь время для адаптации. Всего лишь разумная помощь одному из клана. Рутина. Почему он ушел? Потому что Саймон умудрился перестать быть своим, хлебнув по незнанию терпкой ангельской крови? Стал изгоем, уродом, даже среди них – кровопийц. Умудрился. Клэри просила не уезжать. Майя обозвала трусом и тряпкой. Джейс равнодушно дернул плечом, но выглядел при этом почему-то довольным. Люк просто сказал, что решать только ему, и ушел по каким-то там важным волчьим делам. А Лайтвуды, наверное, и вовсе ничего не заметили. "Кому я здесь нужен? В Сумеречном мире или в Нижнем, да даже среди примитивных, коим должен был оставаться и дальше... до скончания моих бессмысленных дней" На Аляске его встретил домик в густом лесу среди вековых елей, достающих, кажется, до небес. Может быть, они помнили сошествие Разиэля, столь чтимого нефилимами. Фургон, забитый ящиками с донорской кровью. И разве может что-то понадобиться еще обычному (совсем не обычному, но плевать) вампиру в местах, где вьюга воет громче музыкантов на рок-концертах, которые раньше он так любил? Черт, ему даже огонь разжигать не было нужно. Ведь вампиры не мерзнут. Не мерзнут, не пьют горячий какао, не греют ладони, обхватив кружку с дымящимся напитком, не вглядываются в пламя костра, высматривая неведомое, пока не заслезятся глаза. Впрочем... и глаза у него ведь уже не слезятся. ... Снег шел всю ночь, и утром остро хрустит под подошвой. Бледное и наверняка холодное солнце уже скоро досмотрит свои тягучие сны, и уже потом, вальяжно потягиваясь, неохотно выползет из-за горизонта... Воздух морозный, царапает щеки, но дыхание не вырывается, как прежде, облачком пара. А он так хотел бы замерзнуть. Рвануть к дому вприпрыжку, одной рукой сжимая дрова для очага, вторую пряча в карман или подмышку. Наверное, это уже агония – апогей одиночества. И мысль броситься в непроглядную чащу на поиски хоть одной, пусть и неразумной, души, уже не кажется столь нелепой и странной... – Интересно, ты отпустил бы уже бороду, если бы она в принципе могла расти у тебя? Вздрагивает, и заледенелые деревяшки летят под ноги. А этот шагает невозмутимо по почти что сугробам. В своих пижонских лаковых туфлях. Пиджачке от Армани на подкладке, что на рыбьем меху. Так, что на него холодно даже смотреть. Замер и смотрит. Просто глядит. Неподвижно, внимательно, едко. И, может быть, самый настоящий, не мираж среди всей этой белизны, от которой устали даже глаза вампира. Саймон молчит отчего-то и борется с желанием зажмуриться, дать шанс сдать назад, просто исчезнуть. Или убедить себя в реальности галлюцинаций. – Не поздороваешься даже? Помнится, раньше было тебя не заткнуть. Особенно... в таких вот... двусмысленных ситуациях. Шаг вперед по хрустящему снегу, и что-то столь сильно меняется в лице главы нью-йоркского клана. Чудится что-то... похожее... на улыбку? – Хорошо. Я начну прямо здесь, если ты решил отмолчаться. Мне жаль, что мы начали не с того. Я никогда не был эмоционален особо, а потому это стало неожиданностью – такая реакция на произошедшие с тобой изменения... Мне правда жаль, Саймон. Я никогда не отличался красноречием... Он говорит и говорит – Рафаэль. Слова льются из него, как сок из лопнувшего пакета. Растекаются лужицей под ногами, впитываются в чуть подтаявший снег. И явственно пахнет апельсинами. Сочными, сладкими... так, что даже слюна выступает. Саймон думает, может, он все же съехал с катушек от одиночества? Такая разновидность безумия кровососов. Или нажрался таки тех сушеных грибов, которые обнаружил в первый день в дальней кладовке и убрал с глаз подальше? Или все проще, и какой-нибудь дикий охотник на вампиров давно пронзил его грудь деревянным колом, и весь этот день – всего лишь бесконечный миг перед смертью. Мгновение после последнего удара сердца. Вампиры не мерзнут. Так отчего сейчас так хочется закутаться в теплый плед, оказаться поближе к живому огню? – Пригласишь меня в дом? Короткий, вновь молчаливый кивок. Так, точно язык себе откусил или, что вернее, отморозил. Пройдет следом, подкинет в камин дров побольше, распустит совершенно ненужный на шее шарф. Потом они будут пить обжигающее какао и смотреть на огонь. Ближе к полуночи (это не рождество, просто уж так совпало) откроют бутылку бордо какой-то немыслимой выдержки. И Саймон будет все также зябко обхватывать плечи, твердя себе, что вампиры н е м е р з н у т . А еще всячески избегать взгляда того, кого надеялся (или боялся?) уже никогда не увидеть. – Иди сюда, я согрею. И первые за весь вечер устало, а от того очень сипло: – Вампиры не мерзнут, Рафаэль. – Знаю. Иди сюда, закоченел, как ледышка. ... Ближе к рассвету вновь пойдет снег – крупный и белый-белый, пушистый. Ближе к рассвету Саймон сможет расслабиться и даже закрыть глаза, откинув голову на чужое плечо. И уже не дернется, не застынет ледовой статуей в ответ на тихие-тихие слова, почти что робкую просьбу: – Возвращайся домой. Мне тебя не хватает.