Охотник для мага

У нее в венах не кровь — жидкий огонь. Он слышит пульсацию не просто через улицу, через квартал. Он чувствует, осязает — сквозь время и сквозь пространство. Так, будто это пламя тлеет-горит прямо у него на ладонях. Это — жажда, что сильнее инстинктов. Жажда густого черного цвета. Потребность, что выше примитивной тяги вонзить клыки в голубоватую вену и пить, захлебываясь, пряный нектар ее крови. Это зов, что вонзается раскаленным острием в основание черепа, ввинчивается в мозг, позвоночник и подчиняет. И больше всего он сейчас хотел бы отпустить себя, сдаться. Метнуться незримой молнией наискосок через парк, сжать ладонями ее узкие, такие хрупкие с виду плечи. А потом уткнуться лицом в ее шею — дышать, закрывая глаза. Дышать, не помня, что сердце в груди уже не забьется. Дышать, забывая, что он для нее — это яд, разрушение. Просто поверить на миг или пару десятков мгновений, что это возможно. Любить ее и быть любимым в ответ. И катись оно все в адскую бездну. Все предрассудки нефилимов и подозрительность вампиров. Традиции длинною в столетия и клятвы, что никто никогда не дерзнул нарушать. Она сегодня похожа на фейри Благого Двора. Она так прекрасна, что слезятся глаза. Она не идет, не ступает по этой земле, а плывет, совсем ее не касаясь. Волосы рассыпаны по плечам, и он отсюда чувствует запах сандала и самую чуточку — свежесрезанных роз в каплях первой росы. Клыки разрывают десна, и боль заставляет немного очнуться. Он покачнется, вцепляясь пальцами в парапет. Дыши, Рафэль, дыши этой ночью. Впитывай каждый запах и звук. Набери полные легкие воздуха, который так давно тебе даже не нужен. Она сказала тебе убираться из города и сохранила в тайне твои преступления. Она смотрела, как ты уходил, роняла на землю крупные слезы. И тихий, сломленный шепот: «Я думала, что знаю тебя», — вонзился в грудь, как щепка осины. Пропорол сердечную мышцу, застрял, и теперь шевелится там, не позволяя ране до конца затянуться. Бередит ее снова и снова, тревожит. — У нее сегодня свидание со светолюбом. Я бы советовал тебе держаться в тени, но ты ведь никогда не слушаешь старших, — Магнус Бейн, Верховный маг Бруклина и давний товарищ, выходит тихо из тени и одним щелчком пальцев наполняет бокалы, что появляются в воздухе ниоткуда. Дешевый трюк, если подумать. Если думать и дальше, то пить хочется уже очень долго. У него кружится от запахов голова и из груди рвется рык — от бессилия или невозможности к ней прикоснуться. Один только раз, самый последний. Свежая кровь из бокала течет в горло, охлаждая, не утоляя. Раззадоривая, быть может. Маг смотрит на сжимающиеся в карманах пиджака кулаки и укоризненно цокает языком. — Не думал, что все так печально, друг мой. — Я говорил тебе, что полюбил. А ты велел повторить, когда из моего организма выйдет до капли вся ее кровь. — Это было месяц назад. — Почти два. Магнус, ничего не исчезло. Рафаэль не может, не имеет права здесь находиться. Он ей обещал. А сейчас близок к тому, чтобы снова сорваться. Но она… совершенна, идеальна от этих своих тонких шпилек до упругих пружинок локонов, что подпрыгивают на спине, когда она громко смеется. Она опустится на скамейку и чуть откинется назад, глядя на звезды, а он зачаровано уставится на тонкую шейку, на ямку за ухом, на изящное ушко. "Ваш Разиель сотворил тебя для меня..." Теплый ночной ветер перебирает смоляные пряди, шевелит их так ласково — Рафаэль мог бы так же своими руками. Он мог бы скользить ладонями по гладким смуглым плечам, он мог бы держать в руках это гибкое тело. Просто держать… целую вечность. — У вас не может быть общего будущего. Рафаэль, ты мне как сын… — …сказал бессмертный маг, влюбившийся в охотника-однодневку. Один только этот вечер и ночь. Магнус, я прошу, помоги, и потом я исчезну. Волшебник не отвечает. Улыбается как-то понимающе-грустно и медленно исчезает, тает, как тонкая бумага в горячей воде. Воздух светится, будто миллиарды серебристых крошеных созданий разом взмахнули крыльями и взмыли ввысь. Изабель замирает и распахивает глаза широко-широко, в них отражаются звезды, он видит в них бесконечность. Она смеется. И смех этот — журчащий и звонкий — красивее всего, что Рафаэль когда-либо слышал за свою уже долгую… очень долгую жизнь. — Изабель София Лайтвуд. Ты совершенней Ангела, что произвел на свет род нефилимов. Высокопарно и приторно, тошнотворно, но она улыбается и тянет руки, когда он походит так близко. Он сжимает узкие кисти и из последних сил борется с желанием рухнуть на колени и целовать, целовать ее прохладную кожу, прислушиваясь к шуму горячей крови в ее тонких венах. — Рафаэль… я ужасно…. Невозможно соскучилась, знаешь. Твое изгнание — наказание и мне. Расплата невозможностью увидеть, коснуться. Как хорошо, что бывают такие яркие сны, правда? Где мы можем с тобой говорить, танцевать. Ты ведь со мной потанцуешь сегодня? Такие яркие глаза, горят, как в лихорадке. И еще пунцовые губы. Ему не нужно было никогда, не влекло… Но прямо сейчас он тянется к ней, он приворожен. Он не может вырваться из этого плена — ее глаз, ее запаха и журчащего смеха. Ее губы — клубника и персик, немного кислинки. Его воздух — ее тихий всхлип и кончики ресниц, что скользнут по щеке, опускаясь. — Я рада, что это лишь сон. Я не хотела бы сообщать Конклаву, я слишком в тебе глубоко, Рафаэль. Ветер подхватывает колечки ее волос, чтобы швырнуть на его лицо. Застывшую маску. Наверное, гореть под обжигающим солнцем больнее. Наверное, деревянный кол — прямо в мертвое сердце его б исцелил. Скорее всего, он когда-то забудет… залечит эти глубокие незримые борозды, что ноют и саднят только при взгляде на нее, от одной лишь улыбки. Исцелится через двадцать лет или столетий… возможно. Я люблю тебя, думает он. Это [не] правильно. Я ждал тебя долгие годы. — Сейчас, когда все не по правде, я могу сказать, Рафаэль. Я могу тебе признаться… — Не надо. Слишком поспешно и резко. И охотница убирает руки, отступая на шаг. Чуть покачнется на своих каблуках. Красивее, чем рассвет, которого он не видел почти что столетье. — Не надо разговоров сегодня, моя Изабель. Просто… давай танцевать. Звуки вальса расходятся волнами над спящим парком. Ее ладошка — в его широкой руке, ее голова — на плече, а улыбка… манящие губы, к которым он наклоняется каждые десять- пятнадцать секунд. Просто, чтобы выдохнуть имя. Просто, чтобы впитать ее вкус, чтобы заполнить легкие на все столетия или вечность, что ждут его впереди. Без нее. Просто трогает губы губами, и каждое касание — как удар молнии в темя, как заклинание неведомой ведьмы, что кровь в венах меняет на плазму, пускает вдоль позвоночника жидкий огонь. Когда рассвет мазнет лиловым вдоль горизонта, когда заспанное солнце, отдуваясь, откроет глаза, он шепнет ей три коротких слова прежде, чем шагнуть в неизвестность. Опять без нее. На этот раз — точно. Утром с реки потянет прохладой, и Изабель Лайтвуд откроет глаза на лавочке в Центральном парке. Отчего-то отдохнувшая, свежая. Вот только что-то будет глодать изнутри, ныть и тянуть. Как будто она забыла что-то важное. Как будто она [его] потеряла.