The love we share \ Наша любовь Seems to go nowhere \ Кажется, ведёт в никуда And I've lost my light \ И в моей жизни больше нет света For I toss and turn I can't sleep at night \ Я не знаю покоя и не сплю по ночам*
Должна быть причина, по которой изъеденные омерзением лёгкие продолжают сокращаться, впуская в себя кислород. Гарри сжимает в кулак ткань футболки и тихо стонет от боли, разрывающей сознание. Тошнота не проходит, а беспощадная бессонница не даёт передышки, ни на секунду не отпуская сознание в спасительное забытье. Яркое августовское солнце смеётся над детской трагедией, высвечивая безжалостными лучами каждую напряженную мышцу на лице, каждую кровоточащую ссадину, нанесённую себе в секунды полного отчаяния. Мама отводит глаза, прячет слёзы в белый платок, неспособная помочь, вытащить из болота саморазрушения, в которое Гарри погружается всё глубже с каждым непосильным вздохом. Руки опускаются, и сколько бы Гарри ни напоминал себе о юном возрасте, о том, что впереди целая жизнь и однажды тоска расцепит свои острые когти на тонких тканях его души, о том, что это начало его жизни вне Луи, а в начале всегда тяжело - печаль всё равно берёт своё, погребая под толстым слоем пепла любое начинание. Лишь вкус горького чая и лёгкий запах сырости по утрам напоминает о том, что где-то там, на прогретых жарким солнцем улицах Луи улыбается незнакомцам, затягивается терпким сигаретным дымом, дышит одним с Гарри воздухом. Порой от этих мыслей становится легче, и мальчик чувствует, что Томлинсон рядом, рукой подать, но чаще это лишь угнетает - Луи и думать о нём забыл. Гарри мечтает о том, чтобы лето закончилось, и осень заняла его место, вытеснив из превратившегося в камень сердца безразличие и усталость. Гарри верит, что смена сезонов пойдёт на пользу его умирающей душе. — Не хочешь пойти со мной? — прерывает его размышления мама, с мольбой глядя куда-то во влажные после душа кудри. Запах граната тяжёлым газом занимает весь объём кухни, вытесняя кислород, которого Гарри и так катастрофически не хватает. — Разве ты не скучаешь по Энди? А ещё розы в самом цвету сейчас. Ты так любил их. Может в оранжерее станет легче? Гарри отрицательно качает головой, с болью осознавая, что мама старается больше не смотреть в глаза. Наверное, там нет ничего, кроме пустоты. Пальцы сжимают уже остывшую чашку, а мысли о некогда любимых цветах не приносят удовольствия, лишь неуютно бьющееся в рёбрах сердце. Гарри хочет зарыться в одеяло с головой и снова попытаться уснуть. — Ты не можешь бегать от жизни вечно! — настаивает она. — Спорим? — грубо отрезает он, выливая остывший нетронутый чай в раковину. — Просто оставь меня в покое, пожалуйста. Раздражение в голосе выплёскивается через край, и Гарри самому тошно от грубости, с которой он говорит, но мама делает шаг и прижимается к его спине, оставляя во влажных волосах поцелуй. — Однажды станет легче, поверь. Пока что нужно просто поспать. Энн берёт его руку в свою, поворачивая ладонью вверх, и кладёт туда две белые таблетки, которые Гарри тут же сжимает в кулак. — Спасибо, — благодарно шепчет он, пока мама прочёсывает запутавшиеся кудри пальцами. — Я разбужу тебя вечером, и мы поужинаем вместе. Давай, Гарри, с сегодняшнего дня начнём новую жизнь. Что бы ни случилось с тобой, сынок, оставь это позади. Мальчик кивает, целует её в щёку на прощание. Снотворное в ладони обещает желанный покой, и как только входная дверь закрывается, он глотает лекарство, запивая тремя огромными глотками воды. Собственная комната, пропахшая тревожными мыслями о Луи и разрывающей обидой, вызывает отторжение на физическом уровне, и Гарри не задумываясь выбирает мамину кровать, пахнущую ванилью и кокосом, обещающую сон без сновидений. Голова едва касается подушки, а лекарство уже туманит уставший мозг, окуная в зыбкое бессилие. Нега рождается в глубине тела, расплываясь будто жидкая карамель по телу, до кончиков пальцев, снимая напряжение долгих недель. Гарри блаженно стонет, переворачивается на живот, и подминая под себя мамину подушку, наконец, засыпает.✷✷✷
Ключ оказывается именно там, где говорил Энди, под дном неприметного высохшего кактуса. Луи неуверенно переминается с ноги на ногу, не решаясь вставить его в замочную скважину, но желание увидеть Гарри пересиливает страх, а вместе с ним задвигает в самый тёмный угол сознание и здравый смысл. С гулко бьющимся в горле сердцем он открывает дверь и входит в квартиру. Тут пахнет выпечкой с кокосом, и едва уловимым терпким послевкусием граната. Луи закрывает дверь на внутренний замок, не глядя кладёт ключ на тумбу в прихожей, и внимательно прислушивается. В доме стоит абсолютная тишина, но Луи будто слышит сердцебиение мальчика внутри себя. Оно, словно компас указывает нужное направление, ведёт его вперёд. В первой же комнате он обнаруживает спящего Гарри, раскинувшегося на широкой кровати. Волосы прилипли ко лбу, а на щеке хаотичные линии - следы от подушки. Луи старается не смотреть ниже, на мерно вздымающуюся грудь, на неприкрытые одеялом ноги. Невозмутимость никогда не являлась его сильной стороной, а держать себя в руках, когда Гарри, совершенно беззащитный и открытый, спит в огромной кровати, манящей присоединиться, разбудить его поцелуем, взять под хриплый ото сна шёпот практически невозможно. Дыхание мальчика умиротворяет, прогоняя демонов, что жили в Луи последние недели. Он присаживается на кровать, осторожно касается колена ребёнка, а Гарри даже не вздрагивает. Луи ведёт рукой вверх, кожа под пальцами покрывается мурашками, дыхание мальчика сбивается, но сон не оставляет его. Догадка пронзает сознание Луи лишь после того, как он осторожно устраивается рядом, примостив свою голову на одной с Гарри подушке. Слишком крепкий сон, чтобы быть естественным - мальчик принял снотворное. Луи смелеет, придвигается ближе, обвивает талию ребёнка рукой и осторожно перекладывает его голову к себе на плечо. Гарри смешно фыркает во сне, его ресницы трепещут, но он продолжает спать, не в силах вырваться из цепких лап лекарства. Чем и пользуется Луи. Мальчик так близко, в его объятиях, и становится вдруг не важно всё что произошло между ними, никакие мотивы и причины не значат ничего, лишь дыхание Гарри, которое Луи ловит собственными губами. — Я скучал, — тихо шепчет он, убирая кудрявую прядь со лба. Признаваться легче, когда Гарри не смотрит в глаза, не может ответить, и Луи даёт себе волю. Он приближает своё лицо к лицу мальчика, касается его носа кончиком своего, и говорит, зная что его не услышат: — Ты нужен мне, малыш. Не знаю, как ты сделал это, но мой разум принадлежит тебе: все мысли, все чувства, все желания - всё ты. Кожа мальчика пахнет невинностью, притягивая Луи, и он стискивает зубы, оставляя свою руку на талии Гарри, но не сдвигать её выше к горячей оголённой груди непосильная мука. Естество кричит о том, что Луи есть Луи, он должен получить то, что хочет. А хочет он Гарри. Именно такого: бессознательного и расслабленного. Но слова Рэйч всё ещё свежи в памяти, и Луи спрашивает у себя, что если это действительно та самая большая любовь? Хотел бы он её потерять? Ответ всегда “да”. Не просто потерять, оттолкнуть изо всех сил и бежать без оглядки прочь. Луи никогда не мечтал об отношениях и прочей ерунде. Быть привязанным силой собственных чувств к другому человеку подобно самоубийству. Он будет питаться тобой пока не оставит от тебя ничего прежнего. Будет брать, ломать, перестраивать под себя. Луи зарёкся избегать яда, который дураки называют любовью. Но потом появился этот ребёнок. Луи не почувствовал тот поворотный момент, когда привязанность возникла и запустила когти в его каменное сердце. Каждая улыбка мальчика - ещё одна трещина, каждый его болезненный вдох, отколовшийся кусочек. А потом признание, как удар огромным молотом, и камень посыпался, обнажая кровоточащее сердце, в которое тут же воткнулись все шипы любви разом. В груди до сих пор ныло отголосками фантомной боли, и лишь рядом с Гарри она исчезала, растворялась в его дыхании. Рот мальчика манит, и Луи зажмуривает глаза, считая секунды в голове, пытаясь успокоиться. Кажется, он умрёт, если не поцелует ребёнка, но оттаявшая совесть подсказывает, что это может стать очередной ошибкой. Луи слушает свой внутренний голос, и с болезненным стоном отворачивается от притягательного в безмятежности сна мальчика. Сил не остаётся, и Гарри, как специально, жмётся к нему, выдыхая горячий воздух в шею. Луи высвобождается, перекладывает голову ребёнка на подушку, и спешит подняться, потому что детские пальцы на его коже лишают воли и решительности. Луи хочет дотрагиваться до него постоянно, ни на секунду не выпуская из собственных рук. Это непривычно, дико. Но это новая реальность Томлинсона, от которой уже не убежать. Луи влюблён. В голове путаются мысли, и усталость накатывает с новой силой, стоит переступить порог комнаты, прикрыв за собой дверь. Он измучен расставанием. Больше всего хочется вернуться, скинуть джинсы и прижаться к мягкой коже мальчика, запустить пальцы в непослушные волосы, и заснуть, оставив все тревоги и боль в прошлом. Абсурдность собственных желаний зашкаливает, и Луи старается вернуть себе здравый смысл и немного терпения чашкой чая. Он дождётся пока Гарри выспится, а потом они поговорят. Томлинсон не волнуется - мальчик влюблён в него, а теперь, когда и сам Луи осознал собственные чувства, преград между ними больше не существует. Только время раздражает долгими тягучими секундами, не желая приблизить момент пробуждения, продолжая мучить Луи невозможностью обнять малыша прямо сейчас. Чай горчит на языке, но удовольствия не приносит. Всё, о чём может думать Луи, это будущее, в котором Гарри полностью и без оговорок будет принадлежать ему. Он рисует в голове затуманенные блаженством зелёные глаза, искусанные пухлые губы, шепчущие “твой”, и сам не замечает, как широкая улыбка расползается по лицу. Тихий всхлип разбивает иллюзию, будто брошенный в окно камень, на мелкие блестящие осколки. Напрягая слух, Луи может уловить ещё один, за которым тут же следует сдавленное рыдание. Срабатывает инстинкт. Ещё до того, как Луи успевает понять, что плачет проснувшийся Гарри, он оказывается в спальне. Мальчик поднимает голову на звук открываемой двери и растерянно смотрит Луи в глаза. Секунду между ними царит невесомая тишина, в которой тонет реальность, а потом Гарри прячет лицо в ладонях под тихий плач. Сердце разрывает в клочья звучащей в голосе ребёнка печалью.✷✷✷
Сновидения сравнимы с чудесами. Они исполняют самые заветные желания, позволяют дотронуться до мечты, прожить её в другой, не менее настоящей реальности. Сновидения поддерживают в людях жажду волшебства, веру в жизнь, иногда спасают от отчаяния. Гарри признаёт, что лишь сны о Луи позволяют ему не тронуться умом от горя. Он открывает глаза с чётким ощущением близости Томлинсона, и даже в воздухе витает его запах, горьковатый, влажный, как капля дождя, впитавшаяся в осеннюю землю. Кожу покалывает в тех местах, по которым лаская скользили пальцы Луи во сне, и едва слышный шёпот в ушах, хотя Гарри не помнит ни слова. Лишь смутное ощущение важности признания мерцает прозрачной дымкой в сознании. Сон, удивительный и живой, не желает отпускать из собственных бережных объятий, и Гарри смакует отголоски ощущений, сжимая подушку крепче дрожащими пальцами. Но реальность уже здесь, развеивает глупые мечты, и грудь стягивает в стальной обруч отчаяния. Одиночество возвращается в свои владения, наполняет сердце Гарри студёной водой, серой и недвижимой. Но мальчик не хочет возвращаться во тьму своей безответной любви. Из последних сил он хватается за образ Луи, пытаясь представить его в своей голове, запечатлеть там навсегда,но нечёткие контуры картинки расплываются тем больше, чем сильнее Гарри напрягается. В какой-то момент приходит осознание - он провёл слишком много времени без этих пепельных глаз, воспоминания потускнели, и Гарри больше не может чётко представить себе смеющегося Луи. Остался лишь силуэт, заштрихованный дымкой тьмы. Боль этой мысли толкает в спину, вырывая слёзы, что были заперты в ловушке его тела все эти печальные недели. Солёные капли наполняют глаза и комната расплывается, но Гарри моргает, сгоняя их с ресниц по щекам. Желание оставить эту разрушающую любовь позади исполняется странным, неправильным образом. Гарри хочет помнить красивое лицо Томлинсона, его дерзко вздёрнутую бровь или то, как изящно тонкие пальцы держали сигарету, стряхивая пепел в открытое окно. Избавиться лучше от боли съедающих заживо сильных чувств, что рвут мир пополам, бросая его, словно штормовые волны из стороны в сторону. Но всё происходит с точностью до наоборот. Образ Луи затирается, его уносит песком времени в забвение, в то время как боль лишь усиливается, неотрывно следуя за кровоточащим сердцем Гарри. Слёзы заливают лицо, мешая видеть, а хриплые всхлипы не остановить силой воли, да Гарри и не пытается. Он плачет навзрыд, зная, что мамы нет, и надеется на облегчение, которого был лишён всё это время. Но дверь открывается, и Гарри давится, стараясь задушить рвущийся из горла звук. Подобно ангелу, Луи стоит в проёме двери, окружённый солнечным светом - на лицо падает тень, но волосы золотятся в лучах. Видение пугает Гарри, несмотря на своё великолепие, и мальчик списывает появление галлюцинации на нервный стресс последних недель и действие снотворного. Он отчаянно хватается за ускользающую разумность собственного сознания. Видение делает неуверенный шаг вперёд, и Гарри прячет лицо в ладонях, заглушая рвущиеся из груди звуки. Он уверен, что, когда поднимет голову вновь, Луи уже не будет в дверях маминой спальни. Как бы сильно ни хотелось обратного. Но тёплые пальцы касаются рук, убирая их прочь, а уставшие глаза так близко, что мальчик замечает лёгкие вкрапления зелёного в радужке. — Гарри, — выдыхает Луи едва слышно, и только когда горячее дыхание касается его губ, согревая мокрые от слёз щёки, он понимает - никакого сумасшествия, это действительно Томлинсон. — Гарри, перестань плакать. Пожалуйста. Мольба в голосе Луи отрезвляет, сгоняет налёт безумных мыслей, любовные страдания меркнут в свете реальности. Гарри вдыхает воздух, пропитанный дыханием Луи, и прикрывает глаза, наслаждаясь лаской, когда Томлинсон кладёт ладони на влажные щёки. — Зачем ты пришёл? — не открывая глаза, произносит мальчик надорванным голосом, в котором не утихли рыдания. — Я начал забывать, клянусь! Попытка вырваться проваливается, потому что Луи сильнее сжимает его лицо и притягивает к себе, а потом завороженно шепчет в открытые во всхлипе губы: — Прости меня, я был дураком, когда бежал от чувства, испытываемого тобой, я должен был жить ради него. Романтичность признания, нежные касания пальцев - всё это никак не вяжется с образом самого Луи, и сердце Гарри хочет верить в изменения, оно рвётся наружу оглушающим стуком, выламывает рёбра. Но боль этих неправильных отношений живёт в его венах, тёмная и густая. — Нет, — шепчет Гарри. — Нет? Луи изумлённо вздёргивает брови вверх, а Гарри хочется смеяться от того, насколько всё просто для Томлинсона. Придя сюда, Луи был уверен, что стоит ему дать зелёный свет, и Гарри упадёт в его объятия. Когда же этого не случилось, удивление - это именно та эмоция, которая первой родилась в его эгоистичной голове. — Слишком сложно для нас с тобой. Я не верю, что нам может быть хорошо где-то помимо постели. Луи отшатывается, и без его пальцев на своих щеках Гарри чувствует пустоту. Чувствует себя покинутым. Но губы упрямо поджимаются, и мальчик задерживает дыхание, сжимая пальцы в кулаки. Он будет отстаивать свою жизнь. Даже если бороться придётся не столько с Томлинсоном, сколько с самим собой. — Я пришёл, чтобы сказать, что… —Луи в нерешительности останавливается, и Гарри видит с каким трудом ему даются эти слова. — Что испытываю к тебе чувства. Но ты говоришь “нет”. Кричишь о своей любви, а потом отталкиваешь. Я не понимаю. Гарри кивает. Он и сам едва понимает себя, но связь с Томлинсоном подобна тысяче порезов. Всё это время он медленно кровоточил от грубых слов и резких толчков, от невозможности показать свои чувства, что были заперты внутри так долго, от полного безразличия. Луи изрезал его, но это не было так страшно, как отказ. Воткнутый глубоко в грудь, по самую рукоять, этот нож оставил после себя рваную рану, зашить которую невозможно. Губы Гарри растягиваются в маниакальную улыбку, прежде чем он произносит следующие слова: — Ты сделал это дважды. Дважды бросил меня, уничтоженного и захлёбывающегося кровью. Это больше, чем я могу выдержать. Прости. Слова наполнены сожалением. Гарри хочет проглотить их и никогда не произносить. А боль, словно множество жучков с острыми жалами, впивается во все клеточки его тела, пока тишина в комнате после прогремевшего признания давит на плечи могильной плитой. — Я обещаю, что не оттолкну больше. Серьёзность, с которой Луи произносит фразу подкупает, но Гарри не самоубийца. Он не бросит себя в жерло этого вулкана самостоятельно. — Мы оба знаем, какой ты человек, Луи. Я не согласен на то, что ты можешь дать, поэтому предпочитаю отвалить. Гарри видит, как больно делает Томлинсону этими словами, его же словами, но других вариантов просто нет. Лучше лишить себя надежды сейчас, чем поверить и попробовать, а потом получить удар в сердце ножом ещё раз. В третий раз. — Вот так, да? — в голосе Луи рождается злость. Её ледяные колючки втыкаются в кожу Гарри, и страх медленно овладевает мальчиком. — То есть сейчас, когда ты получил меня, когда я пришёл сам, ты говоришь “нет”? Да ты издеваешься! Крик, в который перерастает монолог Томлинсона оглушает, и Гарри не знает, чего он хочет больше: поймать Луи за руку и прижаться к ладони губами или расплакаться навзрыд, заглушая этот грубый отрывистый голос. — Луи, наша разница в возрасте… Отношения не для тебя, а отношения с ребёнком, Лу, и подавно. Ты сможешь взять меня за руку на людях, наплевав на косые взгляды? Отведёшь в любимый клуб? Как ты представишь меня своим друзьям? Вопросы сыпятся один за другим. Те вопросы, о которых мальчик даже не думал, пока страдал по Луи. Сейчас же они возникают в сознании, открыв глаза на реальность окончательно. — Ничего не выйдет, прости, —говорит Гарри, с сожалением глядя в любимые глаза. Он больше не чувствует себя ребёнком, скорее стариком, прошедшим сквозь года тягот и лишений. Всё, чего хочется по-настоящему - это услышать в голосе Луи немного понимания и расстаться по-доброму. Но с Томлинсоном по-доброму не бывает, особенно когда ты отказываешь ему в том, чего он так желает. Луи подаётся вперёд, пугая Гарри. Глаза горят холодной яростью, а губы буквально выплёвывают слова: — Да пошёл ты!