Thinking out loud

Оикава не может спать. Причина не в экзаменах или безумной любви, неожиданно вскружившей голову. Все дело в одной из этих горько-пустых психологических травм. Оикава смутно помнит события двухмесячной давности. Они словно забродили, как плохое вино, и остались на языке горьковато-солоноватым привкусом. Дело не в том, что у Тоору память плохая. Дело в том, что она у него слишком хорошая. Он перечитывает план из трех пунктов: 1. Принимать таблетки по расписанию 2. Ложиться спать не позже десяти вечера 3. Стараться описывать свои эмоции Кажется, все три пункта Оикава провалил с фееричным треском. Кроме таблеток, конечно. Без них бы слишком много лишних воспоминаний с осадочным эффектом проявились в голове. А ни ему, ни его родителям, ни тем более квалифицированным психологам это к черту не сдалось. Оикава уже второй месяц стелет собственную смерть около своей кровати, с ужасом просыпаясь по ночам. Его память оказалась изворотливой. То, что Оикава не хотел помнить, приходило во снах и не отпечатывалось в памяти. Было одно место, где он мог отдыхать по ночам. Там раскрыты балконные двери, а в комнате беспорядок. Тоору задушено смеется. Он не может больше спать. *** Первая встреча за два месяца, а он не знает, что сказать. Может, это потому, что Тоору практически дремлет на этой лавочке, а он, Иваизуми, не настроен на философские разговоры в два ночи. Он смотрит наверх, на запертые двери балкона, и думает, что пора прекращать это. Что именно – запирать балкон или сталкиваться с Оикавой раз в несколько месяцев, - он не знает. Их с Оикавой разделили. И разделяют. После всего произошедшего в том спортивном зале, кажется, будто Тоору медленно теряет свой внутренний свет. И Иваизуми распят этим. Его воспоминания удушливым жаром сдавливают горло, и он касается плеча Оикавы. Тот смотрит практически сонно, с каким-то забитым страхом глубоко в глазах, и Хаджиме вздыхает. Не вслух конечно, а незаметно. - Какого черта ты тут делаешь? – он знает, что Тоору поймет каждую его интонацию. Всегда понимал. Тот как-то обезоруживающе улыбается, с каким-то неясным облегчением, и говорит: - Я сбежал из дома. Потом: - Не могу там спать. А после: - Ива-чан, почему? Хаджиме трет переносицу. Он бы крикнул: дайте мне самое сильное обезболивающее. А потом бы вколол двойную дозу. Но вместо этого он устало улыбается. В почему Оикавы всю жизнь было слишком много недосказанного и упрятанного. Он же даже не помнит, что именно произошло. А все равно спрашивает. - Нам нельзя видеться, - говорит Иваизуми, вспоминая смятый листок от матери Тоору. Он её понимает вообще-то, - если мы будем видеться, то… - Плевать мне, - сердито говорит Тоору. Перебивает. Напирает. Иваизуми почти трясет. - Знаешь, каково было видеть тебя под капельницей всего не такого? – хочет он спросить. - Ты слышал мои молитвы? – а потом дать Оикаве пощечину и сказать, чтобы убирался к чертовой матери. - Знаешь как это – пить успокоительное и снотворное пачками, не боясь передозировки? Но Иваизуми молчит. Если он скажет хоть что-то, то события повторятся. А они все потратили слишком много времени, чтобы добиться обратного. - Ты пришел к моему дому, - невпопад говорит Хаджиме. – Опять. - Всегда, - признается Оикава. Его даже сейчас словно кто-то душит. Но Иваизуми стоит здесь, рядом с ним. И лед в его легких тает. - Пойдем. Они спят всегда обнявшись, если Оикава приходит к дому Иваизуми. На этот раз пальцы Тоору холодные-холодные, а в нем самом нет ничего святого. Он весь словно пропитан безумием, оседающим на коже мраморной пылью. - Не закрывай его больше, - просит Тоору, распахивая двери и раздвигая шторы. Холодный воздух разносит запах одинокого неверия по комнате вперемешку с конспектами лекций, и Иваизуми говорит да, обещаю. - Мне бы не пришлось мерзнуть, если бы он был всегда открыт, - смеется Тоору тихо и мягко. В его словах, конечно, легкий укор. Он укладывается на подушку Хаджиме, зарываясь в нее лицом с каким-то отчаянно-потерявшимся видом. Притягивает Иваизуми близко и жмурится. Тому хочется помолиться. - Мне приснился пожар, - Оикава говорит неторопливо. В комнате тепло и темно. Дыхание Иваизуми неровное, но родное. И Тоору этого всегда было достаточно. – Все вокруг полыхало. Дым забивался в легкие, и я не мог дышать. Со мной было что-то не так. Иваизуми думает: не вспоминай этого. - Я не хочу умереть в том пожаре, Ива-чан, - Оикава уже почти засыпает. - Не умрешь, - Хаджиме смотрит на темные круги под глазами Тоору и яро ненавидит весь этот мир. С утра ему устроят выволочку родители. Потом родители Оикавы вновь будут долго-долго извиняться и нетактично намекать, что их сыну только-только стало лучше, а Хаджиме будет кивать и киватькиватькивать. Дверь на балкон он распахнет и будет ждать. Оикава появится лишь через полтора месяца. Бледный, словно заболевший, изъеденный собой. Он заберется с ногами в кровать к сонному Иваизуми и долго-долго будет плакать. Утром его не будет. Как и всегда по утрам, впрочем. Но Хаджиме кажется, что однажды у Оикавы получится. Через год, через два, через пять или восемьдесят пять лет. Он сможет смириться с произошедшим. До тех пор Иваизуми будет ждать. До тех пор балконные двери будут всегда широко распахнуты только для него.