Thinking out loud

Это начинается дребезжащим утром в поезде. Или обычным утром в дребезжащем поезде. В любом случае звучит одинаково пропаще и безысходно. Наверное, именно так стоит начинать плохие любовные истории. Наверное, именно так начинается конец. Оикава зевает и вяло сворачивает одеяло. Он не высыпался последнее время, да и в поезде поспать не смог толком, потому что строил планы о предстоящей игре. — Ива-чан, — хрипло говорит Тоору и сонно улыбается. Тот хмурится, бросает «ага» и уходит чуть дальше, к Юки-чан, выяснять отношения. Оикава кисло улыбается и думает, что, видимо, помощи с уборкой одеяла, подушки и простыни ему ждать не нужно. Оикава потирает глаза. Кроме них троих в вагоне всего еще несколько человек. Ссора Хаджиме и Юки, начавшаяся еще вчера, сейчас разрастается, голоса взмывают к потолку. Оикава учится игнорировать это седьмой месяц, у Оикавы в этом успехи. — Эй, я пойду чего-нибудь куплю, вам нужно? — он решает, что их распаленное до одури раздражение не хочет чувствовать. Юки поворачивается к нему, звонкие слова вырываются у неё изо рта раньше, чем она успевает подумать, а можно ли вообще подобное говорить: — Вот он, Хаджиме, он. Почему он поехал с нами? Может, он просто влюблен в тебя? Может, он ждет часа, когда мы разойдемся? Это же Оикава-кун, он может всё! Ему стоило остаться в своем Токио, мы же должны были с моими родителями познакомиться, а он поехал с нами, и ты… — Хватит, — неожиданно спокойно говорит Иваизуми. — Не стоит говорить про него таких вещей. Ты его не знаешь. Оикава смеется. Театрально вскидывает руки и весело говорит: — Юки-чан, ты мне очень нравишься, ты неплохо ладишь с Ива-чаном, но предположить, что я влюблен в него? …как же это правильно, Юки-чан, чертовски правильно. До дрожи просто. Но этого он не говорит. — Я принесу вам чай, — Оикава машет рукой, прежде чем Иваизуми начинает что-то втолковывать своей девушке. А потом Тоору выходит в следующий вагон и болезненно выдыхает. У него вырубают свет внутри, черт возьми. Эта девушка говорит слишком много по больному. Оикава проводит рукой по волосам, старательно выравнивая дыхание и расправляя плечи, а потом и вправду идет за чаем этим двоим. Им, вроде, повезло влюбиться без всяких «ящиков любви», как их прозвали за огромные размеры. Оикаве, вроде, тоже повезло. Правда это как на рельсы лечь, но он не возражает. Пока он заигрывает с девушкой, наливающей чай в две кружки, мысли застывают в непонятном направлении. И только когда у него интересуются, почему кружек две, он растерянно улыбается и говорит, что это его друзьям. Себе он ничего так и не берет. Поезд прибывает на станцию через два часа, поезд гремит так, что того и гляди пойдет трещинами (как сердце Оикавы) и разломится. — Держи, Ива-чан, — Хаджиме сидит на его койке, хмурый и мрачный. Он поднимает на него такой тяжелый взгляд, что что-то звонким дешевым хрусталем плаксиво разбивается вдребезги в груди. Оикаве не привыкать. — Ты не злишься на неё, — практически утвердительно говорит Иваизуми и протягивает пальцы к горячей кружке. Оикава кивает. Он и правда не злится. Не за что. — Говорит всякие глупости, а потом удивляется, что мы расстались, — бормочет Иваизуми. В вагоне холодно, а он даже не потрудился нормально одеться. Тоору беспокоится, что он может простыть, но вслух решает ничего не говорить. — Не волнуйся, вы влюбились по-настоящему, так что все наладится, — произносит он размеренно с таким видом, словно готов лично приложить для этого свою руку. Иваизуми неожиданно медленно-медленно качает головой. Что-то обрывается внутри у Оикавы. — Она да. Тоору неловко застывает с кружкой чая (для Юки-чан, напоминает он себе, надо бы отнести, а не то остынет) и теряется в словах. — Я думал, что и ты. Хаджиме пожимает плечами. Говорит что-то о том, что надеялся, что сможет влюбиться благодаря этим «ящикам любви», и он влюбился. Любовь стоила дёшево. Четыре йены, покупай не хочу. Отпей из одной бутылки с этим человеком и люби себе (какое-то время). — Тест показал, что процент того, что я могу влюбиться, равен одному. На Оикаве нет ни одного живого места, он подорван и ему это не нравится. Конечно, тест на «вероятность испытывать любовные чувства» проходили все, конечно, не у всех процент превышал двадцать (а в случае с Оикавой девяносто пять, и все эти девяносто пять процентов уже принадлежали одному человеку), но один процент… Таких людей было очень мало. Это означало практически нулевую вероятность любить. Тоору кивает. Потом спохватывается, думает, что у него на лице сейчас отражается чересчур много, поэтому лихорадочно вдыхает-выдыхает и говорит, как по шаблону (на самом деле по шаблону): — Это ничего, Ива-чан. Ты все равно прекрасный. И без этой любви. А потом относит плачущей Юки чай, сидит несколько минут с ней и думает, что понимает её чувства с пугающим спокойствием. Когда он возвращается к Иваизуми, тот уже успел убрать постельное белье: и свое, и Тоору. Тот улыбается гораздо искреннее, а потом замирает от вопроса: — А какой процент у тебя? Оикава переодевается и делает вид, что не услышал. А потом говорит: — Выше среднестатистического. Гораздо выше, — со смешком добавляет он. — Процентов семьдесят? — Девяносто пять, — спокойно говорит Тоору. Иваизуми вскидывает голову и его глаза расширяются. А потом смеется и говорит, что Оикава как всегда отличился. Какой он, оказывает, влюбчивый. Однолюбчивый, почти говорит Тоору. Да. Это начинается дребезжащим утром в поезде. И заканчивается тем же вечером. *** — Давай купим этот знаменитый ящик любви за четыре йены, — говорит Иваизуми. Оикаву пробирает до костей. Он часто моргает и спрашивает: — Ты чего? Целый день они провели занимаясь какой-то скучной рутиной, но когда в небе замерцала луна, Хаджиме вдруг словно заторопился. — А что мы теряем? Себя, мрачно думает Оикава, я теряю себя. — Почему ты предлагаешь это мне? — он кутается в теплую куртку и щурится, глядя на мятые облака в небе, за которыми пряталась луна. Иваизуми неопределенно пожимает плечами. — Я знаю тебя всю свою жизнь, — говорит он медленно, — так что думаю, что быть лже-влюбленным в тебя лучше, чем быть с Юки. Оикава не то в бешенстве, не то расстроен. — Ты посчитал, что девяносто пять процентов — это удобно? — спрашивает он, считая собственные шаги. Отвлекает и успокаивает как-то. — Оикава, мне проще думать о нас вместе, чем о том, что придется каждый год покупать себе за четыре йены эти бутылки, — Хаджиме морщится в полном отвращении. Тоору видит небольшой магазинчик. Под его ногами скрипит гравий. Он останавливается, покачиваясь с пятки на носок, и думает, что скучает по временам, когда им было по восемь лет. Он хочет наивно, до надсадного хрипа в горле поверить, что весь этот процент Иваизуми будет принадлежать ему. Но в глазах Хаджиме действительно абсолютное ничего. Именно так киты выбрасываются на берег. И Оикава правда чувствует себя немножко китом. — Нам двадцать три, Ива-чан, — он оборачивается к нему лицом, чуть улыбаясь. Он собирается как на гонках вдавить педаль газа в пол, ради результата. — И я твой лучший друг, да? — Хаджиме кивает, выпуская изо рта облачка пара. Холодно, да. Оикава чуть опускает взгляд, а потом и вовсе смотрит куда-то за его спину. Иваизуми злится. Так ощутимо, что Оикава вновь машет головой. Четыре йены, блять, четыре йены, Тоору, и ты сможешь понять, какого это чувствовать его влюбленность. — И что ты думаешь о том, что будешь влюблен в меня? — интересуется он. — Не думаю, что многое изменится, — прямо говорит Иваизуми. Тоору издает смешок и качает головой. Для Хаджиме, может, и нет. Мимо них проезжает машина. Гудит музыкой отовсюду, и Оикава видит, как на заднем сидении кто-то целуется. Иронично. У бога совсем хреново с чувством юмора. — Я сказал, что вероятность того, что я буду любить, влюбляться вновь и вновь, равна девяноста пяти процентам. — Я помню, — раздраженно говорит Иваизуми, — и, может, уже пойдем? Тут не очень жарко, придурок, — он кивает на магазин за спиной Оикавы. Тот вздыхает. Четыре йены такая мелочь. А он собирается перевести четыре йены в миллиарды. Наверное, на гонках он бы на всей скорости слетел с моста. — Как думаешь, кому принадлежат все эти девяносто пять процентов, Хаджиме? — мир неожиданно оглушающе тих. Иваизуми замирает и у него во взгляде блять. — И что я отвечу этому человеку на его глупое предложение? О ноги Оикавы трется огромная черная кошка, мурлычет и сворачивается клубком у его ног. Он смотрит на Иваизуми, пока тот смотрит на эту кошку с потерянным лицом. Херовое признание, херовое время. Чертовы проценты. Оикава вновь кутается в куртку, чувствуя себя уставшим и вымотанным. Он ненавидит, ненавидит это. Потому что девяносто пять процентов слишком близко к сотне. Потому что Тоору часто как побитая собака возвращается к хозяину. Он осторожно тянет Иваизуми за собой, мимо магазина, глядя только вперед. Вывеска «попробуйте любовь на вкус всего за четыре йены!» ядовитым пятном врывается в его голову. В воздухе пахнет наступающей зимой. У Оикавы дрожат пальцы. Хаджиме послушно идет за ним. А потом он оборачивается и отпускает рукав куртки. — Если когда-нибудь этот один процент проснется в тебе, — Тоору смеется, — сделай вид, что его не существует. Потому что это самое дерьмовое, что происходит с человеком, — он не знает, что будет после, он не знает, поступил ли правильно, пройдя мимо магазина. Может, он потерял шанс. Иваизуми смотрит на него прямо, с какой-то детской наивностью, спрашивая это гораздо сильнее ящика любви за четыре йены? Ответ да, Ива-чан. Оикава скользит взглядом по заборам, по крышам домов, но в итоге возвращается к лицу Иваизуми. Ему любопытно, что сейчас чувствует Ива-чан. О чем думает и какое решение примет в отношении их дружбы. А потом заканчивает давно начатое предложение: — Ведь один процент в тебе выжечь проще, чем девяносто пять во мне.