Thinking out loud

Ладно. Оикава смеется и заваривает Куроо кофе. Солнце бьет по окнам кухни с небывалой силой, и Тоору думает, что лето будет жарким и расплавит асфальт до огромных трещин, в которые будет не наступить, а не то огромный монстр заглотит тебя внутрь и перемелет. Оикаву уже перемололо. Не так, как в шестнадцать и, боже упаси, не как в двадцать три. — У твоей двери дежурит толпа журналистов, — смеется Тетсуро и ставит на стол бутылку вина. Вообще-то Оикава предпочитает паленый алкоголь, но ему по статусу не положено, он ведь звезда, он ведь знаменитость-крутость-пример-для-ебаного-подражания. Плевал Тоору на это. — А что Бокуто не приехал? — интересуется Оикава, возвращаясь к плите. У него сейчас кружится голова, словно он плывет в легком мареве, а все потому что никто не мешает наркотики с алкоголем. Это к лучшему, если поразмыслить головой, а не сердцем, в котором плавится вселенная. — А, — тянет Тетсуро, пока его пальцы обхватывают горлышко бутылки, а взгляд скользит по неестественно прямой спине Тоору. Тот смотрит через плечо и ощутимо вздрагивает. Ладно. — Он с Акааши остался. Тот опять потянул ногу, — он отворачивается, но эту ухмылку Оикава узнает даже на том свете, — но это даже к лучшему, нет? — Потянутая нога Акааши? — Тоору смотрит на одну лишнюю чашку на столе. Долгим взглядом, пока чашка не сливается в одно общее пятно с кофейным столиком и ухмылкой Куроо. Шипение сковородки заглатывает его в себя, и он почти задыхается. — Нет, что Бокуто не приехал, — негромко говорит Тетсуро, — иначе как бы я ему объяснил, что ты все еще наркотики принимаешь? Оикава громко смеется и качает головой. Его тошнит от этого парня, от птицы с ярким оперением и зудящей боли где-то под кожей. Птица стучит клювом по стеклу, пока Тоору не открывает окно. Воздух кипит горячим маслом на сковороде, пока Тоору слушает, как птица заливается трелью. Взгляд Куроо распарывает глотку. Не слишком больно, не слишком заботит, не слишком… — Кружка все еще здесь, — Тетсуро не касается ее, даже не смотрит. Однажды Оикава видел во сне огромную бездонную яму с ярким сиянием. Оттуда лился хриплый тихий голос, напевающий ломкую колыбельную, в которую Оикава пытался закутаться и растереть между пальцами. Так взрываются вселенные, подумал он, закрывая глаза. Поезд прошедшего упирался ему между лопаток, обдавал холодом и шелестел листьями сонного октября. Оикава подумал, что так люди, наверное, умирают. Потом он проснулся в больнице. Бокуто заламывал руки на манер дешевого прокуренного театра. Куроо просто молчал, стоя в белом углу больничной палаты. И его молчание походило на очередную разломанную вселенную. — Он ушел от тебя, смирился бы с этим, — жестко сказал Кейджи, когда Тетсуро притащил невменяемого Тоору к нему в квартиру. Он расправлял простыни. Они были и без того разглажены, но Оикава, даже видя кромку моря перед глазами и слыша скрип старых половиц в доме в Венеции, понимал одну вещь. Если Акааши отвлечется, Тоору получит удар в скулу. — Ушел, — важно кивнул Оикава. Вселенная как-то сократилась. И он содрогнулся. Птица скачет по столу. Куроо говорит: — Прекрати все это. Ты так долго не протянешь. Радуйся, что пока никто ничего не заметил нашими стараниями. Тебе двадцать восемь, а не восемнадцать. Оикава смотрит на кружку, а потом бормочет о смерти и собаках, возвращаясь к готовке. — Говорят, у Хаджиме дочь родилась, — говорит он. Куроо вздыхает так, что на голову Оикавы обрушивается мокрая листва. Ладно. Давайте помолчим. Просто помолчим и вспомним, как оно было в наши двадцать, говорит Оикава. — Тоору, что ты с собой делаешь, — говорит Куроо. В его голосе нервозность. Выдает себя с головой. Птица скачет по столу. Оикава думает, что его загнали в чертовы рамки, в чертову клетку с золотым замком. Протоптанные тропинки, по которым он свободно ходил, поросли травой, а сам он, наверное, спит где-то между ветвей дуба. — Да, — говорит Тоору, выключая газ, — тот самый дуб, у которого я заснул, потерялся и даже не заметил, а Ива-чан нашел меня. А потом думает, что хочет так же выпорхнуть в окно, как эта птица с его стола. И проснуться шестилетним мальчиком в светлом лесу, когда Хаджиме сцепил их пальцы и пообещал не теряться. И потерялся. — Послушай, ты же мне обещал, — говорит Куроо тяжело, — обещал выкинуть кружку, купить новую квартиру и перестать мешать те таблетки с алкоголем. — Люди любят обещать, — сухо говорит Оикава, — это у них, считай, вместо хобби. Смешно, да? Он прислушивается к шуму листвы, к пению птиц, к треску огня внутри себя. — Тоору, пожалуйста, не гробь свою жизнь, — Куроо напоминает дворового пса, что так доверчиво тычется теплым носом в холодные ладони. Оикава хочет сказать, что пока рано. Что два года в рамках вселенной очень мало. Настолько мало, что спаси меня, пожалуйста. — Бокуто волнуется за тебя, — продолжает Тетсуро, его голос становится все громче и тоньше. Лестница уходит куда-то вглубь океана, перекрывая кислород, заливая в рот раскаленную лаву, и Оикава молчит, — Акааши тоже. Что если однажды ты перегнешь палку? Это вряд ли, думает Тоору, хрипло посмеиваясь и потирая ободранные костяшки, я не перегну палку, я не идиот, меня же в любом случае спасут, я же в клетке сижу. — Мне звонил Иваизуми, — в конце концов говорит Куроо, — он интересуется, как ты и почему не появляешься на его праздниках. — На праздниках семьи, — поправляет Тоору, — его семьи. Собственной. Не обязан, знаешь ли. Земля под ногами шатается, вокруг поднимается лес и Оикава смотрит прямо перед собой. — Я не умею без него, — в итоге говорит Оикава, — он ушел, а я остался. И что мне с этим делать? Куроо молчит в ответ. У него что-то печально-усталое на лице. Тоору действительно жаль, что вместо того, чтобы смотреть с Кенмой очередной фильм или планировать с Бокуто и Акааши план игры, он сидит с ним на этой кухне. — То, что ты творишь с собой, не вариант, — говорит Тетсуро. Он уходит от ответа, пока темнота вселенной и песни птиц разливаются в Оикаве рекой. Ладно. Это все здесь, хочется ему сказать, принадлежит ему. Понимаешь? Всё здесь его. Но он не говорит. — Что будет, когда твой Хаджиме узнает об этом? Он все еще твой друг, — то, что говорит Куроо какое-то нелепое-глупое-неправильное. — Ничего не будет, — Оикава яростно трет глаза. Он летит куда-то вниз и ему это не нравится, — поорет на меня, возьмет обещание перестать и уйдет. Шестилетний мальчик засыпает между нежными цветами, утыкаясь макушкой в корни дуба, и все вокруг обнимает его солнечным светом, и он цветет-цветет-цветет. — Оикава. И Тоору смотрит на голубое небо, на солнечную вселенную вокруг и что-то холодеет в нем. А потом он падает вниз, пока к нему не возвращается вселенная с её извечной колыбельной и веселым смехом, и причалом со смазанным закатом, и бескрайней набережной, и. Оикаве свободно. *** Он просыпается в палате, где нет бесконечной вселенной, долгих путешествий и титров, предвещающих конец. Он не чувствует ничего, кроме боли. В углу стоит Куроо, такой бледный и мрачный, что Тоору неловко. Голоса Акааши и Бокуто просачиваются сквозь стены жалящими лезвиями. Оикава поворачивает голову и смотрит на собственные пальцы, что не хотят сгибаться, так долго, что слезятся глаза. Блять. — Тоору. Шестилетний мальчик поднимает голову и садится в корнях дуба, глядя на взбешенного Хаджиме. Его не нашли взрослые, зато он нашел. Оикаве хочется расхохотаться. Да так, что все мысли уйдут, а он вновь выпорхнет из этой чертовой клетки. Иваизуми смотрит на него с догорающим закатом в глазах. С таким взглядом хоронят любовь где-нибудь на заднем дворе. Тоору улыбается уголками губ. Он действительно не знает, что с этим делать. — Спасибо, что навестил, — говорит он шепотом, потому что голоса не хватает, — а теперь иди домой. Иваизуми качает головой и смотрит на Куроо. Тот молчит и ничего не говорит. Оикава знать не хочет, какие слова фейерверками разлетелись в небе между ними. Он вообще ничего не хочет. — Но ты же здесь. Шестилетний мальчик мягко улыбается, утягивая Хаджиме за собой на землю, и рассказывает о солнечном свете и океане из неба и облаков, что на вкус как ванильное мороженное. Тоору не может выдохнуть и не уверен, что может вдохнуть. Бог вдоволь развлекся и позвал ангелов посмотреть, как сгорают дотла старые квартиры и люди. Иваизуми делает еще шаг внутрь, внутрь палаты, внутрь раздробленной души, внутрь его жизни, и так спокойно шагает по осколкам, что Тоору закрывает глаза. (вот как рушатся вселенные на самом деле, Оикава)