Thinking out loud

Это пустяки. Оикава курит на сто четвертом этаже как в гребаной комедии. Вот-вот прозвучит «стоп, снято!», актеры разойдутся и все, что останется напоследок, это усталость и легкое раздражение. Вот только это не комедия. Это пиздец. — Хороший день, — вяло тянет Оикава. Рядом с его ногами стоит бутылка текилы. Он, кстати, ненавидит текилу. Он, кстати, ненавидит свадьбы. Через пустяки принято переступать с легкостью, даже если глаза слезятся от накатившего жаркого солнца и плавящегося асфальта под ногами. Оикава закончил университет с отличием. Оикава огромный везунчик, у которого есть все. Оикава влюблен в своего лучшего друга. (которого у него больше нет) — Какое все-таки жаркое лето, — говорит он сам себе. Тишина словно осколки битого стекла, застрявшего в горле так, что не продохнуть. Только Тоору уже учится глотать эти осколки и улыбаться. Оикава ничего не хочет, если вам интересно. Разве что безжалостный тайфун, что сотрет все с лица земли, оставив пустоту и темноту. Такую же, как у него в груди. Он просто хочет быть свободным и убывать по чуть-чуть, как лесной ручей между камней. Это пустяки, Тоору, однажды пройдет. Так говорит Куроо. И Оикава ему не верит. Свадьба Иваизуми на шестьдесят седьмом этаже. И из Тоору понемногу уходит воздух. Он тянет галстук вниз и болезненно смеется. Пустяки, Тоору, просто пустяки. Оикава опирается на железные перилла и выбрасывает окурок куда-то вниз. Ему хочется встряхнуть Иваизуми и выбить из него сердце. С одного удара. Чтобы перестало болеть что-то скребущее. Сохрани боже. Если при таких пустяках у Оикавы сердце на вынос, то не надо, просто не надо. — Я так и подумал, что ты тут. Тоору безразлично пожимает плечами, зло открывает бутылку текилы и делает три больших глотка. Внутренности плавятся не хуже воска. Потом он смотрит на Иваизуми. И говорит: — Боже, забери его у меня. Забери. Говорит: — Свадьба летом — дерьмовая идея, Ива-чан. Вообще твоя свадьба — дерьмовая идея. Говорит: — За что ты так со мной? А потом глотает эти пустяки, не позволяя вырваться этим словам вслух и лучезарно улыбается. Бормочет: — Я сам тебя для себя попросил. Напросился, как говорится. Его парализует, кажется. А может так смерть приходит, кто знает. — Ты сегодня только и делал, что улыбался и шутил, — смеется Иваизуми и делает к нему несколько шагов. Оикава хочет сказать, что у его лучшего друга, в которого он влюблен, сегодня свадьба, он должен улыбаться. Но Иваизуми смотрит на него с мягкой улыбкой, и что-то трещит в Тоору вразнобой. — Но я знаю, — говорит Хаджиме и встает рядом с ним, — что чем больше ты улыбаешься, тем хуже для тебя ситуация. Я знаю тебя. Оикава делает еще глоток, ерошит волосы, пока ветер шумит где-то в груди, ломая ребра. А потом искренне улыбается Хаджиме. — Мне будет этого не хватать, Ива-чан. Боже, им уже двадцать шесть. Им всего двадцать шесть. Хаджиме протягивает руку с требовательным видом. И Оикава смотрит на него с широко распахнутыми глазами, пытаясь запомнить их такими глупыми, молодыми и бесконечно свободными. (и немножко влюбленными) — В другое время, в другом месте, — говорит Тоору, пока Иваизуми отпивает из бутылки. Тот кивает и становится с ним рядом почти вплотную. — И как это было бы? — интересуется Хаджиме, возвращая бутылку Оикаве. Тот смеется, тихо и тепло. — Ну, — говорит он и закуривает. Голова немного кружится, как у подростка в четырнадцать лет, но вся проблема в том, что в четырнадцать ничего не крошилось под ногами, в четырнадцать не хотелось хлестать портвейн из горла до потери сознания. Иваизуми переплетает их пальцы и смотрит на яркие, обжигающие и слепящие многоэтажки, раскинувшиеся внизу, и чувствует себя богом. Пускай и ненадолго. — Ты бы ничего не боялся, дышал спокойно и пел эти странные колыбельные по утрам за завтраком, — говорит Оикава и неловко подносит сигарету левой рукой. Иваизуми тянется за зажигалкой. — Я не пел колыбельных, — смеется он. — Пел, — Оикава закатывает глаза и выпускает дым изо рта в сторону облаков, напоминающих крем на свадебном торте. Тоору разглядывает их переплетенные пальцы, прикрывает глаза и думает, что завтра уже не будет ничего. Такое красивое, идеальное ничего. — И вот, мы уехали бы из Токио, поселились бы где-нибудь в небольшом городке, — говорит Оикава и продолжает неторопливо выдыхать дым, — и жили бы. Просто вот так. Жили. Не сбылось, думает Тоору. Ничего вообще не сбылось. В четырнадцать было проще. Дышалось свободнее. Солнце вьет гнездо у него в волосах, и Оикава надеется, что однажды это все действительно станет пустяком. И цветущий кустарник внутри осыплется старыми осенними листьями, стираясь в пыль. — Мне нравится, — говорит Иваизуми и тянется к текиле. Они преодолели свое время, словно пролетев по трассе сто один, и взорвались к черту. — За другое время, за другое место, — говорит Хаджиме. Оикава хочет обнять его и задержать дыхание. Когда им было пятнадцать и не было нужды слушать свой пульс в горле, дабы не думать, не чувствовать, когда они только-только влюблялись, Иваизуми сказал: — Если однажды кто-то из нас влюбится, мы просто разойдемся. Это будет честно. И Оикава согласился. (ему было пятнадцать и он любил Хаджиме слишком сильно, а потом Ива-чан влюбился в Юки-сан, и их обещание расстаться пришло в действие им было двадцать четыре, и Оикава тоже был влюблен в него) — За других нас, — Тоору прислоняется виском к плечу Хаджиме и молчит. Иваизуми передает ему бутылку отточенным жестом, потому что они притерлись друг к другу, срослись толстыми нитками и захлебнулись в солнечном дне какого-то далекого года. — Тебя там невеста ждет, — тихо говорит Оикава. Его взгляд проходит как пуля навылет и это уже совсем не больно. Иваизуми смотрит на него долгим взглядом. Тоору думает, что слышит я люблю тебя и я буду скучать, а потом смеется и тянется свободной рукой к идеальной укладке Хаджиме. И треплет его по волосам. Надо же. А Хаджиме до сих пор выше. И улыбается так, что Оикава готов ради этого влюбиться в него еще раз. — Заходи как-нибудь навестить меня, — говорит он и прикрывает глаза, — нас. У Оикавы уже не сбивается дыхание на этом нас, в котором от него ничего. — Обязательно, — бормочет он. Завтра он проснется, соберет вещи и уедет. Потому что им двадцать шесть, а любовь прополоскала его так, что он уже не ощущает себя. Потому что он с тоской вспоминает, какими улыбчивыми и солнечными они были. Потому что никаких они больше нет. Вообще ничего больше нет. Иваизуми сжимает его руку так, что Оикаве больно. И он хочет верить, что однажды это пройдет. Потому что так сказал Куроо, который потерял Кенму в девятнадцать и ему точно виднее. Хаджиме выдыхает и кивает сам себе. — За других нас, — невпопад повторяет он и расцепляет их пальцы. Оикава кивает, опускает взгляд и задерживает дыхание. Внутренний счетчик словно считает секунды, пока что-то страшное, болезненное, давящее, поднимается в груди. А потом Иваизуми уходит. Тихо закрывает дверь и возвращается на свадьбу. На свою свадьбу. Оикава кусает губы, трет запястье и пытается успокоиться. Выдохнуть и не заскулить. Считай до десяти, Тоору, говорит он себе, резко сгибаясь пополам и жмурясь, это все пустяки, это все пройдет. Однажды, надо просто чуть-чуть подождать. (вот только Иваизуми будет жить внутри него вечно)