Thinking out loud

Иваизуми вертит в руках пустой бокал и отшивает от себя девушек. Вокруг него практически мертвая тишина, только Кьётани и Яхаба лениво переругиваются где-то за столом. Кентаро на взводе, граната и того безопаснее была бы сейчас. От столов пахнет дорогими духами, да и отполированы они так, что в них смотреться можно. Тошнотворная идеальность. Или иллюзия этой идеальности. Хаджиме поднимает взгляд на Ханамаки и в его взгляде читается что-то жестоко-умоляющее, словно он побитый пес. Иваизуми думает о оттягивающем карман куртки пистолете, о теплом лете с плавящимися крышами высоток, о сладковатом запахе приготовленного Тоору торте и прикрывает глаза. То ли от усталости, то ли потому что он мудак. Кто знает, может, все сразу. Под левой лопаткой противно зудит шрам пятилетней давности, словно Иваизуми опять девятнадцать, а до дома еще несколько километров знойной дороги, палящего солнца, которое искусно сдирает с тебя кожу, и встревоженного Оикавы с его молчаливым укором во взгляде. Тоору, думает Иваизуми, доставая пистолет и внимательно разглядывая его, а где сейчас ты и эти твои взгляды? Матсукава игнорирует его уже третий час. Ханамаки отводит взгляд и поджимает губы, с въедливым равнодушием протирая бокалы. Скула чуть-чуть побаливает от удара Яхабы, который выжигает в нем взглядом какого, блять, черта. Оикава бы гордился, наверное. — Иваизуми, — дверь распахивается и на пороге появляется Куроо. Кого не ждали, кривится Хаджиме и неожиданно думает, что пристрелить Тетсуро сейчас — не самая плохая идея. Возможно даже, что лучшая за последние четыре дня. Кьётани подрывается на месте, пока Яхаба не хватает его за локоть. В этой полутьме ничерта не видно, что за лицо у преемника Оикавы Тоору, но Кьётани послушно садится обратно. Взгляда с Куроо он, конечно, не спускает. Ровно как и руку с пистолета. За Куроо вслед заходит Кенма, холодный, отстраненный и мрачный. Самое пугающее в нем сейчас, это его расслабленная поза и почти ленивые шаги по начищенному полу. — Привет, — Куроо приветливо улыбается Ханамаки уголками губ и показывает пустые руки, мол, ничего с собой нет, не волнуйтесь. Или есть, но пока ваши ребята не трогают меня, я не трогаю вас. — Куроо Тетсуро, — Иваизуми припечатывает последние слоги его имени и разворачивается к нему. Пистолет он демонстративно оставляет на столе. — Иваизуми Хаджиме Ива-чан, — говорит Кенма совсем неожиданно, и от его насмешливых интонаций с ледяной крошкой во взгляде становится не по себе. Козуме убирает руки в карманы и чуть склоняет голову. — Мы, конечно, все дружно враждуем, — говорит Куроо неспешно и его улыбка, доброжелательная и мягкая, превращается в гребаный оскал, — но то, что сделал ты, не лезет ни в какие рамки. Иваизуми знает, о чем идет речь. О, конечно он знает. — Об этом прознал Дайшо, — продолжает за Куроо Кенма и имя главного из окраинных хранителей (хотя, какие они к черту хранители, кто вообще придумывал все эти названия) слетает с его губ так легко, что Иваизуми почти смешно. Дайшо Сугуру та еще мразь. Убить и обставить это как самоубийство — это к нему. Отравить президента и устроить переворот в стране — это к нему. Втираться в доверие и ломать позвоночник щелчком пальцев — это к нему. Сочувствие и любовь — точно не по адресу. — Радуйся, что я знаю Сугуру и не дал ему сразу взорвать тебя к чертовой матери, — спокойно говорит Куроо и делает небольшой шаг вперед. Все знают, что Козуме Кенма только с виду спокойный и плевал на все. Сейчас это точно не так. — И радуйся, что Акааши имеет влияние на Бокуто, — продолжает Тетсуро, не давая Кенме и слова вставить. Тот опускает взгляд и чуть качает головой. Иваизуми знает, что он натворил. Но это его проблема, разве нет? А потом Куроо неожиданно вздыхает. Как-то по-человечески устало вздыхает, трет переносицу и говорит на выдохе: — Вот зачем было его убивать? Иваизуми жмет плечами, мол, перевороты бывали везде и всегда, мол, всё в порядке же. — Сам знаешь, что не я, так вороны бы взялись за дело, — зачем-то говорит он и прикусывает язык. Вражда между группировками не тот вопрос, который хотелось обсуждать с кем-то вроде Куроо. Тот понимающе кивает, присаживает рядом и говорит Ханамаки: — Нальешь мне виски? — а потом смотрит на Иваизуми. О Некоме говорили много и все сразу. И что их убрать откуда угодно проще простого, и что Лев (Тоору восхищался им, кстати) может стрелять лучше самого Бокуто, и что Куроо Тетсуро один из добрейших людей во всем Токио. Что ж. Давайте проясним. Куроо Тетсуро может достать сердце из груди, не запачкав руки, а потом улыбнуться вот так, по-доброму, и оставить тебя подыхать. Не надо преждевременных выводов. — Оикава помог тебе, — говорит Иваизуми. Звучит как нелепое оправдание, но что есть, то есть, — и Дайшо. Он хотел всех объединить, правильно? Вот и получил, что получил. Даичи не хотел этого. Ни он, ни кто-либо еще. Куроо делает глоток виски и оглядывается, прищуривается, усмехается. — Он помог мне, когда Кагеяма уже был готов выстрелить мне в голову. Выстрелил рядом с его ногами, улыбнулся и сказал отойти, если не хочет сдохнуть в противную погоду, — задумчиво говорит Тетсуро, и Иваизуми неожиданно ощущает усталость, — и я подумал, что псы хотят сами меня добить. А потом Оикава вдохнул, подошел ко мне и протянул руку. Матсукава хмыкает рядом. Все из псов знали, каким безрассудным мог быть Оикава Тоору. Слишком до въедливости правильным. Королевское безрассудство. — Он помог нам, вытащил брата Дайшо из рук воронов, а Акааши не дал попасть к Ушиджиме, — говорит Кенма громко и распрямляется, — а в итоге его убил ты. Иваизуми опять смотрит на пистолет. Долго и пристально, так же, как он разглядывал дырку в груди Тоору с отчетливым желанием умереть там же в грязи между лужами. — Мы построили это место, — говорит Хаджиме в итоге. Зачем и для чего непонятно, и это злит, — собрали всех, кто хотел быть с нами. Вороны бы растоптали все, что Оикава так долго собирал. — Ты боялся, что он не справится? — интересуется Кенма. У него в глазах что-то опасное. Обвиняющее и ядовитое, и Иваизуми практически чувствует, как кончик острого ножа уже упирается ему в грудь. Вороны появились у Сейджо только однажды. Пришел Сугавара, с его милой улыбкой и добрыми словами. Его любили все, конечно же. (и почему-то не думали, что именно из-за его хорошего поведения Сугавару Коуши стоит бояться и избегать) И после этого появления Иваизуми понял, что дело дрянь. Ива-чан, у меня есть идея, и она тебе не понравится. — Конечно, — говорит Хаджиме, потому что сейчас врать бесполезно, — Карасуно ждать не собирались, они хотели действовать. А до момента, когда хоть кто-то придет к взаимопониманию и помощи, было слишком далеко. И сперва они бы разрушили Сейджо. Никто бы не рискнул, как Тоору, пытаться заключить мир после подобного провала. Иваизуми смотрит на Ханамаки, пока в голове что-то гудит, громко и протяжно. Это несложно, это набор простых действий. Задержать дыхание, сосчитать до десяти-двадцати-боже-помоги, и с сожалением сковырнуть старый шрам. — Он любил тебя, — говорит Кенма зло. Сжимает руки и почти не меняется в лице. Пол под его ногами скрипит так, словно Козуме ходит по чьим-то костям. Иваизуми кивает. Сейджо сейчас разбиты как дорогие фарфоровые чашки, которые жестоко разбили об обычные кирпичные стены. Они словно вспоротая кожа над сердцем, которое практически не бьется. Оикава улыбается, черт возьми, Иваизуми чувствует эту улыбку у себя на коже, под ребрами, везде. — И правда в том, — вдруг говорит Куроо и делает глоток виски. Взгляд у него перестает быть жестоким, — что ты тоже любил его. Ханамаки вздыхает и отворачивается. Куними сдавленно рыдает где-то в конце зала, утыкаясь лбом в скрещенные руки. Они все такие беспомощно-разбитые, что Иваизуми кусает губы и беззвучно шепчет ты этого хотел? — Любил настолько сильно, что, — Куроо сжимает руку в кулак и ощутимо бьет по столу, — что в итоге исполнил его мечту, его цель, ты отпустил его вот так. — И это знание убивает тебя, — бормочет Кенма. Оикава говорит не бойся. Оикава говорит мы всю жизнь шли к этому. Оикава говорит я люблю тебя. (он не говорит мне страшно) Тоору прислоняется к его плечу и бормочет, что хочет спать, что кончился кофе, что Кьётани раздолбал очередную машину. Он теплый, немного раздражающий и сонный. Ветер треплет их волосы, пока Хаджиме наблюдает за шутливой потасовкой Яхабы и Ватари, громко хохочущих и валяющихся на земле в пыли. Иваизуми двадцать четыре, у него только что жизнь накренилась под несуществующим углом и изломалась как гребаные айсберги, подтаивающие несколько десятилетий. Городу предстоит перестроиться заново, окраситься в желтовато-красные оттенки и заглотит их всех. Он разойдется по швам, как гноящаяся рана, а потом останется шрам. Заживет он или нет, это дело времени. Оикава говорит: это наша мечта, Ива-чан. Твоя и моя. Оикава шепчет: герои всегда идут на жертвы. Оикава подходит вплотную, смотрит до обнаженного (и обоженного) сердца открыто, почти наивно, и болезненно смеется: Хаджиме, ты ведь справишься без меня? (давай уедем в Австрию, будем жить там где-то в маленьком доме, а ты будешь ругаться из-за пауков, ворчать на ранние рассветы и дышать свободно, Тоору, давай просто уедем) Куроо сосредоточенно смотрит куда-то в стену. Наверное, это последние часы тишины и скорби, а потом они все пойдут по головам. Иногда вагон поезда может сойти с рельс со всеми пассажирами внутри. Некоторые вещи, если они принадлежат тебе, способны убить тебя, думает Иваизуми. (но правда в том, что его сердце почему-то все еще бьется) (и это, блять, неправильно)