Thinking out loud

Оикава не пытается обходить его десятой стороной, вы не подумайте. Так складывается просто. Случайно. Как звезды падают на небе, а люди загадывают желания. (неправильно, думает Тоору и греет руки о стаканчик кофе, неправильно это все) — Ива-чан, — Оикава неловко взмахивает рукой и поднимается с лавочки. Рюкзак на его плече неожиданно оказывается тяжелее галактики за спиной, и Тоору просто улыбается. Всегда же работает, если просто улыбаешься, правильно? — О, — Хаджиме моргает, уставший и с серым взглядом, точно кто-то умело вымел все чувства из его головы. (сердца) — Привет, — Тоору чешет кончик носа и раздумывает, с какого края вообще начинаются такие разговоры. Ну. Они в принципе и не должны начинаться, потому что жизнь она в частности такая: то взлетаешь и смотришь на звезды, затаив дыхание, то просто закрываешь глаза и дышишь. — Ты тут по делу или как? — за спиной Иваизуми маячит девушка, Тоору ее, кажется, даже знает. Забавности на каждом шагу, только посмотрите. Оикава поджимает губы. — Нет, — говорит он, — я из-за тебя тут. (поменьше отчаяния, мальчик, никаких слез не хватит, чтобы вобрать в себя всю твою скорбь по тому, что проходит неизгладимой татуировкой) — Вот как, — Иваизуми кивает. — Я не могу. — Ива-чан, — говорит он настойчиво, — я хочу поговорить. Пожалуйста. Хаджиме не улыбается, в нем все — сквозное бешенство, вплетенное в корону из потерянного. — Надо же, — бормочет он, — кто-то захотел поговорить. На улице они ходят около университета, у Тоору мерзнут руки и все внутри в ледяную крошку превращается, а Иваизуми просто молчит. Не смотрит, не курит, не говорит. — Почему мы расстались. Ты любил меня. Я тебя. Так какого черта, Ива-чан, какого черта? И взгляд его — от злости до обреченности, словно красками в палитре намешано неправильно. Он смотрит, и губы у него дрожат. Слова царапают глотку, выжигают горло и, черт, как же плакать хочется. Он глухо смеется и говорит: — Все же было так хорошо. И Иваизуми выпускает изо рта облачка пара, задумываясь о его словах, и улыбается. Обреченно так, с такой улыбкой на дно идут балластом. — Ничего не было хорошо. — Если ты говоришь о Куроо… (Оикава знал; он знал, что Тетсуро — всё, но надеялся зачем-то, что есть то, что можно починить, как гребаные струны на гитаре; он ошибся) — Не говори о Куроо, — жестко перебивает его Хаджиме и скалится. В нем сплошная боль-боль красным сигнальным светом освещает все в голове, и от этого ребра в крошку сплошную. — Я тоже любил его, — бормочет Оикава и облизывает губы. — Ты любил меня, — он не кричит, но Тоору отшатывается и серьезно. Это и правда что-то нечеловеческое в груди. — Меня, блять. Не его. Он сглатывает и качает головой. — Ты сказал ему умереть, Тоору, — Иваизуми обрывает себя на его имени и исправляется: — Оикава. Ты сказал ему умереть. Ты знал, как всё было непросто, и ты просто… — он усмехается как-то криво. — Я никогда не хотел. Я правда не имел этого ввиду, я просто… Тоору закрывает рот рукой и отходит от Хаджиме, потому что все внутри переворачивается и кажется, что еще немножко и его разорвет. — Куроо был и моим другом, — говорит он, выдыхая. Вечерняя темнота царапает затылок, студенты удивленно смотрят на них, и Оикаве просто плохо. Иваизуми закатывает глаза. — Поэтому на его слова о любви ты спросил, умер бы он за тебя. Хорошая дружба. Молодец. И тишина обрушивается на них бетонной стеной. Тоору смотрит на него, пока не начинают слезиться глаза. Он не хотел. Не хотел. Не хотел. Не… — Ты думаешь, я не виню себя, Хаджиме? — тихо спрашивает он и опускает взгляд. — Я не знал, что все так выйдет. Не знал. Иваизуми качает головой и говорит: — Уходи. Пожалуйста, Тоору. Просто уходи. Оикава хочет по-детски разрыдаться и сказать, что он жалеет, что он винит себя так, что иногда вывернуться наизнанку хочется от боли. Но у Хаджиме такое бездонное и непроходимое убирайся во взгляде, что он сдается. (может, время и правда лечит, но лучше ему не становится) — Мне правда жаль. Я любил его, Ива-чан, и так просто получилось. А знаешь почему? Потому что дерьмо просто случается. Тоору отворачивается и идет к дороге. (Хаджиме за его спиной смеется, и черт возьми, как это все невесело, господи, как же это все грустно)