Отщепенцы и пробудившиеся

      Таниса — месяц холодный и ветреный. Под колёсами кареты хлюпали лужи, облетала листва, раскинув скрюченные ветви, раскачивались деревья. В карете сидели двое — Его Высочество герцог и молодой, ещё подросток, бледнолицый юноша с каштановыми непричёсанными волосами.        — Не передумал? — сквозь зубы проговорил Огастус, не глядя на мальчишку. — Я ещё могу приказать кучеру развернуться. Ты можешь стать свободным.        — А что мне для этого надо сделать? — дерзко спросил Тобиан, поглаживая непривычный ошейник, под которым таился медальон отца. — Бросится к вам на колени, биться лбом о землю и просить прощение? Дядя, вместо меня вы воздадите по заслугам Уиллу? Нет, я не изменю своего решения. Это мой выбор.       Было всего десять часов дня, обычно в это время Тобиан видел десятый сон, с рабов, которых он встретил на своём пути, шёл двадцатый пот. Они как муравьи, противные тараканы маячили перед каретой, пока та медленно заезжала во владения Казокваров. Огастус любимейшей тростью вытолкнул племянника из кареты и крикнул девчонке, которая первая попалась на глаза:        — Приведи Нормута Казоквара! Скажи хозяину, что приехал его друг — Огастус Афовийский.       Девочка юркнула в дом, только и видели её босые обветренные ноги. Тобиан с изумлением оглядывал свой новый дом. Гранитные стены, мощные колоны, золотая крыша, каштановая аллея, бесконечный вишнёвый сад — какое великолепие! И какое убожество рядом — полуголые худые люди, вот где его новое место. Через пять минут из особняка выбежал Нормут. Едва взглянув, Тобиан поморщился с отвращением — небритый, лысеющий, живот свисает с распахнутого халата.        — Друг мой! — грубым, хриплым, но громким голосом закричал Нормут.        — Здравствуй, братец! — улыбнулся Огастус.       Мужчины крепко обнялись.        — Что же ты не предупредил меня, Огастус? Я бы приоделся, приумылся, с постели ты меня поднял!        — Не успел, — со стыдом сказал Огастус. — Прости уж старика.        — Ну, прощаю — прощаю, заходи в дом, не позволю другу мёрзнуть на моей земле. Мои как раз за трапезу принимаются.       «Так ты что же, в халате до нас есть собрался?», — чуть не сказал вслух Тобиан, смотря со смехом, как его дядюшка обнимается и целуется с Нормутом словно сопливая девочка. На принца-раба мужчины не обращали никакого внимания, Тобиан пошёл за ними вглубь дома. Рабы при появлении хозяина и высокородного гостя бросались на колени, их лица окутывал страх.        — Приготовь ещё пару столовых приборов, уважаемая! — ядовитый оттенок появился в голосе Нормута, когда он обратился к рабыне-горничной. — Приехал мой друг!       Нормут провёл Огастуса и его раба в столовую, в которой собралась вся его большая семья — жена, два сына, две дочери. Ближе к входу сидел широкоплечий горделивый парень, с умным задумчивым лицом он повернулся к отцу, встал и поприветствовал Огастуса. На вид ему было девятнадцать лет, Тобиан со своим новым лицом казался перед ним ребёнком.        — Дрис, мой наследник, — с гордостью сказал Нормут. — Вырос?        — Не узнать! Какой мужчина! — воскликнул Огастус. — Не то что некоторые…        — Поздоровайся с богинями моего сердца — Фалитой и Ромилой!       Маленькая одиннадцатилетняя румяная девочка показалась Тобиану красавицей для своих лет: нежная, хрупкая, с красивыми каштановыми волосами. От её матери хотелось убежать, за столом розовощёкая Фалита не привлекала к себе внимание, но как только она встала и продемонстрировала своё полосатое платье, у которого один край был больше другого, Тобиану стало не по себе.        — А вот мои бесенята Азадер и Алекрип.       Нормут и его жена протянули Огастусу двух упитанных малышей — четырёхлетнюю девочку и двухлетнего мальчика. С отцовской заботой Огастус взял детишек на руки и расцеловал как своих дочь и сына.       Казоквары и Огастус уселись, принявшись за еду. Тобиану пришлось встать за стул дядюшки. Он вспомнил, как за этим местом всегда стоял Уилл, прислуживая Огастусу, и усмехнулся. Но нужды в Тобиане у Огастуса не было, рабы Казокваров выполняли всю работу за Тобиана, получая за медлительность пинки Нормута. Старые друзья вспоминали дни дружбы, обсуждали дела Казокваров.        — Год не виделись! Огастус, как тебе не стыдно! — вдруг закричал Нормут. — Чем же ты таким занят был?        — Сам понимаешь, государство, сестра, племянник, — виновато опустил голову Огастус. — Впредь буду почаще тебя навещать. Слово чести!        — Государство… Огастус, что ж это такое? Я лишился нескольких зарубежных покупателей, к камеручатанам перебежали! Из нашей земли, из Санпавы те твари забирают сероземельник, своего будто мало! Почему ваше правительство это допускает?        — Я не намерен обсуждать политику, — сверкнул глазом герцог. — Мой тебе совет, повышай качество своего сероземельника.        — Ну ладно, не сердись, — обнял друга Казоквар. — Прошли те времена, когда мы были заклятыми врагами.        — Папочка, вы враждовали? — спросила удивлённая Ромила.        — Да, — протянул с тоской Нормут, — все три года, пока мы учились в академии, Огастус ненавидел меня за мои рабовладельческие взгляды. Приятель, эх, сколько же раз ты набрасывался на меня с кулаками, когда я избивал какого-нибудь раба?        — Не помню, — процедил Огастус. — Я был недоразвитым мальчишкой. Вот тебе мой ответ.        — В академию Гумарда недоразвитых мальчишек не берут, приятель, даже если у них голубая кровь. Мой вот братец Эван, как не старался отец замолвить за него словечко, но если Эван уродился бестолочью, то хорошая родословная из бестолочи человека не сделает.        — Твои слова, дорогой друг, надо записать и в золотой рамке на главной площади города вывесить, — засмеялся герцог, покосившись на Тобиана. — Ах, чуть не забыл! Нормут, я пришёл к тебе не просто чайку попить, у меня большая-пребольшая просьба. Выручи!        — С удовольствием, а что за просьба?       Огастус встал из-за стола и подвёл к Нормуту племянника.        — Это раб Бонтин. Существо крайне строптивое, непослушное и безмозглое. Я его по глупости купил на аукционе и жалею уже, но продать не могу, безумно хочу научить этого придурка знать его место. Сам бы занялся, да времени нет воспитывать.       Нормут схватил за руку Бонтина и подтолкнул к себе, деловито посмотрел на тело парня, развернул спиной, пощупал плечи, ошейник, содрал рубашку и взглянул на спину — нет ли шрамов? Тобу казалось, что Нормут заглянет ему и в штаны, но, к счастью, этого не произошло.        — Паренёк домашний, изнеженный, но его взгляд говорит, что многое повидал. Наглый.        — Он выращенный, ни отца, ни матери. Его прошлый хозяин за ним ухаживал, но воспитанием не занимался — на улице с последней швалью возился Бонтин. Хозяин умер, а я, дурак, купил.       Нормут проверил прочность волос на голове раба и посмотрел на друга, прищурившись.        — А почему ты сам его перевоспитать не можешь? Возьми винамиатис, хороший кнут, палку, оставь без еды и воды в ящике под палящим солнцем. Ты ведь это можешь! Какие трудности?       Озадаченно и напугано Огастус отвёл взгляд в сторону.        — Нет времени. Нормут, скажи — да или нет? Возьмёшь моего раба к себе?        — Ну конечно же! — широко раскрыл глаза Казоквар. — Я люблю непокорных, обожаю выбивать из них дурость. Уважаемый Бонтин, — посмотрел он улыбчиво на раба, — поверьте, шутки со мной плохи. Я позлее вашего хозяина Огастуса.        — Мне всё равно, — услышали впервые Казоквары храбрый высокомерный голос Бонтина.        — С гонором, — запищала Фалита, из часового разговора за столом Тобиан уже знал, что это её обычный голос. — Бон, что ты умеешь? Готовить, стирать, копать землю или на шахтах работать? Куда тебя пристроить?        — От меня пользы мало. На шахтах и в огородах никогда не работал, на кухне готовил только супы да кашу. За детьми тоже не умею смотреть.       Герцог сжал кулаки, но злость не показывал, для Фалиты и Нормута Бонтин был забавной зверюшкой, с которой можно хорошо поиграть, с тем же родительским восторгом на него смотрела Ромила, для малышей и Дриса Бон представлял пустое место.        — Делай с ним всё, что захочешь, — сказал Огастус. — Только… не травмируй его. Не ломай рук, ног, не пускай в ход кнут. Я не хочу, чтобы мой раб оказался калекой или уродом.        — Ну что ты! Кнут — это прошлый век! Я им никогда не пользуюсь, красавец-винамиатис мой главный помощник!        — И ещё одно. Я знаю, что конституционное право рабов на выходной соблюдается не всегда, но Бону ты должен каждую шестицу давать выходной день. Если захочет, то пусть покидает твои владения, встречается с моим другим рабом Уиллом, это его право.        — Не переживай, дам выходной. Рабам нужно давать отдых, от этого повышается их работоспособность. У них появляется в жизни цель — дожить до конечника и расслабиться, без выходного они бы впали в апатию, работали без наслаждения. Зачем же горбатиться, если твои старания не окупятся? Это лживая надежда помогает извлекать из них больше сока.       Огастус с любовью взглянул на Нормута и прижал к себе.        — Вот за это я тебя обожаю, друг. Бонтин теперь твой. Мне пора.       Он подошёл к Бонтину и дёрнул племянника за ошейник.        — Помни нашу сделку — пока ты раб, я не трону Уилла и пальцем. Только вздумай бежать или воевать, я тут же вспомню об выходке Уилла.       Казоквары ушли провожать Огастуса, Тобиан остался один в столовой с другими рабами. Горько они смотрели на него и качали головой. Тобиан взял кисть винограда и мигом съел все ягоды с неё.        — Я не боюсь их!       Вернулись хозяева. Рабы задрожали, но им повезло, что всё внимание было приковано к Тобиану. Фалита позвала его за собой и объяснила, что хочет сделать его помощником дворецкого. У Бонтина красивые глаза, ровная речь, уверенная походка, своим видом он будет радовать гостей и украшать дом. Рабу выдали ливрею, в которой Тобиан чувствовал себя цирковой мартышкой, и отдали в ученики главному дворецкому. Набраться опыта он должен за три дня, иначе новым учителем станет ошейник.       В обязанности Тобиана вошли приём гостей, подача завтрака, обеда и ужина, уборка комнат и простые дела мальчика на побегушках. Дворецкий объяснил ученику, как правильно держать голову, заходить в хозяевам, стучаться к ним в комнату, разговаривать.        — Даже детей зови по полному имени и всегда добавляй «господин»!        — Мне что, к этим малявкам обращаться госпожа Азадер и господин Алекрип? Да к принцу Афовийскому такого почтения нет!        — Именно. Здесь своё государство и свои правители.       Об этом Тобиану можно было и не говорить, казокварская атмосфера сразу проникла ему в нос и глаза. Тобиан бывал не раз во владениях рабовладельцев, когда жил под своим именем, под именем Исали, но здесь всё другое, тяжёлое. Первое, что бросилось в глаза, когда он осматривал дом — коротко постриженные волосы у девочек, девушек, женщин. Волосы — источник красоты и очарования женщины, Тобиан не понимал, почему они лишили её себя. Все рабы были разделены на три категории — домашние, дворовые и шахтные. Тобиану повезло, что он попал в домашние, сказал дворецкий. Но он этого не чувствовал. Он был ещё учеником, но уже приходилось бегать по всему особняку, выполняя то или иное поручение. Самое страшное было не работать, а терпеть выходки хозяев. Не прошло и часа, а Казоквары показали своё лицо.       Десятилетняя горничная пролила на красивые штаны Нормута чай. Хозяин небрежно отмахнул от себя капельки и цокнул языком.        — Нехорошо. Зови мать или братишку.        — Хозяин, я не хотела, простите!        — Зови родных, — не повышая голоса, повторил Нормут.       Через несколько минут заплаканная девочка привела маму, женщина не успела произнести ни слова, как Казоквар пробудил ошейник. Она кричала от боли, на коленях рыдала провинившаяся дочь, хозяин ухмылялся, любуясь чужими страданиями. Это был любимый способ наказания Нормута.        — Бонтин, вот подружишься с кем-нибудь из наших рабов, отец начнёт мучить их за твои оплошности, — сказал равнодушно Дрис.        — Ну же, улыбайся! — Нормут толкнул ногой девочку. — Не люблю детские заплаканные личики. Самому хочется плакать. Улыбайся! Или разбужу ошейник.       Весь день к Тобиану лезла Ромила с подколками да щипками. Принц служил усердно, ни разу не провинившись, девочке хотелось посмотреть, что будет, когда он выведет родителей из себя и поэтому старалась навредить рабу, разозлить его. Тобиан лишь под вечер не удержался, выпрямил спину и сказал:        — Я разозлил троих мужиков с кастетами в тринадцать лет, вот это было страшно. Что мне ваши детские подножки?       Но остальные Казоквары радовались не нарадовались юноше. Они не видели в нём страшного бунтарства, о котором говорил Огастус. Бон был своенравен, но послушен, усерден. За день у Фалиты и Нормута не нашлось ни малейшей причины наказать его.       Отпустили поспать Тоба лишь в первом часу ночи, его комнатушка представляла узенькое помещеньице, в котором жили ещё несколько рабов. Ненавистному Уиллу Огастус и то получше комнату отдал. Однако это была самая хорошая комната для рабов в доме. Тобиан не отвечал на вопросы любопытных товарищей, которые сыпались на него без конца и края, и заснул.        — Я выращенный, у меня нет семьи, — ответил лишь он.       Утро началось с того, что Тобиан должен был одеть детей. Возле детской он услышал дикие крики, которые принадлежали явно не ребёнку. Он вошёл и обомлел. По всей комнате разгорячённая Фалита таскала за волосы служанку и била её головой от стену. Из брани Тобиан разобрал только то, что рабыня не разбудила хозяйку — Фалита проспала сказ на стекле. Спокойно поблизости играли Азадер и Алекрип.       «Вот почему женщины стригут волосы», — понял Тобиан и сказал вслух:        — Госпожа, вас, кажется, старший сын звал. По крайней мере я его голос слышал.       Тобиан врал, но по-другому заступиться он не мог.        — Послышалось, Дрис уехал в школу, — всё же отпустила девушку Фалита и прищурила глаза. — Принеси мне из буфета ликёр. Только тихо!       И снова началась суматоха. Сходи туда, принести то. И смотри, какие пытки придумывают хозяева. За завтраком выяснилось, что еда недосолена — десять минут корчился от ошейника старый немощный отец кухарки. У Фалиты и Нормута были свои взгляды на наказания, жена любила своими руками разбираться с «негодяями», муж же утверждал, что моральная боль ужаснее физической, тот кто не дотронется пальцем до человека и сломит его — настоящий король. За завтраком их дискуссия проходила бурно, шумно, с доказательствами, которыми были несчастные рабы и их близкие. Днём из школы вернулись старшие дети, как оказалось, здоровяку Дрису шестицу назад исполнилось всего шестнадцать. Этот парень выделялся из своей семьи, был тих, неразговорчив и игнорировал Тобиана, хотя не сводил с него глаз. Он почти не трогал рабов от безделья, только если человек провинился, то тогда следовал кулак или ошейник.       Второй день подходил к концу, в куче домашних слуг редким счастливцам удалось избежать тяжёлого взгляда хозяев. Среди них был покорный Тобиан.        — Это не раб, а золото! — воскликнул Нормут. — Вот чем он не угодил Огастусу? Нет, жена, я отказываюсь понимать своего друга! Если так будет продолжаться, я куплю Бона у Огастуса!       Сказав это, он поцеловал Фалиту и пошёл за вином. Тобиан одевал малышей для вечерней прогулки, хозяйка была какая-то нервная, сорвалась даже на сынишке вместо раба. И тут в комнату вбежал озлобленный Нормут.        — Ликёра нет! Бон, — подскочил он к невольнику, — кому ты ликёр носил? Отвечай, мерзавец!        — Госпоже Фалите, — ответил Тобиан. — Утром она приказала мне принести ей ликёра.        — Лжёшь! — закричала хозяйка. — Ничего я не приказывала, я весь день с детьми сидела! От меня даже не пахнет спиртным, понюхай, дорогой.       Нормут принюхался, действительно, не пахло, жена была трезвая.        — Это он всё выпил или кому-то отдал, Нормут, пробуди ошейник!       Тобиан подошёл вплотную к хозяину.        — Я не пил. Я принёс ликёр госпоже Фалите. У меня есть свидетели. Азаде… госпожа Азадер, ваша мама попросила меня принести ей утром ликёр?       Малышка играла в куклы, лялякала себе под нос, но когда услышала своё имя, подняла голову и сказала:        — Да, мама попросила ликёра и потом выпила его.        — Вот видите, я не вру, — улыбнулся Тобиан.       Нормут покачал головой, в глазах сверкнул гнев и раздражение.        — Ты посмел перечить своей хозяйке? Наглости тебе не занимать. С женой я позже поговорю, а тебе сейчаспокажу своё место.       Ловко рука Нормута залезла под воротник и вытащила верёвку с винамиатисом. И тут на голову, а затем на всё тело обрушилась дикая боль. Тобиан не удержался и упал на пол, казалось, его разрывает на кусочки. Это был проклятый ошейник, силу которого так часто он наблюдал на рабах. Сейчас ошейник убивал принца. Боль не прекращалась, она становилась всё сильнее, коварнее. Ужаснее боли было только унижение — хозяева смеялись, он лежал на полу перед ними.        — Пока не извинишься, не остановлюсь, — зарычал Нормут.        — Никогда! — закричал Тобиан.       Нормут кивнул ему головой, присел на диванчик и продолжил пытку. Часы тикали и тикали, крики Бонтина становились всё тише и тише, но прощение не исходило из его уст. Тобиан изнывал от боли. «Отец, будь со мной, помоги мне. Я не подчинюсь, я не проиграю. Отец, брат, Уилл, я выдержу». Прошёл час, и он перестал кричать. Нормут пнул его ногой — потерял сознание.        — Завтра я добьюсь уважения от него! Уведите с моих глаз его!       Когда Тобиан на другой день проснулся, тело горело, невозможно было пошевелить даже пальцем. Дворецкий печально вздохнул и пошёл за хозяином.        — Не дождётесь, — прошептал Тобиан.       Казоквары приказали вытащить раба во двор, собрали домашнюю прислугу и продолжили пытку. Чтобы Тобиан снова не потерял сознание, его обливали холодной водой. Криков почти не было слышно, из последних сил он старался не показывать свою слабость.        — Не дождётесь, Казоквары!        — Дрис, дай-ка ему в живот, одного ошейника мало, — сказала Фалита.       Сын повернулся к матери и посмотрел прямо в глаза.        — Не буду, бейте сами.       Просьбу жены выполнил Нормут, передав винамиатис Фалите.       До вечера, приводя постепенно в чувства юношу, Нормут, Фалита и Ромила добивались от раба уважения. На следующий день экзекуция продолжилась опять, но Тобиан молчал, стискивая зубы. Раньше на все лишения он приводил случаи из своей уличной жизни: «Это что, вот приключилось однажды со мной…». Но все бывшие враги не стоили и мизинцев Казокваров. Злосчастная история с ликёром произошла в первяк, все пять дней подряд Нормут издевался над рабом. Когда в конечник за Тобианом приехал Уилл, он не узнал изнеможённого полуживого и голодного друга.        — Зачем дерзил? Во что ты себя превратил? — закричал Уилл.        — Я не ты. От меня они не услышат слов пощады.       В доме Урсулы Тобиан не поднимался с кровати, раб ухаживал и кормил с ложки принца, рассказывал ему про покорность и его новое место в этой жизни. Тобиан закрыл подушкой уши, не желая слушать советы друга.        — Ты общался с Фредом? Что он про меня говорил? — спустя какое-то время спросил Тобиан.        — Он сказал, что не хочет про тебя слышать.        — Вот как… Я не виню его.       Первый в новой жизни день отдыха был для Тобиана лучше всех праздников, и словно возвращение в ад показались ему потом владения Казокваров. Хозяева продолжали испытывать раба, пробуждая по нескольку раз в день ошейник. Постепенно Тобиан знакомился с жизнью, царившей в этой местности. Казоквары считались крупными рабовладельцами, в их собственности находилось семь тысяч шахтных рабов и около трехсот домашних и дворовых. Не уступали в величии Казокварам их соседи и партнёры по шахте — семья Герионов и старая Лоена Лютнис. Трое владельцев шахты жили поблизости, их владения разделялись лишь оградой. Лоена Лютнис была дряхлой девяностолетней старухой, но в прыткости и смекалке не уступала молодым. Давно овдовев, не оставив после себя наследников, она сама управляла делом, не требуя помощников. Возле Лоены всегда толпилась орава из десяти племянников, грызшаяся между собой за тётушкино наследство. В отличие от своих соседей Лоена была добродушной мягкосердечной женщиной, не способной измучить раба. Суровую противоположность ей представляли Казоквары и Герионы. Члены двух семей не знали пощады, не ведали добра, с их шахт, домов не замолкали крики мольбы. В руках Герионов и их надзирателей умело орудовал кнут. Нормут никогда не бил им рабов, зная, что в случае чего на аукционе за изуродованных дадут плохую цену. Дэлвина Гериона не волновали деньги, он жил сегодняшним днём. Он жаждал власти и молодой красивой плоти. Каждая девушка в его имениях, которой исполнялось двенадцать лет, побывала в постели хозяина. Почти каждую ночь Дэлвин запирался в особой комнате с невольницей с устраивал жестокие игры, наутро несчастную ждала жгучая ревность хозяйки, которая поливала девочку кипятком, уродовала лицо. Но испорченное личико не внушало отвращение хозяину. В его сетях были родные дочери, племянницы, которые родились на этой земле от таких же невольниц — матерей. Иногда к Дэлвину приезжал брат, любитель мужских тел, и Дэлвин сдавал мальчиков ему в наём.       Нормут не любил постельные игры, он был предан жене, хотя не гнушался иногда красивой девушкой. Любовницы у Нормута были редки, но о похождениях мужа всегда узнавала жена, обрушивая не на него, а на безропотную рабыню свою злость. В отличие от Дэлвина Нормут поскорее продавал рождённых от него детей, что-то ёкало в его сердце при виде малышей, и это что-то хозяин не собирался выпускать наружу. В остальном Нормут был безжалостен и равнодушен. Его рабы питались скудно, что сами вырастят в свободное от работы время, то и съедят. На одежду и обувь он не тратился, хорошо ещё были одеты только домашние рабы, чтобы лохмотьями не портить вид дома. На шахтах творился полный ужас: надзиратели позволяли себе любые зверства и насилия, хозяева их не запрещали, главное, чтобы рабов не калечили. Жильё невольников напоминало собачьи будки, Тобиан прозвал их «дырами».       Шахтные рабы чёрной завистью пожирали домашних, но Тобиан завидовал им. Они были лишены тех унижений, что он наблюдал в доме. Нормут и Фалита практически никогда не расставались с винамиатисом, их пытки болью, голодом, через близких рабов, блистали своей фантазией, изобретательностью. Поставить на сутки ребёнка в одной позе на палящее солнце и не позволять ему двигаться, пока он не потеряет сознание — ещё считалось ерундой. Даже громкий хлопок дверью был поводом для наказания. Когда били, рабам запрещалось отворачиваться от ударов. Но самым страшным считалось пошевелиться во время трапезы. Пожирание пищи для Казокваров было чем-то сакральным, любой чих со стороны обслуживающего их раба или небрежное переминание с ноги на ногу влекло за собой наказание. Юная Ромила внимательно наблюдала за родителями и повторяла всё в точности, что видела, учила младшую сестру, как надо правильно обращаться со скотом. Скот. Так звались рабы, хотя Казоквары признавали их людьми, равными себе.        — Сколько я видела вольноотпущенников! — поделилась как-то Фалита с Герионами. — Талантливые, изобретательные люди. Некоторые рабы умны, храбры. Они не животные, они люди, такие же как и мы. Но судьба распорядилась, чтобы я родилась госпожой, а они рабами. Не я придумала рабство, не мне его отменять, я буду наслаждаться его плодами.       Но этих же людей практически никогда Казоквары не называли по именам, придумывали прозвища, Нормут ограничивался «уважаемым». Тобиана они звали «рабом короны» в честь его настоящего хозяина.       Тело Тобиана привыкло уже к новой внешности. Долго, мучительно шёл этот процесс. Сначала всё было хорошо, но спустя две шестицы тело стало отказываться от Бонтина, требовало Исали. Тобиана рвало, он харкался кровью, голова болела как от ошейника. Однако заветное зелья тело не получало — Исали «забрал документы с академии и уехал жить в Тенкуни». Спустя время организм смирился с новым образом, но его хозяин продолжал бунтовать. Когда 28 танисы к Казокварам приехал Огастус Афовийский, Тобиан плюнул дяде в лицо.       Друзей у него было немного в новом доме, если можно его так назвать. Свою дружбу хранил преданный Уилл, рискуя головой, когда тайно проникал на чужую землю и подкармливал Тобина. Другими друзьями стали Фия, Шаса, Риоло и Ленри. Фия была тринадцатилетняя юркая девочка, рабыня Герионов. Не по годам умная, но ребёнок в душе, Фия с двенадцати лет ублажала хозяина по ночам. Девочка не знала отца, мать — её вырастили в лабораториях. Таким же выращенным существом был Шаса, домашний раб Казокваров. Этот сильный двадцатилетний парень служил младшим дворецким, он славился своим умом, отвагой. Шаса единственным осмелился заступиться за Тобиана перед Нормутом, когда тот разбил чашку Казокваров. Юноши в тот же день поклялись в дружбе и в вечной защите. Шаса любил Ленри, красивую девятнадцатилетнюю девушку с шахт. Они звали себя мужем и женой, хотя их брак не признавало государство, не принимали небеса. У Ленри был отец, высокий богатырь Риоло. О силе его рук и о силе духа ходили легенды, именно они познакомили шахтного и домашнего рабов. Не умеющий сдаваться, унижаться Риоло был примером для Тобиана. Когда он смотрел, как храбро Риоло дерзит надзирателю, не боится замахнутся на него, он набирался сил для борьбы с Казокварами. Эта разношёрстная разновозрастная компания представляла собой маленький очаг сопротивления государства, который создали Казоквары и Герионы. У них не было семьи: двое выращенных детей, выкинутый в пекло ада принц, вдовец и его дочь — они стали одним целым.       У рабов, как и у свободных людей, оказалось, есть разделения. Рождённые от матерей презирали выращенных, выращенные избегали рождённых. С возрастом это отличие сглаживалось, но хорошо чувствовалось среди детей. Как ребята, живущие в семьях, обходят стороной приютских сирот, так и имеющие матерей сторонились выращенных. Домашние рабы свысока смотрели на тружеников шахт, те называли домашних неженками.        — Не будет никогда равенства, человеческая природа неискоренима, Бонтин, — вздыхал вечерами Риоло.        — Принц Фредер уничтожит рабство, он обещал, — тоскливо возражал Тобиан.        — Даже если так, после рабства люди придумают, как мучить подобных себе. Посмотри на рабочих и пойми суть человека, — однажды ответил Риоло.       Тобиан, Фия, Шаса, Риоло и Ленри были единственными, кто в разговоре не называл господ господами.        — Правило номер один, — сказал Риоло. — Если ты кому-нибудь из рабов скажешь «господин Нормут» или даже так проговоришь про себя, ты признаешь его своим хозяином. Мысли не обманешь, как настроишь себя, так и будет.       Не смотреть на хозяев снизу вверх у Тобиана получалось хорошо, тяжелее было вообще смотреть на них, терпеть унижения. Как-то Фалита приказала утром ему вынести и вымыть ночной горшок. Тобиан отказался. Тогда хозяйка вылила всё содержимое ему на голову.       Это стало последней каплей. Тобиан понял — если он убьёт кого-нибудь из хозяев, то в ответ дядя убьёт Уилла. Нужно покидать этот дом. На следующий день, когда у Фалиты было дурное настроение, Тобиан при ней стал играть с малышом Алекрипом. Гонял мяч по комнате, подбрасывал ребёнка к потолку. Мать с нежностью слушала смех сына, и вдруг её сердце пронзил крик малыша — Тобиан подбросил ребёнка и не поймал.        — Тварь! Чудовище! — голосом медведицы закричала Фалита.        — Извините, это вышло случайно, я бы поймал, но… — сделал вид, что раскаивается, Тобиан.       На крики жены прибежал Нормут, вдвоём супруги принялись бить раба чем ни попадя, не усыпляя ошейник.        — Убери его! Выкинь из дома! На шахты! Не могу видеть этого детоубийцу!       Так у него начались другие обязанности: откатчика, грузчика и по приказу самого Нормута он должен был ещё и прислуживать надсмотрщикам. Как только светало, он спускался под землю и лишь поздним вечером его выпускали, иногда он работал в ночную смену без перерыва на сон. Тобиана отправили в шахту в калебе, в первый месяц зимы, стоял жуткий холод в этом году, но рабам не выдавали лишнюю одежду. Холодными ночами они жались друг к другу и согревались.       Уиллард накупил другу тёплой одежды, зимних сапог, хороших одеял, но в первый же день подарки у невольника были отобраны Нормутом.        — Ты, уважаемый, моя собственность, и твоя собственность является моей. Не положено тебе ходить в господской одёжке, а одеяла я забираю потому, что понравились они мне.       Но в невольничьей посёлка куда лучше жилось, нежели в доме Казоквара. Вечерами люди принадлежали сами себе, днём маленькие дети, немощные старики со спокойной душой гуляли по окрестностям посёлка, не видя жестокости хозяев. Через дорогу разместилась небольшое селение свободных рабочих.       Свободные шахтёры с презрением относились к рабам и взваливали на них свою работу. Ведь угрозы нет — раб не ответит им кулаком или словом, захочет пожаловаться — получит от них же, рабочих, винамиатис. Только Риоло вызывал у них страх. К тем, кто не делил свободных и рабов, с опаской относились товарищи. Дружба между рабочим и рабом была обыкновенным делом, но вызывала недоумение у остальных работников и тревогу у хозяев. С рабами можно справиться, человека без ошейника застрелить труднее в случае бунта. Нормут тщательно отбирал работников, ему не были нужны друзья невольников, но и тех, кто бездельничает за их счёт, не желал видеть. Нормут брал на работу людей добрых, но таких, кто брезгует разделить с рабом кусок хлеба.       Даже на шахтах Казоквары не давали покоя Тобиану и остальным. Женщины не интересовались потными грязными рабами, Фалита предпочитала нежиться в балконном гамаке под солнцем, Ромила бегала по имению с подругами или требовала отвезти её к ним в гости. Зато о рабах думал тихий Дрис. Сын вместе с отцом каждый день устраивал проверки, за лень и нарушения пробуждал ошейник. С началом кислора рабы стали замечать, что юный господин засматривается на женский пол. Да не просто засматривается, он шёл на шахты или к своему лучшему другу, сыну Герионов, и брал к себе на ночь девушку. За неподчинение — избиение. Один Тобиан не знал кулаков Дриса, по непонятной для всех причине.       Но она не волновала Тобиана. Брат — вот кто не давал уснуть ему. От Фреда не было никаких вестей, в гостях у Урсулы отчаянно Тобиан пытался с ним связаться, но винамиатис молчал, будто бы Фред знал, что на другом конце не Уилл, а младший брат. Уилл, которого больше не мучил герцог, признавался, что Фредер не хочет даже имени своего брата слышать и всегда уводит разговор в сторону, стоит Уиллу напомнить про Тобиана, а то и выгоняет его из своих комнат. Однажды Тобиан увидел всё-таки брата — на стекле. Фредер не изменился, величественный, аккуратный, он открывал музей в столице, сзади среди многочисленной охраны мелькал Уиллард. День рождения близнецов приходилось на конечник, Тобиана по винамиатису поздравляла мама, дядя, до ночи Тобиан ждал Фреда, но брат не связался с ним. На другой день Фредер сказал Уиллу, что у него жутко разболелась голова на торжестве своего дня рождения, поэтому он сразу лёг спать, не вспоминая про брата.       В тот день Тобиан срывал с себя ошейник, кричал благим матом на всех подряд. Но на маты никто не отвечал, ошейник не поддавался. Тоб только усмехнулся над своей глупостью — сколько же раз он ломал, поджигал, пилил ошейник Уиллу, всё ведь без толку. Сейчас он был так похож на рабов с шахт, которые по ночам тешили себя миражом, что снимут оружие дьявола, но оно не поддавалось. Вечный ошейник, так его прозвали в народе — чёрный винамиатис в нём не умирал, в отличие от всех винамиатисов мира. Силу разрушения пробуждать могли лишь целители, те, кто обязан по праву рождения, спасать людей. Этим чёрный винамиатис и отличался от всех остальных.       Тобиан с каждым днём познавал жизнь рабов, через неё — жизнь, которая царила в Зенруте. Ему доверяли свои секреты невольники, рассказывали сокровенные тайны. Западный район Конории, где находились шахты, располагались имения других крупных рабовладельцев, похоронил в своей земле не одного убиенного невольника. Убийства рабов были запрещены, но кто боится закона королевы? Какой страж порядка разберётся в этих злодеяниях?       Казоквары не были любителями убийств, они процветали у Герионов. Один раб случайно обронил чашку с кипятком на любимую кошку дочери Дэлвина, три часа неустанно кнуты надзирателей истязали несчастного, а затем кирпич проломил ему голову. Жена Гериона закрыла на шестицу маленькую девочку в ящике в наказание за разбитое стекло с винамиатисом, там ребёнок и умер. Соседи Саиши как-то раз устроили невольничьи бега, а чтобы люди бежали быстрее, на них спустили собак. Двоим так и не удалось добежать до хозяев, их растерзали голодные псы. Смерти были не часты, но к ним так привыкли, что рассказывали без ужаса. Считалось нормой, если пьяный Дэлвин выстрелит в провинившегося раба, попадёт пуля в ногу или в лоб — решают боги. Однажды он так ударил девушку поленом по голове, что пробил череп. Тобиан не видел смертей рабов, они его миновали, но выкидыши беременных женщин во время тяжких работ на шахте он наблюдал. Пнуть беременную в живот — труда не составляло.       Убийства были не так и редки, насилие процветало. Тринадцатилетняя мама — норма. Умершая при родах девочка — тоже ничего удивительного. Единокровный брат в подчинение у брата — естественно. Насилие отца над дочерью — право, дарованное от рождения.        — Распутство, мужеложство, любовь к детским телам, наслаждение чужими страданиями, — в один день сказал Риоло, — такие поступки к свободному человеку называются отклонением, людей зовут маньяками, больными. Но к нам, своей собственности, это не вызывает мыслей о болезни. Люди просто оправдывают свою тёмную природу душевными неполадками. Мы все больны, мы все чудовища. Только некоторые не имеют возможностей проявить свои ужасные мысли, в отличие от Казокваров и Герионов        — А что нам делать? Что? — закричал на него герионовский невольник. — Я, роптал, я восставал и получал за это ошейник от хозяйки и кнут от хозяина! Я стал смиреннее, тише, но побои не прекращаются. Их стало больше!       Крик раба превратился в стон. Жалость не мелькнула в ясных глазах Риоло.        — Запомни, Бонтин, — десять рабов стояло возле Риоло, одного из них замечал этот человек. — Запомни на всю свою жизнь, штука вот в чем: заметив твоё бездействие и терпение, причинять боль будет не боязнью, а удовольствием и ни в чем не постыдной привычкой. Я не знаю, умрёшь ты рабом или получишь свободу, просто помни мои слова.       Рабы жаловались на издевательства властям, но те либо закрывали глаза и писали на них жалобу хозяевам, либо проводили блеклое расследование, от которого легко владельцы жизни откупались деньгами. Ябед ждала расправа. От отчаяния многие рабы сходили с ума — от них избавлялись. Другие кончали с собой. Умереть от своих рук считалось достойным уходом из жизни. Если кому-то не удавалось свести счёты с жизнью — спасали родные, рвалась верёвка, яд был плохо приготовлен, с ними разбирались хозяева. Самоубийство было не менее страшным грехом, чем бунт, жалоба властям.       Но у невольников, несмотря на все тяготы, были праздники. Новогодние шестицы, наступающие в первый месяц весны, освобождали их от работы на долгие двенадцать дней. Отдыхали рабы и в день Великих Супругов Создателей, и в Рождество Тринадцати Богов, и в годовщину династии Афовийских, и Первого Лореамо, в день, когда Тенкуни явилась миру. Лоена Лютнис давала лишний выходной невольникам, которые верили в единого бога Иширута и Зенрута.        — Бон, а почему ты не молишься нашим богам? — один раз спросила Фия.        — Я не верю богам, — ответил Тобиан. — Ни одному из них. Я не знаю, существуют они иль нет, но им я не верю. Меня воспитывала улица, а там нет богов, там один закон — кради или украдут у тебя, бей или побьют тебя, уничтожай или уничтожат тебя.        — Ты просто плохо молишься, они не слышат тебя.        — Плохо молюсь? — закричал Тобиан. — Да ты знаешь, как я молился, когда… когда… «Моя мать устраивала мои похороны», — хотел сказать он, но остановился. — Боги слышат тебя, когда Дэлвин забавляется с тобой в постели, слышат, когда жена его порет тебя кнутом? Боги нужны людям, чтобы забываться в них. Почему к нам не пришла ещё вера Иширута и Камерута? Да всё просто, бог этих стран против насилия и злобы, в заповедях наших создателей ни слова про любовь и милосердие к таким как мы. Существовали бы боги… они бы не разделили двух братьев пятнадцатью минутами, — тихо вздохнул Тобиан       Однажды в страле Нормут позвал к себе с шахт Тобиана для очередной разборки, подходя к дому он увидел, что Дрис вместе с двумя закадычными друзьями, Герионом и камерутчанином, который не так давно переехал в Зенрут с родителями, позвали к себе Шасу и посадили в карету. Вернулись хозяева с рабом после захода солнца, на Шасе не было живого места — глаза заплыли в синяках, нос свёрнут в сторону, ухо кем-то откушено, ноги перебиты.        — Что с тобой? Что с тобой делали? — крикнул изумлённый Тобиан, подхватив друга.        — Меня заставили сражаться на боях, — слабо прошептал Шаса.        — Какие бои?        — Подпольные, на которых дерутся рабы, а хозяева получают за них деньги.       Тобиан заинтересовался, когда он был Исали Фараром, то знал все тёмные запретные места Конории — бордели, чёрные рынки, сборища беглых преступников, но о боях не слышал. Мало раздумывая, он на следующий день прибежал к Дрису и его друзьям и сказал:        — Я хочу посмотреть на бои, возьмите меня с собой!        — Хорошо, Бонтин, — радостно кивнул Дрис, — мы как раз едем туда, садись в карету.       По дороге Дрис рассказал своему невольнику, что эти бои появились совсем недавно. Местом проведения служил подвал уважаемого ресторана, внутри которого собирались не аристократы, но и не бедные люди, внизу размешалась арена для мордобоя, винамиатисы заглушали крики, и поэтому посетители с превеликим удовольствием наслаждались пищей, не зная, что под их ногами идёт борьба не на жизнь, а на смерть.       В этот раз друзья были без бойцов, они пришли просто поболеть за кого-нибудь. Раздирающие крики зрителей оглушали, с арены раздавались хрипы и удары. Тобиан протолкнулся поближе к сцене и замер. Здесь не существовало никаких правил, судей, противники били друг друга смертным боем, головы их представляли кровавое месиво, у одного был откушен палец. Они изнемогали от бессилья, но сражались — в них были направлены револьверы хозяев, кто захочет сдаться, тот получит пулю. Среди зрителей было много девушек, которые выкрикивали ругательства пожёстче пьяного Нормута.        — Добей! Добей! — слышалось со всех сторон.       Один раб, собирая последние оставшиеся силы, подскочил на ноги, поднял соперника и как камень швырнул головой об пол. Поверженный протянул руку и замер. Из груди вырывалось слабое дыхание, глаза были закрыты.        — Победа присуждается Хеску! — закричал ниоткуда появившийся судья.        — Ууу, даже не убил, я бы быстрее расправился с противником, — вдруг запищал знакомый Тобиану голос.       В первых рядах стоял школьный враг Исали Фарара — худощавый низенький Ник. Парнишка, пользуясь тем, что его все видят и слышат, заголосил, как бы он уложил раба, как бы вырубил одним махом.        — Да ты у нас силач! — громко засмеялся Тобиан, забыв про свой статус раба. — Быка убьёшь!        — Кто заверещал? — поднял жиленькие кулачки Ник.        — Ты только с бабульками воевать умеешь, кошельки у них вечерами красть, — не успокаивался Тобиан. — Вспомнил, ещё с малышнёй, которая в школу не ходит! Один раз в жизни только дрался, мой знакомый Исали Фарар рассказывал, как тебя поколотила девочка, кажется, её звали Лиза Сабр.       Ник налился краской, толпа закатилась от смеха — эта самая Лиза Сабр, хрупкая девушка, стояла неподалёку и достала карточки, на которой она колошматила мальчишку. А Тобиан всё больше и больше забывал, что не только имени Исали больше не существует.        — Раб, я тебя прибью!        — Ну давай, сразимся.       Толпа одобрительно захлопала Тобиану и расступилась, дав ему и Нику место для боя. Свободный человек не отступал назад, но глаза его бешено замелькали, ища выход. Тобиан подлетел к нему мгновенно и со всей силы врезал кулаком в глаз. Этого было мало рабу, который знал только покорность в последние месяцы. Удар следовал за ударом, наконец решающим пинком между ног он поставил Ника на колени.        — За всех ограбленных старушек.       Дружки Ника побежали поднимать его, а к Тобиану подошли Герион и камерутчанин, помогая встать.        — Раб короны, да ты просто мощь! — восхищённо крикнул Герион и переглянулся с другом. — Народ, кто хочет сразится с нашим Бонтином? Даю за него пятьсот аулимов!        — Стой, давай Дриса спросим… — замямлил камерутчанин.        — А где этого Дриса носит? Некогда ждать!       Тобиана пихнули на арену, толпа застучала ногами, захлопала руками, под мощное улюлюканье зрителей к нему вышел соперник. Не человек, а гора мускул, тоже молодой парень, но гигант из древних легенд. Важно он плюнул на пол и пошёл медленно на Тобиана. Тобиан отбежал назад, выставив кулаки, но тут его голову зажали крепкие тиски. Он хотел было пнуть верзилу по животу, однако не успел занести ногу, как соперник поднял его, как куклу, и бросил в угол арены. Спину пронзила боль, и тут вылез дикий крик — кулаки посыпались на спину и живот. Тобиан вырывался и слышал, как хрустит его рука. Кое-как он пытался отвернуть голову, но лицо превращалось в кровавую кашу. Его молотили как отбивную на мясобойне.        — Остановите бой! Это мой раб, я не разрешал его выводить на арену! — внезапно раздался спасительный голос Дриса.       Хозяин прыгнул на арену и оттащил раба от обезумевшего соперника.        — Сволочи! — зарычал он на лучших друзей и каждому дал по зуботычине. — Всё, Бонтин, всё. Поехали домой, тебя вылечат. Никаких с тебя боёв.       Дрис подставил ему плечо и отнёс в карету, бросив в подпольном клубе своих друзей. Сам лично отвёл Тобиана до его хижины и принёс нужные лекарства. У него был сломан нос, рука. Шестицу он лежал в полном покое в своей «дыре», но потом всё же пришлось спуститься в шахты. Искалеченные рабы либо работают, либо от них избавляются, третьего не дано. Полностью не оклемавшийся он с трудом добывал катил вагонетки, за это на него обрушались наказание за наказанием. Непослушание и дерзость приносили дополнительные беды.       Одним тёмным вечером избитый надзирателем Тобиан лежал в «дыре» Риоло и его семьи. Ленри грустно смотрела на друга и гладила его волосы с сестринской заботой.        — Отец наказал тебя с полна, отправив к Казокварам.        — Какой отец? — удивлённо моргнул целым глазом Тобиан.        — Ну как какой? Огастус Афовийский, твой отец.       Тобиан так и забыл про боль и поднялся слегка с кровати.        — С чего ты взяла, что он мой отец?        — Так это дураку понятно, все у Казокваров знают, что ты его внебрачный сын. Огастус навещает тебя каждый месяц, тревожится о выходных, не позволяет Нормуту бить тебя в его присутствии. Так просто непокорный раб не волнует хозяина, его продают или уничтожают.       Тобиан встал с кровати, вылупил разгневанные глаза на девушку.        — Огастус Афовийский мне не отец! Никогда не был отцом и не будет!       И тут боль отозвалась в усталом теле, он рухнул на кровать. Шаса, сидевший рядом с Тобианом, покачал головой.        — Если ты не подчинишься, Казоквары не оставят тебя в покое. Друг, я знаю, как можно облегчить твои страдания. Ты должен умереть, одна знакомая научила меня некоторым ядам…        — Ни за что! — хрипло дыша, произнёс Тобиан. — Я не сдамся им, Казоквары и Огастус только и ждут, что я выкину что-нибудь такое унижающее. Хорошо убить себя и забыть о горе, но сбегают только трусы. Самоубийство — крик отчаяния, борьба заключается в жизни.       В мороне, сразу после новогодних праздников, в шахты пришло несчастье. Умерла таки старая Лоена Лютнис. Моментально со всех городов Зенрута съехались десять племянников, жаждая узнать завещание тётушки. Последняя воля поразила наследников! Шахту она оставить-то оставила любимому племяннику, но всех рабов приказала поделить поровну между десятью родственничками. Как делить — пусть решают сами, чтобы никому не обидно было. Племянники спорили до мордобоя, деля людей — никто не хотел брать кривых и косых, за молодых девушек и крепких мужиков ухватились все. Деньгами спор никак нельзя было решить, тогда самый умный племянник предложил уповать на волю богов и разделить имущество по жребию. Чтобы не возникло подтасовок, судьями пригласили Казокваров и Герионов, написали на бумажке имена всех невольников и положили в мешок. По очереди племянники вытаскивали имя.       Плач матерей, отцов, детей был слышен за пределами имения Лютнис. Разрывающие души вопли слились в один крик отчаяния, мольбы и беспомощности. Казалось, развернутся небеса и наступит конец света. Но боги своей могущественной невидимой силой клали в руки человеку нужную бумажку и разрывали на части семьи.       В ино стряслась ещё одна беда. Нормут продал своему знакомому оружейнику, Ниолу Лаяму, живущему в центре Конории, нежную Ленри. Ниол Лаям был известен как жестокий столичный извращенец. Как ни умолял на коленях хозяина брыкливый Риоло, Нормута не заботили отцовские чувства. С наступлением конечника Тобиан и Шаса, забрав у Уилла самокат, помчались к подруге. Всего пять дней девушка провела с новым хозяином, а её глаза были печальнее, чем раньше, под длинным рукавом она прятала порезы от ножа, которым наградил её хозяин.        — Прости, Шаса, я не смогла ему возразить. Мне пришлось! Мне пришлось! — рыдала на плече мужа Ленри.        — Не стоит извиняться, я люблю тебя! Ты моя жена! — целовал её в губы юноша.       С приходом каждого конечника Тобиан, а иногда Шаса, когда в нём не нуждались Нормут и Фалита, теперь отправлялись к девушке, приносили ей еды, вытирали слёзы. Ленри худела от горя, новая шестица наносила на тело девушки новые шрамы. Так продолжалось до тех пор, пока хозяин не привёз девушку обратно к Казокваром. Вернее, не девушку, а её тело.        — Забралась на балкон, убегая от меня, и свалилась вниз, упала головой об камень, — пробурчал Лаям.       На трясущихся ногах Риоло подполз к дочери и убрал с лица тряпку. Отца пробила дрожь, он схватил с земли палку и бросился на Лаяма.        — Мразь, ты убил её!       Раба остановил ошейник.        — Я не убивал её, — отвесил пощёчину Риоло Лаям. — Она сама убилась.       Невольники забрали тело Ленри и унесли для последнего обряда — похорон, единственного, на который могли рассчитывать рабы. Когда женщины раздели девушку, чтобы обмыть её, одна из них потеряла сознания. Спина и живот изящной Ленри за два месяца приняли на себя больше двухсот кнутов и цепей, на руках и ногах не стирались следы от наручников, на груди чернело клеймо.       Хоронили Ленри в тёмном платье, которое скрывало всё тело девушки. Траурная церемония прошла тихо, незаметно. Той же ночью в доме Казокваров прогремел выстрел. Шаса пробрался в помещение, где Нормут хранил оружие, и выстрелил себе в голову.       С этого дня мужественный Риоло замкнулся в себе. Потеря дочери и юноши, которого он любил как родного сына, сковала его сердце, подобно клейму отпечатала на лице маску отрешения. Риоло стал молчаливым, дёрганным, унылым и… свирепым. Не раз его руку останавливали товарищи, когда он замахивался камнем в спину надзирателя.       Однажды Риоло исчез. Тобиан зашёл за другом в хижину — пусто. Встревожились рабы, надзиратели. В особняке его также не было. Нормут уехал на деловую встречу в Конории, только он мог по карте «спросить» винамиатис, где Риоло. Беглеца принялись искать по всем соседям. Невольники без разрешения иногда покидали имения, но это были простые самоволки безропотных животных, беспокойство за Риоло нарастало в сердцах хозяев и надзирателей. К шахтах прибежала сама Фалита, не брезгуя загрязнить новые сапожки, больше Риоло её пугало то, что связывающий голоса винамиатис Нормута молчал.       У Тобиана закралось подозрительное предчувствие. Риоло был не из тех, кто просто уходил из хозяйских владений, желая выкроить себе часик свободы, а потом возвращался сам или его выискивали через следящий винамиатис. И покинул шахту Риоло именно тогда, когда у Нормута в Конории была важная встреча. Тобиан, подождав, когда надсмотрщики, Фалита и Дрис будут сильно заняты перешёптываниями оседлал лошадь и помчался в город. К дому Лаямов.       К дому подъехать ему не разрешили — дорога были оцеплена полицией, которая сдерживала испуганную и любопытную толпу.       — Это ты? Боги, и ты здесь? — Уилл схватил Тобиана за руку. Он тоже был в толпе горожан.       — Там Риоло? — он задал только один вопрос.       — Да. Я услышал от Урсулы, от её друзей из центрального штаба.       — Подними меня на соседскую крышу! — приказал Тобиан.       Друзья с помощью воды забрались на крышу и увидели дом Лаямов. На балконных крюках висели окровавленные мёртвые тела Ниола, его жены и двоих детей. Сам же Риоло, взяв в руки револьверы да ружья оружейника, стрелял по полиции. Ему не страшен был ошейник, раб просто прятался за стеной, когда кто-то пробуждал винамиатис.        — За свободу! За освободителей! — его рёв сотрясал воздух. — Мне не страшна смерть! Я отомстил!       На земле лежали поверженные полицейские, Риоло вытащил гранату и бросил в толпу храбрых представителей власти. Десять человек разорвало на куски. Отчаянную схватку раба и закона смотрела ошарашенная толпа, его призывы о восстании слышали невольники и свободные. Риоло не сдавался, и только магам, призванным на подмогу, удалось повергнуть бунтаря.       «Они были у Урсулы в гостях. Её хорошие знакомые», — Тобиан узнал по лицам магов, которые служили в армии Зенрута.       По законам Зенрута восставшему рабу полагалась смертная казнь, но власти отдали Риоло в руки Нормута, который, к сокрушению сотни невольников, оказался в полном порядке. Иначе долго будет идти зенрутский суд, доброй окажется смерть.       На следующий день Нормут, Дэлвин и племянник Лоены, унаследовавший шахту, привезли связанного, избитого по пути Риоло к шахте Казокваров. Заранее местность была очищена, согнаны все рабы трёх хозяев. На земле стояли два мощных столба, к которым за руки привязали Риоло.        — Дэлвин, давай кнут, — раздражённо, но в тоже время с предвкушением зрелища простонал Нормут. — Раб короны, — лукаво посмотрел он на Тобиана, — вставай поближе к дружку. Я покажу тебе конец вашей борьбы.       И он одновременно с Дэлвином взмахнул кнутом. Нормут бил раба по животу, Дэлвин по спине, Фалита будила винамиатис на всю мощь. С тела Риоло летели куски кожи, кровь забрызгивалась на всех собравшихся, ошейник пожирал свою жертву. Манаровское оружие предков и магическое детище современников объединились ради уничтожения. Несколько раз Риоло терял сознание, но всё равно возвращался к жизни и кричал:        — Не сдавайтесь! Сражайтесь!       Тобиан сидел на коленях и круглыми глазами смотрел на истязание друга, он не шевелился. Ему хотелось накинуться на убийц и растерзать, но тело раба было парализовано.        — Я верю в вас! — издал Риоло последний звук. — Бонтин, я верю в теб…       Он не договорил, голова невольника, до последнего сражавшегося за свою свободу, склонилась вниз.       Тело Риоло сняли со столба и швырнули товарищам.        — Закопать как собаку. Никаких похорон, — рыкнул Нормут. — Раб короны, пойдёшь с нами. Мы будем праздновать.       Победители накрыли стол, расставили угощение, спиртное. Лилась музыка, мелодичное пение, которое исполняли девушки-рабыни. За столом сидели дети, которые поднимали бокалы сока, когда родители сталкивали бокалы вина. Это был триумф. Освободители, которые всегда вызывали страх в сердце господ, становились теперь объектами насмешек и шуток.        — Раб короны, — позвал насмешливо Нормут, — возьми вилку.        — Зачем она мне? — недовольно покосился Тобиан.        — Используй её по назначению. Покажи, на что способна простая вилка. В чём её сила?       Тобиан недоумённо взял вилку и вонзил её в куриную ногу.        — Видите, друзья! Они не способны воевать! Эти люди лишены души, искорки жизни. Они способны быть только нашим скотом. Сколько в моём доме предметов для убийства, мести — револьверы, ножи, ножницы, вилки, да простой тарелкой можно ударить меня так, что я подохну как муха! И кто меня ударял? Никто. Они подчинены страху, природной лени. В страхе за свою жалкую жизнь заключается существование человека. Вот был у меня раб Шаса, застрелился недавно из моего револьвера. Что помешало ему покончить со мной в ту минуты? Почему он свёл счёты с собой? Разум! Разум человеческий, господа! Он примитивен, объят страхом. Но думаете, только рабы такие трусливые? Нет, господа. Все люди одинаковы, со стороны это не так заметно, и только рабство показывает, кто готов сражаться, кто истинный воин, а остальные свободные люди живут иллюзией, что они храбрецы, и подчиняют других. Раб короны, почему ты меня не убиваешь? — повернулся с наслаждением Нормут к Тобиану.        — Я не убийца, я человек.        — Говоришь не убийца? — спросил Нормут и дико засмеялся. Смеялся он долго и вновь посмотрел в глаза Тобиана. — А как называется человек, который мог предотвратить убийство, но не стал? Раб короны, вот если бы ты расправился со мной ещё в те дни, когда служил в моём доме, что было бы с твоим другом Шасой, борцом Риоло, красавицей Ленри? Они были бы живы. Раб короны, кровь убиенных лежит не только на их палачах. Ты и все здесь сидящие и есть убийцы. Посмотри на свою рубашку.       Тобиан вздрогнул как ужаленных. Только сейчас он заметил, что одежда его покрыта кровью Риоло.        — Папа, отстань от Бона, — вдруг проговорил Дрис. — Пусть идёт. Давайте лучше поднимем тост! Э-э… за кого бы выпить?        — Выпьем за вашу королеву! — взвизгнул его друг камерутчанин. — У нас в Камеруте нельзя убить человека посреди сотен людей и остаться безнаказанным. Вот за это я люблю эту страну! За королеву Эмбер!        — За королеву Эмбер! — закричали все и стукнулись бокалами.       Тобиана отпустили. В ушах раба звенел мерзкий тост, прославляющий его мать, дядю… брата. «Ненавижу, ненавижу вас всех», — шептал он и пинал каждый камень. В невольничьем поселении было спокойно, рабы молча смотрели на могилу Риоло и переглядывались, не имея храбрости поднять голову.        — Что же это такое? — негромко протянул Тобиан. — Покойного нужно проводить достойно. Тащите еду, питьё. Риоло жил как человек, и будет похоронен как человек. Я расскажу вам, как доблестно и рьяно он сражался против врагов!       Он вынес из одной из хижин крепкий стол, расставил стулья, смотря на друга, Фия куда-то юркнула и прибежала с букетом цветов, который положила на могилу Риоло. Товарищи испуганно смотрели на ребят, шепча: «ненормальные», но поднимали ноги и шли за цветами, разжигали костёр. Один взял дудочку и заиграл, другой запел протяжную песнь. Люди взялись за руки и обступили могилу. Небыстрый траурный танец окружал не остывшее тело Риоло, возносились молитвы богам, который почитал мятежник. Даже Тобиан склонил голову и говорил с небесами. В честь уважения к другу.       Фия притащила бутылку пива и дала друзьям. Слабость поглощала избитого за эти месяцы тело Тобиана, наступало умиротворение. Сняв в себя рубашку, он пустился в пляс с девушками.        — Риоло не плакал, и мы не заплачем! Проводим в последний путь нашего героя!        — Кто разрешил?       Скользкий голос Нормута прервал всё веселье.        — Я запретил его хоронить, — отрезал грубо хозяин. — Кто это всё устроил?        — Я, — выступил вперёд Тобиан.       По лицу Нормута пробежала смесь лютой злобы и ненависти. И тут взгляд господина упал на медальон, который висел на шее раба.        — Что за штуковина? — сорвал он слабую верёвку.       Страх внезапно пронзил Тобиана, он бросился к хозяину.        — Пожалуйста, не трогайте его! Он мне дорог! — впервые за шесть месяцев из груди раба вырвался зов мольбы.       Нормут вертел медальон в руках, проговаривая под ухо:        — Что тут написано? Сдержанность, почтение? Древнерутский… любопытно, хм, — он заметил сломленный вид юноши и хмыкнул. — Дорого, значит, умоляешь отдать?       Нормут швырнул медальон, подаренный отцом, в костёр. Огонь быстро поглотил деревянное украшение, память принца Конела. Нормут протёр руки и посмотрел на Тобиана, раб уткнулся в землю и не разжимал кулаки, его спина слегка подрагивала, как от плача.        — Как себя чувствуете, уважаемый?        — Превосходно! — неожиданно промолвил Тобиан твёрдым уверенным голосом, он поднял голову и шагнул к хозяину. Ни единой слезинки на его лице. — На этом медальоне было написано два слова — сдержанность и почтение. Вы уничтожили эти слова, которые до сих пор руководили мною, — взгляд Тобиана прошёлся по товарищам и остановился на господине. — Слава освободителям! Знайте, пока вы выпивали, мы сделали Риоло достойные похороны!       После этого случая Тобиан стал меняться на глазах. Для него не представляло трудности ударить за слабую насмешку надзирателя, бросить его в кучу ценного сероземельника. Гнев, отвага и непокорность поселились на его лице, в уме и в сердце. Ловко, быстро Тобиан учился прятаться за какую-нибудь вагонетку, когда пробуждали винамиатис, подбираться к надзирателю и выбивать из его рук камень. Он мало работал, сбегал часто к Уилларду в Конорию. Пытки и наказания принимал достойно, посылая хозяину взгляд, в котором читалось — я отомщу. Со временем Тобиан перестал вообще замечать боль. У него не осталось близких людей, угрожая которым можно было на него надавить, а Фия согласилась терпеть любые невзгоды, вставая у себя в шахтах против Герионов.       Казоквары не знали, что использовать на Бонтине, не помогал ни ошейник, ни голод, ни жара с холодом, кнут был запрещён. Впрочем, при любых упоминаниях о «подлеце рабе» в его защиту вступался Дрис, продолжая рассматривать Бонтина. В никиниасе Дрис отправил за Тобианом на шахты своего камердинера, сказав, что у них будет серьёзный разговор. Когда Тобиан вошёл в комнату к молодому хозяину, Дрис по-доброму улыбнулся.        — Садись, Бонтин.        — Постою, о чём вы хотите поговорить?       Дрис замялся и слабо произнёс:        — Бон, я хочу тебе в кое-чём признаться. Ты мне нравишься.       Тобиан обомлел.        — Что?!        — Нет-нет! Не в том смысле! — развёл руками покрасневший Дрис. — Не в смысле любви! Ты вызываешь у меня уважения, как человек. Смелый, отважный, умный. Ты не скот, не говорящее животное. Ты именно человек, причём с большой буквы. Когда я смотрю на всех наших слуг, мне хочется плюнуть на них и затоптать в говне. Безвольные забитые создания, которые не заслуживают, чтобы такие как Риоло умирали за них. Ошейник и кнут — удел затравленных трусов. Ты, Бонтин, достоин стать свободным человеком. Я хочу выкупить тебя у Его Высочества и дать свободу.        — Не получится, — сразу же ответил обескураженный Тобиан. — Мой хозяин никогда не даст мне свободу. Я пожизненный раб короны с момента моего появления на свет.       Дрис вздохнул:        — Но ведь со всеми можно договориться… Я могу хотя бы избавить тебя от винамиатиса. Бон, давай ты станешь моим камердинером? Я уговорю отца отдать тебя мне. Обещаю, что жить ты будешь почти как свободный человек, как мой друг, пока не найдём способ, как дать тебе свободу.       Тобиан пожал плечами. Слишком хорошее предложение, чтобы поверить. Но Дрис смотрел на него такими искренними глазами, что невозможно было сомневаться в намерении этого парня, который ни один раз выручал его от горячей руки родителей или надзирателей. Тобиан снова пожал плечами, представляя новую почти беззаботную жизнь под крылом Дриса, которого ему придётся сопровождать, как Уилл стережёт Фреда, закрывая глаза на достоинства и грешки хозяина.        — Заманчивое предложение. Но, став вашим камердинером, я буду лицезреть как вы бьёте моих приятелей, насилуете моих подруг? Нет, я не намерен заключать дружбу с вами, казокварская порода.       Дрис потемнел и цокнул языком.        — Очень жаль.        — Мне тоже жаль, я думал, вы мне в любви признаетесь.       Тобиан без разрешения покинул его комнату, негромко Дрис промолвил:        — Любви захотел? Я покажу тебе любовь.       Дни потянулись по-старому, но у Тобиана было неспокойно на душе. Казоквары не проигрывают, Дрис захочет отмщения, но какого? Старший сын был самым незаметным в своей семейке, а чем тише человек, тем сильнее умеет удивлять. Прошли две шестицы, и Дрис с двумя друзьями появился на шахте.        — Едем за город с ночёвкой, нужен слуга, который поносит наши сумки, — объяснил он надзирателям, с нетерпением потирая руки.       Друзья затолкали Тобиана в карету и дёрнули вожжи, с ними не было привычного кучера, лошадьми управлял Герион. Молодые люди молчали всю дорогу, переглядываясь каждую минуту, от чего рты их растягивались в ухмылке. Приехали они в маленький городок Боарч, что затерялся в Конорской провинции неподалёку от столицы, и вышли возле потрёпанного дома. За уличными столиками сидели красные, разгорячённые мужчины, не выпуская из рук кружки пива, щупая молоденьких девушек.        — Мальчики мои, наконец-то! — выбежала навстречу толстая лохматая женщина сорока пяти лет. — Любимые клиенты!        — Мы не одни, фанеса Кали, сегодня приятели привезли, — позлорадствовал камерутчанин и поцеловал в щёку женщину.       Фанеса любезно отворила юношам дверь и придержала её даже для Тобиана, затем провела гостей в какую-то комнату, полную людей. Ни одного мужчины! Сорок прелестных красавиц в вызывающих открытых платьях смотрели на юношей. Все возрасты и размеры. Юные девочки, женщины за тридцать лет — черноволосые, рыжие, светленькие, конопатые, худенькие и толстоватые поджидали клиентов. В глазах одних горела искра возбуждения, у других притаился страх.        — Бон, — положил руку на плечо рабу Дрис, — ты хочешь любви, страдаешь от того, что в шахте на тебя девушки не смотрят. Выбирай любую на свой вкус! Я плачу!       От такой щедрости у Тобиана во рту пересохло.        — Обойдусь.        — Нет, ты выбирай. Зря приехали мы? И поскорей, а то все нам достанутся.       Герион и камерутчанин вцепились в волосы девушки, бросили в руки хозяйки деньги и поволокли рабыню за собой. Вопли её разносились по всему дому, Дрис кивал головой своему рабу.        — Выбирай. Выбирай, Бон. Сегодня она будет твоей, мы её не тронем.        — Вот эту! Эту беру! — закричал Тобиан, — показывая пальцем на самую младшую девочку, которой на вид было около четырнадцати лет.       Дрис заплатил за девочку и потащил рабов к друзьям.        — Начинай первый, коль по любви соскучился, — приказал он громко и страшно.        — Нет! — Тобиан прижал к себе девочку. — Она со мной. Я не трону её!        — Нет так нет, — махнул рукой хозяин. — Ну и помирай девственником. Друзья, не будем терять время.       Дрис, Герион и камерутчанин окружили свою рабыню и содрали с неё одежду. Девушка визжала, сопротивлялась, но трое друзей накинулись на неё. Тобиан бросился к ней, вдруг на него выскочили друзья Дриса. Герион схватил за руки, камерутчанин направил револьвер:        — Развлекайся со своей игрушкой, такое право предоставили тебе, рабу! Помешаешь нам — выстрелю в неё и тебя.       Камерутчанин не убирал пушку, заставляя Тобиана отойти назад. Передавая друг другу револьвер, двое приятелей сторожили раба, другой наслаждались девушкой. Тобиан закрыл глаза и уши девочке и проклинал своё бессилие. Слова, сказанные на похоронах Нормуту, оказались пусты, он научился бороться с ошейником, но испытывал ужас перед револьвером. Вдобавок ко всему девочку, которую выбрал он, и рабыня Дриса, приходились сёстрами. Спасительная рука, протянутая к ребёнку, оказалась предательской.       Когда девушка перестала даже стонать, потеряв все силы, Дрис и друзья попросили фанесу Кали подать им новых рабынь.        — Ну же, раб короны! — хохотал Дрис. — Присоединяйся! Вкуси свободу! Могущество! Почувствуй себя мужчиной! Свободным человеком!       Домой друзья отправились только вечером. Расплачиваясь с фанесой Кали, Дрис сказал:        — Раб короны, здесь наша чудесная обитель. Здесь мы живём. Здесь взрослеем и освобождаемся от общественных рамок.       По возвращению в имение Тобиана ждал новый сюрприз. К Нормуту приехал жить младший брат Эван, выкинутый из дома родителями. Высокий шатен Эван считался позором семьи; он дебоширил в кабаках, проигрывал в карты деньги старшего брата и в конце печально плакался в пиджак Нормута, обещая исправиться. Дрис презирал дядюшку, который по возрасту годился больше ему в братья, чем отцу, но ничего поделать не мог. Щенячьи жалобные глазки Эвана всегда растапливали сердце чёрствого Нормута. Единственным утешением в Эване была природная лень, не позволяющая направить лишний поток мыслей на чёрный винамиатис.       Лето пролетело быстро, до холодов тёплому Зенруту было далеко, но рабы начинали уже шить себе одежду. В начале хаса к Тобиану приехал Огастус. За ним послали в невольничий посёлок, приказав немедленно явиться в господский дом. Тобиан выругался и поплёлся, пропускать встречи с дядей он не мог. Он мечтал бежать, провалиться сквозь землю, но шёл. Открыл дверь в столовую и… окаменел.       Возле дяди и Нормута сидел Фредер.       Тобиан замер, лишился сил шевелиться, думать. На него были обращены задумчивые глаза брата, в которых невозможно было прочитать чувства.        — Поздоровайся со мной, — процедил дядя.       Даже боги не заставили бы оцепеневшего Тобиана открыть рот, он пожирал глазами брата.        — Ужасный раб! Ужасный! — отпил вина Нормут.        — Так сделай его хорошим, для чего дал? — с привычной раздражённостью спросил Огастус.       Нормут был пьян, стул качался под ним, язык жаждал свободы.        — Огастус, а почему тебе самому не заняться своим рабом? Вот мой винамиатис, посмотри как сверкает.       Он снял с шеи камень и протянул другу. Огастус отдёрнулся.        — Да не хочу! Не любитель пыток!        — Кто бы врал?! Ну возьми камешек, пробуди его на своём рабе.       Невозмутимой герцог побелел как снег, отмахнул от себя чёрный винамиатис и пролил на себя вино.        — А что, если я сейчас его кнутом побью, Огастус?       На лбу Его Высочества дрогнула тревожная жилка, которая попала в намётанный глаз Нормута.        — Дружище, признайся, это твой сын-бастард.        — Ложь, — стал вытирать с себя вино Огастус.        — Ну какая ложь? Вот зачем главному стороннику рабства необходимо каждый месяц навещать своего раба? А выходной ему? А приказ не уродовать спину кнутом? Я же тебя знаю, скольких ты до смерти доводил в моём присутствии на своих землях. Я спасал жизнь этим рабам! Я! Из-за чего от тебя ушла жена? Из-за твоей жестокости к рабам. Гэйлин однажды приехала к нам без предупреждения и застала тебя за такой ужасной расправой над несчастным человеком, что сразу же подала на развод. Гэйлин не осталась с тобой даже ради твоей близости к трону, даже ради высокого положения в обществе. Так почему ты просишь сейчас не калечить Бонтина? Раньше я никогда не видел за тобой милосердия. И какие, к слову заметить, у Бона манеры, речь, любовь к чистоте!        — Он мне не сын! — зарычал Огастус. — У меня только один сын — мой племянник Фредер, больше детей нет.       Рука Огастуса рухнула на плечо Фреду, принц вздрогнул, но не оборвал взгляд от брата.        — Вот не ври, у тебя есть две дочери. Напомни, старику, как их зовут? Сколько им лет?       Скованность не покидала герцога.        — Диана и Изика, пятнадцать и тринадцать, — проговорил неразборчиво он. — Я не отрицаю, у меня есть дочери, но я не считаю себя их отцом. То была глупая ошибка, когда я взял в жёны их добросердечную и пустоголовую мать. У меня есть только сын Фредер и… раньше был сын Тобиан. Бонтин, живо подай салфетку мне! От этой гадости не избавиться!       Тобиан не шелохнулся.        — Он с нами даже не поздоровался! — воскликнул Нормут. — Уважаемый, проявите почтение к кронпринцу.       Нормут встал и пихнул Тобиана на брата. Тот упал на колени, резко попытался встать, но на голову обрушилась хозяйская нога.        — Склонись ниже!       За год Тобиан натерпелся всяких унижений. Он к ним привык, считал уже должным, но кровь прилила к лицу, когда он оказался у ног брата. Моча, вылитая на голову, не была столь унизительной. Тобиан фыркнул как бык, вскочил и бросился на Фреда, он прижал за горло брата к стене, ярость сидела в его глазах.        — Отпусти его! — подскочил Огастус.       Фредер поднял ладонь, говоря ею — остановись, дядя.        — Слышь ты! — заорал Тобиан. — Под рестораном «Красный мак» проходят запрещённые бои! В городе Боарч Грэйси Кали содержит бордель с несовершеннолетними рабынями! Мой сосед Герион насилует тринадцатилетнюю Фию и других девочек, в 1284 году он убил револьвером троих людей, в 1283 запорол до смерти мужчину, сколько убил в остальные года — не помню, но многих! Матери от побоев теряют неродившихся детей, Саиши стравливали собак на рабов. Мою подругу Ленри продали и буквально за пару недель новые хозяева замучили ее до смерти! А когда её отец отомстил за нее, его же Нормут и Дэлвин и казнили прилюдно, забили до смерти моего друга Риоло! Разберись!       Фредер оторвал от себя брата и кивнул.        — Хорошо.        — Стой, ты куда? — закричал Огастус.       Племянник оттолкнул дядю, быстрым шагом идя к карете. Возле дядиной кареты парил в воздухе летающий самокат Фредера.       — Ты вызвал самокат? — закричал Огастус.       — Да, дядюшка.        — Я не разрешил тебе уходить! — Огастус схватил Фредера за руку, когда принц вскочил на водительское место. — А то…       Фредер склонился к дяде и прошептал в ухо:        — А то расправишься со мной, как расправился с ним? — и умчался, не прощаясь, оставив дядю среди Казокваров.       Когда Огастус уехал на Тобиана обрушилась расправа Нормута, как в первые дни его появления в казокварском имении, ошейник не засыпал до глубокой ночи, ноги и руки господина работали без устали. А утром в хижину к израненному Тобиану прибежала Фия:        — Твоих рук дело? Повсюду полицейские! Повсюду королевские следователи! На Дэлвина надели цепи!       В западный район приехал целый полк полицейских, они впихивали к себе в кареты невольников по одиночке или группами и увозили в участок, где брали показания. Привлекались к помощи опытные мыслечтецы, что случалось только в очень тяжёлых и важных уголовных делах. Маги впивались в головы Казокваров, Герионов, племянника Лютнис, от их невидимой силы невозможно было скрыть грехи, засевшие в памяти, душе и теле. За шестицу приостановилась работа крупнейшей в Конорской провинции шахте, государственные и частные заказы десятка зарубежных и внутренних партнёров сгорели. Герионы, Саиши, Йовенсы, Арховы, Зориты — громкие фамилии не помогали своим хозяевам. Не прошло и месяца, а они были схвачены и посажены за решётку, уголовные дела, которые порой при убийствах чиновников, собираются годами, были возбуждены моментально. В дополнительных уликах следователи не нуждались. Рассказы невольников, прочитанные мысли, хвастовство самих же убийц и насильников при толпе свободных свидетелей, записи в делах сыщиков при прошлых расследованиях — всё было на лицо. Улики, какие следователи не смогли собрать раньше, волшебным образом стали теперь им видны.       Все, кроме малолетних детей в семье Герионов, Саишей, Йовенсов оказались в кандалах, камерутчанину и то не помогло принадлежность другому государству. Дела только были переданы в суд, но даже дурак предчувствовал, что на убийц обрушится вся тяжесть закона, на их шею сядет ошейник подчинения. За убийства стольких людей в Зенруте следовала казнь, однако за раба давали вдвое меньше, чем за свободного человека. Таков закон. Рабы, впрочем, мало сокрушались. Двадцатилетняя в лучшем случае каторга на каменоломнях, под бичом надзирателя, с ошейником на шее — прекрасный исход для господ жизни.       Тобиан спал. День выдался тяжёлым, для него ничего не менялось — Казоквар, убивший убийцу, растливший распроданных, оставался на своей земле.        — Спать хочу, не трогай меня, Кикс, — отмахнулся во сне Тобиан от соседа по «дыре».       Его продолжали тормошить. Он открыл глаза и поднялся. С окна его руку тянула чужая рука, лицо этого человека было скрыто покровом ночи. Но его невозможно было не узнать. Тобиан вскочил на ноги, человек побежал прочь. Наспех одевшись, Тобиан помчался за ним. Гость, закутанный в плащ, бежал всё дальше и дальше и остановился только у ограды имений Казокваров.       В кустах поблёскивал самокат. Человек достал из кармана фонарь с винамиатисом и пробудил его. Свет озарил его лицо. Задумчивый печальный Фредер словно не повзрослел, а постарел на несколько лет, через плечо у него была перекинута тяжёлая сумка. Ясными голубыми глазами он смотрел на брата и молчал.        — Прости меня, Фред! — закричал Тобиан, сердце закололо от боли. — Я мог тебя убить! Прости меня, Фред!        — Не извиняйся, брат, — спокойно ответил кронпринц, улыбнувшись уголком рта. — Не за что. У тебя не было выхода. Вина лежит не на тебе, а на мне. Я бросил тебя. Нет, я не забыл… Я каждый день думал о своём брате, но страх не позволял мне заговорить о тебе, я боялся, что расплачусь как ребёнок, когда увижу твои страдания. Я не забыл тебя, но я бросил тебя, предал… Прости.        — Нет, нет, я верил, я знал, ты со мной!       Братья стояли друг перед другом, кричали, как могли, отчаянно жестикулируя руками, споря, кто из них больше виноват. Они всматривались в лица и не узнавали их. Другой Тобиан, набравшийся смелости Фредер… Столь родные, но чужие братья!        — Я всё-таки смог! — опомнился вдруг Фред и полез в сумку. Он бросил в руки Тобиану бутылочки с зельем, какие-то бумаги; рыскал, искал и наконец достал ключ. От ошейника. — Дядя запретил меня пускать в комитеты по рабам, он запугал всех чиновников, чтобы они мне ни за какие деньги не отдали ключ. Вот документы, зелье, билет до границ Иширута. Там ты выедешь в Гайрут, где заживёшь спокойной жизнью. Со своим лицом.        — Ты что? Мы обещали же, Уилла освобождай! — запротестовал Тобиан, не раздумывая.        — Уилл сказал, что ты больше заслуживаешь свободы, он согласен подождать.        — Нет! Я приму твой дар после Уилла, освободи нашего друга. Наш уговор с дядей… Уилл пострадает!        — Невозможно, — вздохнул Фред. — Уилл в поездке с дядей, до утра я должен вернуть ключ в комитет. Не стой деревом, снимай ошейник. Уилл согласен на последствия. Я его защищу.       Тобиан взял в свободную от бумаг и зелий руку ключ и повертел его. Простой неказистый ключик, похожий на сотни ключей от дверных замков, но только в него заточили винамиатис, проклятый и спасительный камень рабов. Ключ тянулся к ошейнику, подрагивая в руке. Он олицетворял свободу и был отлит из меди, добытой рабами.        — Фред, — неуверенно задрожал голос Тобиана, — я спрячусь в далёкой стране, заживу под чужим именем, хоть и со своим лицом… А могу я остаться в Зенруте? У тебя есть возможность поставлять мне зелья превращения каждую шестицу?       Фред мотнул головой.        — Почему мы родились близнецами? — обратился Тобиан то ли к брату, то ли к себе, а может к небесам и взглянул на Фреда глазами, в которых таилось отчаяние. — Ты повторишь сказанное во дворце, брат, назовёшь меня идиотом, но я отказываюсь от свободы. Сбежать, укрыться от проблем и врагов — это замечательно, но не для меня. Отец учил нас не отступать, стоять до последнего и сражаться за себя и своих близких. В Гайруте я не смогу пойти против Казокваров или дяди. Я выбираю рабство, выбираю борьбу. А это всё, — протянул Тобиан документы с зельем, — отдай моей подруге Фие, первая дыра, ну то есть дом, у шахт Герионов. Через границы Зенрута в чужом обличие она доберётся, а там сумеет разобраться в мальчиках-девочках по паспорту, Фия — смышлёная пройдоха.       Он передал Фредеру ключ от ошейника. Братья застыли в задумчивом молчании, под ярким светом фонаря младший менялся: улетучивался Бонтин, возвращался Тобиан. Фредер вздрогнул, впервые в жизни близнецы стали различимы. Впалые щёки, загрубевшие руки Тобиана пробирали кронпринца до мурашек. И только храбрость, способная обратить против себя целый мир, закалившаяся на лицах, объединяла двух братьев, мужчин, забывших, что такое мальчишество.        — Хорошо, — сказал Фредер. — Позволь только обнять тебя на прощание.       В семье не были приняты нежности. Король должен быть мужественным, а не растрачивать силы на сентименты! Изумлённый Тобиан не смел возразить, Фредер обнял его и крепко прижал к сердцу. Отпустив спустя время брата, принц вскочил на самокат и исчез в ночной темноте.       Тобиан слушал отдаляющийся самокат во владениях Герионов, рука коснулась по привычке ошейника. И тут случилось немыслимое, рабская окова щёлкнула и поддалась человеку!       Ошейник лежал в руке, застёжка подчинялась невольнику, не камню.        — Брат, да благословят тебя незапятнанные небеса, — с трепетной верой промолвил Тобиан.