Отщепенцы и пробудившиеся

      Ветер неистовствовал, злобился. С рёвом и с удалым свистом погонщика лошадей проносился над спящими гречневыми полями, раздувал притихший снег и уносился сметать дальше покой застывших стеблей. Снег поднимался ввысь, закручивался в дьявольском танце и вновь ложился на растревоженные голые травы. Гречиха ныне гола, лишь на холодный снег она может надеяться, чтобы он окутал её, превратился в тёплый пласт, согрел.       А как красиво было совсем недавно, полгода назад, когда над полями кружился рой пчёл, когда ветер насвистывал играючи, незлобно, порой взмахивал длинными ручищами, и с белых цветов поднимался пух, подскакивали пчёлы, серчая на шального хозяина, и вновь опускались на вкусные лепестки! На эрбских гречневых полях никогда не сходит снег. Зимой он опускается с небес, летом распускаются белые цветы и, точно снежные комки, застилают собой нежную зелёную листву. В конце лета выходят крестьяне, собирают зёрна, тут же варят кашу и разбавляют её медом. Далеко ходить не надо, пчёлы — лучшие друзья собирателей гречи. Вот и ульи их в миле от полей стоят.       Ныне на поля напала спящая леность, и взбешённый ветер не может разбудить их.       Король Геровальд стоял на балконе своего зимнего дворца и смотрел вдаль. От белоснежной дымки болели глаза, за версту ничего не видать. Только пустые, протянутые на мили поля гречихи. Но Геровальд не терял надежды и всматривался, надеясь увидеть хоть что-то, что принесёт движение в застывшую жизнь. Месяц назад в еловом лесу он столкнулся с щуплым крестьянином. В сапогах по колено, в медвежьем полушубке крестьянин тащил сани, заваленные хворостом. Он кряхтел, обливался потом и насвистывал под нос песенку. Вдруг выбежал мальчишка не больше семи лет, неся веток до головы и закричал: «Папаня, я ещё нашёл! Донесёшь?». Ножки увядают в снеге, а сам смеётся, подпрыгивает, визжит. Из леса шум раздаётся, выходят из деревьев другие крестьяне, с хворостом за спиной, с папироской во рту, а у одного пойманный убитый заяц висит. «Я собрал, спасибо сыночку, — говорит крестьянин. — Коли работа ваша закончена, пойдём к сеструхе моей за мидом». А мальчишка бежит за отцом и кричит: «Я с вами, я мида хочу!». Отец поправляет сползшую с уха шапку и приговаривает: «Ты к мамке иди, мал ещё для мида».       «Попробовал ли мальчонка мид?» — вздохнул Геровальд.       От раздумий короля отвлёк стук в дверь.       — Войдите, — прорычал он.       Вошёл камергер, робко, стараясь не приковывать к себе излишнего внимания, затворил дверь и произнёс:       — Ваше Регентство, начинается совет. Вас ждут.       Геровальд повернулся к придворному слуге и, почти не разжимая губ, ответил:       — Понял, скоро подойду… спасибо, что напомнили.       Камергер опешил, разинул немо рот, но тут же быстро опомнился и ушёл. Геровальд в последний раз высунулся на балкон и, увидев ноющую пустоту, качнул головой. Он провёл рукой по лбу, в последний год выступило много морщин, кожа загрубела, стала ещё темнее. Король Геровальд был мужчиною сорока пяти лет, красивым, привлекательным, хоть и кривился на правое плечо. У него было удивительно ровное овальное лицо, которое окутывала изящная бородка. Но Геровальд ненавидел свою внешность, он имел дурную привычку наклонять голову на правую сторону и тем самым создавал образ перекошенного человека. Он ненавидел и смуглый цвет кожи, доставшийся от отца. Он не переносил происхождение своего отца и ту кровь, что досталась ему от горцев. В Камеруте жили светлые белокурые люди, лишь в узких гористых местностях прятались смуглые нелюдимые пастухи. Сколько их всего там жило, так и не сосчитали, говорили миллион, а может быть и два. Горцы редко выходили к цивилизованным людям, нормальные же камерутчане их чурались и презирали.       — Боже, благослови! — прошептал король, когда его карета подъехала к Торжественному дворцу. Он не боялся министров, пусть эти чинуши сами страшатся его. Это было привычкой, постоянным ритуалом перед сном, едой, перед выбором лучшего костюма для встречи с каким-нибудь послом — жадно, отчаянно просить благословения, уповать на божье милосердие. Ведь кроме всевышнего владыки никто не сможет облегчить боль короля.       Перед тем, как зайти в квадратный зал, Геровальд прислушался к шуму улиц, к топоту сапог, побрякиванию бубенчиков на шее лошадей. К сожалению, крики городской жизни, шумливой, вечно спешившей, поглядывающей на часы, которой он мог наслаждаться, не слышно за твёрдыми стенами Торжественного дворца. Геровальд не любил свою официальную резиденцию, проклинал её за мёртвые чёрные стены, за безжизненные опоры, устремлялся на окраину столицы. Но и там в зимние заснеженные месяца его ждало отрешение.       — Приветствуем вас, Ваше Регентство, — министры и сановники, склонив головы, ждали, пока на трон перед ними сядет король.       — Приветствую собравшихся, — ответил Геровальд нехотя, выдавливая из себя слова.       Он окинул беглым взглядом присутствующих. Мало было политиков, министров, одни только генералы и полковники, да и те, чьи имена и фамилии редко звучали на страницах газетах, те, кто предпочитал сидеть в тени сплетницкой жизни, отдавая себя государству и служению.       — В зенрутской армии смута, Ваше Регентство, — промолвил высший генерал, — минуло две шестицы, а уже сотня схваченных офицеров, генералов и даже простых солдат. Зенрут ослаблен.       — Великолепно, — первая усмешка за день проскользнула на лице Геровальда. — И… что дальше? Генерал Нанцирский, вы клоните к тому, чтобы завтра напасть на Зенрут, или же послезавтра?       — Никак нет, Ваше Регентство! Я докладываю о том, что разруха уходящего года сможет здорово нам помочь. Если у армии будет расти недоверие к королеве, она ослабнет. Падёт.       Король молча смотрел на генерала. Так спокойно, с полным немым безразличием говорить о слабости врага, даже мельчайшей гордости за свою силу перед врагом не чувствует. Много раз он читал о трепыханье сердца, о головокружении, когда полководцы демонстрируют свою мощь. Но куда она испарилась? Миф это или бумажная волокита, красный стол и стулья с мягкими подушками подмели под себя стать и величие? Вид генералов должен отпугивать, но Геровальд смотрел на них и видел только чёрные мундиры с золотыми повязками. Элегантность, ощущение моды, соблюдение этикета и… никакого страха, что несёт войну, смерть и горе.       — Ваше Регентство, — подал голос министр юстиции, — вы знаете, лидер зенрутских освободителей Тимер Каньете ведёт тайную переписку с владельцами наших оружейных заводов. Но, как нам стало известно, ему отказали. Дельцам невыгодно иметь дело с побеждённым преступником. Он через поверенных лиц обращается прямо к вам, Ваше Регентство.       Министр протянул Геровальду бумагу. Она выцвела, пахла сыростью, казалось, писали её в тёмном месте, где нет винамиатиса, фонаря или коптящей свечи, чтобы ровно, слово за словом выводить предложение. Но буквы, хоть и дрожали, пытались стоять прямо, не допускали лишнего винтика, закорючки, чернильного пятна. Геровальд присмотрелся, его глаза кольнули кривые неправильные слова. «Грамотей!» — вспыхнул в гневе он и через мгновение захотел хлопнуть себя по лбу. Одинаковый с Зенрутом язык, копирующая архитектура и одежда настолько вписались в сознание, в общность Зенрута и Камерута, что забылась их письменность — схожая, почти аналогичная, но не их, не камерутская, преобразовавшаяся в результате дедовских реформ сорок лет назад.       — Хм… подпись «Лидер Кровавого общества». Скажите Каньете, что деньги на оружие он получит, — решительно отбросил письмо Геровальд. — Израненного внутренними язвами врага всегда легче победить, нежели пышущего здоровьем. Пусть Каньете загонит Зенрут в такой страх, что от королевы на войне отречётся самый преданный человечишка.       Кабинет пронзил колокольный звон. Король и военные оторвались от насущных проблем. За окном, над храмом били колокола, провозглашая о четверти дня. Лязгали, брякали на все лады, объявляли о начале зимнего восхваления Единого Бога. Геровальд решил, что это знак ненадолго отдохнуть от обсуждения военных дел, и подошёл к окну. За его спиной встал генерал Нанцирский.       Открывались врата храма, замёрзшие в длинном ожиданье люди бегом стали толкаться за более уютное место в храме. Колокола грохотали, а люди стремились и стремились занять поближе место у бога. Вдали звенели слабые колокольчики мелких церквушек, там собирались горожане, заехавшие в Эрб крестьяне. У королевского дворца толпились графы и виконты, крупные дельцы и жёны генералов, уважаемые маги, променявшие страну и веру.       — Там невозможно побыть в одиночестве, — генерал сдвинул светлые пушистые брови. — Как же им разговаривать с Богом в такой толкучке?       — Уверен, — Геровальд хмыкнул, — во всём округе и за десять миль от него вы не найдёте таких одиноких людей. Посмотрите на них, толкаются, топчутся… Женщины грубо хватают детей за руки, кричат, что те мешкаются под ногами, и ведут к священнику, думая, красиво ли уложена причёска. Мужчины придерживают карманы, не стащил ли кто их добро, часы с золотой цепочкой, например. Посмотрите на молящуюся знать, и вы не увидите больше таких одиноких людей на всю жизнь.       — Осмелюсь возразить, Ваше Регентство, — сурово глянул на своего короля генерал. — У многих есть семья, родня, она не даёт почувствовать себя одиноким. Вот я только переступлю порог дома, и мне на шею кидается красавица-дочь. Взрослая девица, а радуется, ну, ей-богу, как младенец! Загляну в спальню, а там меня дожидается Тэйлин.       — Семья, родня… — протянул Геровальд и, не замечая, прорычал: — Ненавижу, — он тут же поймал себя на непристойном поведении и взмолился в мыслях: «Боже, благослови!»       — Ваше Регентство, продолжим собрание? — любезно спросил Нанцирский.       — Да, — тускло ответил Геровальд, а в голове больно билось: «Регентство, Регентство, до чего же оскорбительно».       Геровальд, не был королём Камерута в полном смысле этого слова и никогда не мог им стать. Его мать родилась первенцем в семье достопамятного короля Пинберха, но она совершила непозволительную, как считал Геровальд, ошибку — родилась женщиной. Достаточно повитухе было взглянуть на ребёнка, и закон тут же отобрал у матери и её потомков право когда-либо взойти на престол. Эту божественную почесть получил рождённый через три года сын Пинберхта Артевальд. Племянник Геровальд, названный в честь пророка, который стёр с Камерута дьявольские суеверия язычников и принёс веру Единого Бога, ненавидел существующие законы престолонаследия. «Моя мать старше, она родилась первой, — будучи мальчишкой с молочными ещё зубами, негодовал Геровальд. — Она должна стать кронпринцессой. Она. И я должен быть вторым наследником на трон после неё. Несправедливо. Подло!»       Несправедливое отношение судьбы, унижающие законы престолонаследия и божьи повеленья, говорящие, что женщина должна слушаться во всём мужчину, поскольку существо она неполноценное, лишённое благодати небес, неимоверно сильно злили Геровальда, который считал, что по всем правам — человеческим и божественным — власть должна быть у него. Он копил гнев на мать, что посмела свои рождением обречь сына на зависть и место блеклой тени на древе династии. Сторонился и отца, смуглого потомка гор, бил младшего брата, послушного и домоседливого мальчика, и проводил всё своё время в храме, с семьями друзей, просился в дом дяди или деда. К последнему особенно сильно тянуло Геровальда, он любил усесться на кресло с книгой о великих королях и наблюдать за дедушкой. Пинберхт для внука был как раз истинным, идеальным королём, о которых он читал. Широкий, громадный, выше на три головы простого мужчины, с голосом подобным грому, дед вызывал в нём чувство изумлённого трепета и молчаливого поклонения. И пусть король катался по полу, икал ослом и на четвереньках бегал за розовощёкими внуками, человеческие слабости деда просто проскальзывали мимо глаз Геровальда. Не раз во время таких детских забав он мечтал, что сейчас Пинберхт пнёт его братьев и сестёр, потребует канцлера к себе в кабинет и издаст приказ, объявит новым своим наследником внука Геровальда, минуя сына и даже свою дочь. Единственной отрадой мальчика в секунды горького возвращения к действительности был сладкий вкус, что его двоюродные сестры по дяде, подобно его матери, остаются в стороне от возложенной власти, от наместия возле Бога.       Когда Геровальду было девятнадцать лет, и умер дед, то свет не померк перед ним, небеса не упали на землю, не выдержав груз переданной им власти короля Камерута — взошёл новый правитель Артевальд, первый король своего имени. И вот тут для его племянника произошёл надлом, который едва не погубил его в одночасье. В первый же год король, отец трёх дочерей, изменил закон о престолонаследии, отбросил ущемляющие человека правила и объявил, что с этого дня независимо от пола первенец становится наследником. Все молчаливые усмешки над двоюродными сестрами, все проклятья, брошенные в их спину, потеряли свою силу. «Моя сестра женщина, но станет королевой; а моя мать не сможет, и я из-за неё не смогу», — долгий месяц не мог заснуть Геровальд.       Он запил, пустился в пляс с легкомысленными девицами в салонах, проводил шестицы на охоте, не раз получая ранения. Обида на семью росла, родителей и брата всё меньше хотелось замечать, а вместо дедушки Геровальд впитывал слова дяди. Оказалась, дядюшкина политика, жестокая по отношению к соседям, требовательная к собственному народу, была ближе к душе Геровальде, нежели мягкие реформы, проводимые Пинберхтом. Юное сердце мечтало на ком-то сорваться, выплеснуть злобу и обиду, и дядины призывы о покорении врагов силой и только силой накрепко отпечатывались в голове племянника, застилая дедушкино «относись так же, как хочешь, чтобы относились к тебе».       Отец и мать не переставали безумно любить старшего сына, прощали ему злые шутки, оскорбления, но Геровальду всё время казалась, что их любовь фальшивая, наигранная на публику. Он много читал, много слышал, но никогда не видел, как мать любила темнокожего отца, дед бабушку, дядя свою жену, его тётю. Каждый брак даже у двоюродных родственников был запланирован, создан ради выгодных позиций, объединений народа, политических трюков. Свыклись, притерпелись — так можно было сказать про родителей, деда и бабку, дядю и тётю — но не полюбили. От того и казалось Геровальду, что забота к нему, трепет, прощение обид и бессонные ночи у постели с больным ребёнком, обыкновенная чепуха, нужная, чтобы создать в глазах народа образ божьей преданной семьи.       Его охватило дикое уныние, хотелось кричать и выть, сгореть от зависти, лишь бы почувствовать ту любовь, которую в двадцать четыре года он увидел на свадьбе соседей — Эмбер Афовийской и графа Конела Наторийского. Их брак решили родители, но, словно с божьей благодатью, они полюбили друг друга. Эмбер, невзрачная, малоприятная двадцатитрёхлетняя девушка, не знающая ещё, что через три месяца скончается отец, и ей придётся взять в свои руки королевство, цвела жизнью, не отводила ярких зелёных глаз с Конела и повторяла «да! да!», когда языческий зенрутский священник произносил клятву верности. Жених был полным, невеста низкорослой, но как красивы они были, когда перед алтарём обменивались кровью и через неё становились мужем и женой по зенрутским обрядам. «Мерзкие язычники! — хотел плюнуть Геровальд. — У всех народов земли обмен кровью символизирует родство, через него мужчины становятся братьями, женщинами сёстрами, родители усыновляют приёмных детей. Невеста и жених… Как после такого можно спать вместе? Это грех! Язычники, многобожники!».       Но язычники не давали спокойно жить. Семья Афовийских была для Геровальда мечтой, о которой он мог с боязнью думать. Супруги любили друг друга, между братом и сестрой, Огастусом и Эмбер, не было вражды, зависти. Да, один Бог мог знать, что творится на душе у Огастуса, отказавшегося от короны, но, видно невооружённым глазом, что сестра остаётся для него сестрой. Не человеком, что занял уготованное ему судьбой место, не марионеткой, которой можно управлять, а именно сестрой. И вот что странно, младший близнец Тобиан, тот, кто по праву рождения должен ненавидеть этот мир за пятнадцать минут позора, не задавал своим богам вопрос — почему меня обделила судьба? Афовийские для Геровальда были примером милосердной и идеальной семьи, где царит любовь. И смотря на неё, Геровальд лишь убеждался, что счастье у королей не вечно — любящий Конел умер, беззавистливый Тобиан погиб.       Геровальд не страдал, когда отец сильно заболел. В те годы отношения с родителями полностью испортились, аморальные приключения тридцатилетнего сына позорили семью уже за пределами Камерута. Геровальд требовал, чтобы отец как можно скорее разобрался с завещанием, поделил имения и дворцы между ним и «добрым как монах» братом. Не волновало, что больной старик еле водил рукой. Геровальд хорошо запомнил тот день, когда отец позвал его к себе в покое и трясущимся голосом проговорил:       — Сына… пожалуйста… не буянь. Поживи в смирении три месяца, а там я отойду к Богу.       — Закрой рот! — взорвался Геровальд. — Не тебе учить меня жизни, сошедшее с гор отродье! Я потомок первых королей, потомок древнерутских императоров, а кто ты? Если бы полоумный граф, твой отец, не женился на пастушке, горец в жизни бы не породнился с королевской семьёй. Замолчи, с самого детства ты раздражаешь меня своими проповедями, моралями. Уж радуйся, что никого я не убил. Бери бумагу и пиши завещание. Что, не пишешь? Ну как знаешь, и отцом на похоронах тебя не назову.       Отец широко вытаращил глаза, поднял тело с постели и схватился за грудь. Он прожил только три дня вместо обещанных трёх месяцев, проведя их в бессознании.       Мать не простила сына. Она прилюдно отреклась от него и от его будущих детей, своих внуков, на глазах дяди, кронпринцессы и поданных.       Спустя полгода она погибла из-за несчастном случае в горах. Мать любила карабкаться по высоким скалам, стрелять в таёжных лесах из лука или ружья, с детства в ней словно сидела мужская душа, которая могла бы позволить ей занять престол вместо брата. В очередной поездке конь, вёзший принцессу по каменистым дорогам в лагерь в гору, внезапно чего-то испугался, подпрыгнул и забрыкался. Мать не удержалась и свалилась с седла. Она пролетела несколько метров вниз и приземлилась головой на камень. В народе посчитали это несчастным случаем, но приближённые ко дворцу люди говорили, что видели за шестицу до гибели Геровальда, беседующего со зверовещателем.       Позорная семья наконец оставила Геровальда в покое на долгих восемь лет: родители умерли, брат возненавидел его. Через восемь лет, спустя полгода как Зенрут посмел обвинить Камерут в убийстве их дорогого Тобиана, скончался дядя Артевальд. На трон взошла Нирида, давно ждущая своего часа старая дева. Возложение короны на голову сестры, которая, как и его мать, должна была сидеть до конца жизни в принцессах, снова заставило Геровальда вспомнить детские обиды. Он неплохо общался с двоюродной сестрой, желая подлизаться к дяде, но теперь Нирида стала наваждением, сном, который постоянно снился Геровальду. Как убрать её, как занять её место? Убить как мать? За Ниридой в очереди стояли ещё две её сестры.       Однажды старый конюх, ухаживающий за лошадьми Геровальда, обмолвился ему случайно:       — Ваша Светлость, не будь вы её братом, могли бы жениться.       Его слова штырём попали в сердце Геровальда, блеснули молнией на чёрном небе. Законы Камерута не запрещали двоюродным вступать брак. И тогда он начал медленно, но верно подбираться к сердцу одинокой Нириды. С юности сестра мечтала о простом женском счастье, но так и не нашла избранника — отец строил дочери-кронпринцессе брак по расчёту, та отвергала его избранников; находила своих — отец не принимал любовь наследницы. Так и подбирался Геровальд через воспоминания о прошлом, память об отце, чувство мести к умершему. Дарил подарки, нехитро намекая, ухаживал как юнец за сорокалетней женщиной. Он знал, что Нирида не любит его братской любовью, слишком долго двоюродный родственник жил стороной, и, в конце концов, добился, что она полюбила его как мужчину.       Свадьбу сыграли через полгода. Геровальд получил титул — долгожданный, хоть и пустой. В Камеруте не принято было называть супругов консортами, муж королевы становился королём, пусть и без власти, без всякого право на престол. Спустя ровно год у двоюродных брата и сестры родился сын.       Когда его известили, Геровальд бежал сломя голову в спальню жены, рухнул к кровати, взял на руки крошечного розового малыша и… обомлел. Испуганный новым миром мальчик смотрел широкими глазами на отца, шевелил ручонками, а ноги его безжизненно свисали вниз. Геровальд заорал от ужаса, младенец даже не заплакал — не услышал. И вспомнил тогда Геровальд предостережения врачей: «Женитесь, Ваша Светлость, но, побойтесь Бога заводить детей, у вас в роду много заболеваний, ваша мама, дядя, да и вы сами мучаетесь болью в ногах, ваш брат плохо слышит, и у деда было туго со слухом.»       Сын, названный Сиджедом, родился глухим и парализованным на ноги. Лучшие целители Тенкуни помогли немного восстановить слух, так, чтобы мальчика можно было научить говорить, но ноги так и остались мёртвыми отростками, которые, вырастая, Сиджед волочил за собой.       От горя, от постоянных слёз, от прогулок с грудным младенцем в холодные ночи, разговаривая в уединённом месте с Богом, Нирида подхватила пневмонию. Геровальд лично нашёл лекарей и целителей, которые только создавали видимость лечения. Каждую ночь он гладил светлые волосы жены и клялся, божился, что она поправится, что его целители самые лучшие, никого не подпускал к жене. И Нирида верила любящему мужу, первому и настоящему любовнику за сорок лет своей жизни, она отказывалась от помощи других целителей, угасала и думала, что её Геровальд знает, как её лечить. Нирида ушла из мира ровно в полночь, когда люди встречали новый 1284 год.       Новым наследником престола объявили, естественно, десятимесячного Сиджеда, а его регентом назначили короля-консорта Геровальда. На заветный, желанный трон он присел через два месяца после того, как стал вдовцом. Геровальд улыбался во весь рот, озарял свой дворец, выезжал за его пределы и слышал, как встречает его народ: «Да здравствует Его Регентство!». Восемнадцать лет, пока подрастает сын, быть ему правителем, по сути истинным королём.       Но шли дни, и Геровальду стала видна власть, которую он получил. Он был абсолютным монархом, ограниченным разве что правом сына на трон, но не мог заставить небо и землю соединиться, не мог достучаться до сердца Бога, чтобы тот услышал его одну единственную молитву — исцелить сына. Сиджед рос болезненным, с трудом учился говорить, всё время переспрашивал, отказывался даже ползать. Геровальд падал на колени к лучшим врачам, те были бессильны; часто давал зелье превращения своим приближённым, чтобы они заменяли его на церемониях — Сиджед отказывался иногда есть, если кормил его не Геровальд. Никому не нужен был больной ребёнок и его несчастный отец. Министры и сановники нуждались в человеке, который позволит им и дальше распоряжаться своими богатствами, народу хоть кого подавай, лишь бы правил без меча и кнута. Простых друзей Геровальд растерял, отца довёл до смерти, мать убил, двоюродную сестру свёл в могилу. Родной брат возненавидел ещё в детстве, и после смерти родителей ненависть возросла до бесконечности. Не радовал больше и титул короля. Какой в нём смысл, если это просто название? Он не может называться Геровальдом Первым, только регентом и не более.       «Мал ещё для мида», — вспомнил Геровальд покрасневшее от холода лицо крестьянина. Мид… мид… где-то слышал, что-то знает. Король в тот день прочесал всю дворцовую библиотеку в поисках слова «мид». Он боялся спросить придворных о нём, стыдясь своей безграмотности. Со свечой сидел в книгах и искал, чем же этот крестьянин будет заниматься с друзьями у сестры. И вот нашёл: мид — пиво с мёдом. Геровальда пронзил смех, что он не знает таких простых вещей. Он трясся и смеялся, пока не устал.       — Ваше Регентство, что в войне может быть смешного?       Геровальд очнулся от пристального взгляда генерала Нанцирского. Совет устремил любопытные смущённые глаза на него.       — Просите… — осёкся Геровальд, возвращаясь к реальности. — Я вас слышу, генерал. Да, нам союзники не помешают. Если Иширут согласится, победа над Зенрутом наша. Вот только пополам делить Санпаву с ним я не намерен. Одной трети ему хватит, и будет идеально, если ему достанется земля, находящаяся за рекой Скводж. Ну что?.. — Геровальд, подвинувшись на стуле, расправил руки. — Когда вы рассчитываете привести армию в полную боеготовность?       — Через два года, Ваше Регентство, — ответил генерал.       Геровальд хмыкнул и выпрямил спину:       — Даю вам полтора года. Чтобы летом 1287 года Санпава стала нашей.

***

      В дверь стучали, бахали так, что хлипкий крючок, закрывающий её, норовил сорваться. А звонкие, перебивающие друг дружку голоса кричали:       — Фия, открой! Перестань ты, наконец, закрываться. В один прекрасный день выломаем дверь, и будешь без неё жить.       Топча на месте, дуя на замершие руки, у маленького домика, сколотого из тоненьких брёвен, стояли двое ребят четырнадцати-пятнадцати лет: розовощёкая девчушка и парнишка, что забыл надеть дома шапку, и оттого голова его напоминала шар от снеговика. Одетые в овчинные телогрейки они мёрзли, топтались на месте и, однако, смеялись, дожидаясь подругу. Не прошло и минуты, Фия услышала ребят, накинула наспех меховую кофту, подаренную заботливой соседкой, влезла в широкие штаны и надела валенки.       — Да это я так, от метели закрылась.       От мороза тут же зачесался нос, продрогли уши. «А я не верила людям, которые говорили, что в деревнях холоднее, чем в городе, что в местах с сероземельником само по себе на немножко теплее», — Фия в какой за зиму раз улыбнулась своей наивности и сказала друзьям:       — Я готова. Что ж, идём кормушки для дятлов ставить? Дана, ты взяла еду?       — Целый мешок! — подружка демонстративно потрясла им. — Упросила маму дать мне ягод брусники, бузины, рябины. У меня там даже несколько личинок мёртвых. Мой папа их разводит осенью и зимой для рыбалки.       — Сегодня я точно не забыл домик, — усмехнулся мальчишка. — Эй, не смотрите на меня осуждающе раньше времени. Всё при мне, в рюкзаке. Пойдёмте. Фия, давай помогу закрыть дом.       Он протянул руку к Фии, дотронулся до неё, чтобы забрать тугой замок. Фия почувствовала, как щёки начинать пылать. Одновременно стало тепло, и между тем в шее пронеслась резкая боль. Как от ошейника, только не настоящая, а её воспоминания. Фия отдёрнула руку и улыбнулась:       — Я сама, Чоки. Спасибо за помощь.       — Слушайте, давайте к кринице сбегаем. А, Фия, Чоки? Я пить хочу! — воскликнула Дана.       Фия согласилась. Она уже с закрытыми глазами ориентировалась, где в их большой и шумной деревне каждое значимое место. Она не боялась заблудиться, расстояния не казались ей такими огромными, как в первый раз. Шёл четвёртый месяц её свободной жизни, без страха и боли, без унижения и блудных ночей с Герионом. В глазах крепко запечатлелось, как во тьме к ней в хижину постучался юноша позвал наружу, зажёг фонарь и представился принцем Афовийским. Принц протянул ей документы, зелья превращения, рассказал, как ими пользоваться, на карте подробно показал, как добраться до Иширута, и снял ошейник. Она плохо соображала спросонья, напуганная к тому же мыслями, что это хозяин, он снова хочет видеть её в постели. Но магическое слово «свобода», голая шея твердили одно — давай, следуй тому, что говорит тебе незнакомый юноша, называющий себя принцем Афовийским и родственником её друга Бонтина. И она послушалась. За окрестностями хозяйских владений, на дороге, Фию ждали нанятые Фредером с людьми с едой и одеждой для путешествия.       Было страшно, дальше окрестностей казокварской шахты Фия ходила раза два-три в жизни, не более. Свои знания о городе, вокзале и путешествии до другой страны девочка черпала из стекла, которое частенько удавалось подслушать, и рассказов Бонтина, знающего почему-то об их стране и свободной жизни больше всех герионовских рабов вместе взятых. Ни разу не возникло желание повернуть назад, вернуться в так называемый родной дом. Поддашься страху и снова окажешься рядом перед озабоченным Герионом, его ревностной до помешательства женой, противными детьми. Пока ехала в поезде, Фия привыкала к равным взглядам людей. На неё не смотрели как на малышку и рабыню, юношеское лицо, предназначавшееся для Бонтина, стало первым уроком на пути к свободе. Фие удалось так сжиться с новой ролью, что она вошла в доверие к одному богатому пьяному торговцу и выиграла у него в карты хорошенькую сумму денег. Мужчина под конец поставил на кон своего мальчика-раба и красивого черноухого щенка, Фие очень хотелось помочь этому мальчику и заполучить смешную игривую собачку, но она побоялась играть. Ну выиграет, а что дальше? Пятилетнему малышу навряд ли даст свободу, да и прокормит ли его, ведь, может быть, на еду для щенка не останется денег в Ишируте…       В новой стране, когда перестало действовать зелье, и Фия распрощалась с людьми принца, ей пришлось туго. Жильё в гостинице было оплачено на несколько месяцев, и то на имя юноши, а не девочки. Принц Фредер ведь думал, что в Гайрут сбежит Бонтин, который вскоре найдёт себе и кров и хлеб. На работу гайрутчане Фию не брали, куда бы она ни шла, четырнадцатилетней девчонке, разговаривающей по зенрутскому наречию, отказывали. Были места служанкой в кабаке и на постоялом дворе, но разве она для того вырвалась из лап Гериона, чтобы терпеть насмешки и приставания пьяных постояльцев? О прошлой жизни Фия старалась не вспоминать с первых дней в жизни в Ишируте, но сделать это было очень трудно, когда ночью на улице к ней мог подойти мужчина и коснуться за плечо, даже с такой простой просьбой, как узнать дорогу. И ещё сложнее было возле кабаков наблюдать за своими ровесницами, свободными девушками, что стояли и ждали, пока их не позовёт пальчиком какой-нибудь подвыпивший мужчина.       Фия несколько шестиц, сохраняя на чёрный день средства от принца Фредера, жила воровством в чём была мастером в голодные времена у Герионов. Как-то, наворовав красивых игрушек и безделиц, она села в телегу и поехала в попутную деревню, дабы продать их подороже. Разговорившись с крестьянами, она узнала, что в деревне пустует дом, хозяйка-старушка недавно умерла, а родни нет никакой. Так Фия и придумила, где ей можно жить. Она рассказала деревенскому старосте про сиротскую и рабскую жизнь в Зенруте, показала паутину шрамов на своей спине, пустила в нужный момент слёзы и поделилась свои сбережениями. Зарабатывала Фия чем придётся, помогая односельчанам. Закрыть огороды, принесли из леса хворост, наколоть двор, покормить скотину, съездить в город на рынок за едой… Много не заработать было на таком труде, но Фие и этого хватало. Хлеб на столе есть всегда, в доме худо-бедно, но тепло, и никто не помыкает.       Резвая девочка быстро нашла себе друзей, Дану и Чоки, которым не побоялась открыть своё мрачное прошлое. Они были хорошими и добрыми ребятами, а Чоки так и радовался, терял ум, когда встречал Фию. Краснел, отводил взгляд в сторону и без конца предлагал свою помощь. Но Фия всё и избегала прикосновений друга, а чтобы остаться с ним вдвоём в доме… Когда она начинала жить в деревне, соседи говорили, что рядом живёт богатый крестьянин, жена у него умерла, и остались детишки мал мала меньше. Нужна ему помощница по хозяйству; человек добрый, своих работников кормит, и место у него в доме много. Фия отказалась. Представит, что за её спиной стоит мужчина, и тут же становилось не по себе, вспоминался хозяин Герион и его жестокость. С Чоки она также боялась оставаться одной в доме. И уж кто такой Чоки? Её ровесник, покойный приятель Шаса и то был старше его на шесть лет. Хватай и не отдавай, сама-то не красавица: остроносая, маленькая, конопатая. Но не могла Фия, страшилась до ужаса приблизить к себе кого-то, когда спаслась от Гериона.       Мороз трещал, с высоких пихт посыпались комья снега, когда Чоки приставил к дереву самодельную лесенку и протянул к себе ветку. Он только встряхнул светлыми вихрами и застучал молоточком.       — Фия, подай мне кормушку. Фия, дотянешься до меня? — его звучный голос эхом разносился по хвойному лесу.       — Смотри, дятел прилетел! Уже ждёт нас! — закричала Дана.       И ведь правда, на соседнем дереве сидел белоспинный дятел, покачивал красной головкой и глаз-бусинок не сводил с ребят. Но тут он встрепыхнулся, закрутил головой и полетел прочь.       — Чего он испугался? — подивилась Фия.       С чащи леса раздалось гулкое эхо, похожее на свист. Свист становился всё сильнее и сильнее, послышался цокот лошадиный копыт, отрывистое улюлюканье, изо всех сил бахнул выстрел. Выскочила лисица из зарослей. А за ней гналась свора собак, штук десять на её одну. С шеи сочилась кровь, а лиса бежала, не видя ничего перед собой. Ещё прыжок, и лапа запнулась за корягу. Собаки тут же вцепились в пушистый рыжий хвост, запрыгнули на спину и принялись рвать. Вдесятером набросились на одну лису, и грызли, скулили, рычали и насыщались кровью.       И тут снова свист. Земля задрожала, с пихт упал снег, к загнанному зверю выскочили люди на конях. Их было человек пятнадцать, все вооружённые, одетые в лёгкие кафтаны, потому что со скользких лбов тёк ручьём пот. Впереди знаменосец держал иширутский флаг - жёлто-оранжево-красное полотно с чёрным мечом.       — Ату её! Не желайте, псы! — завыл стоящий в первых рядах лоснящийся от пота человек.       Он был толстым стариком под семьдесят лет, походил на что-то сырокопчёное, напоминающее жирную колбасу. Он стоял впереди всех, однако держал уздечки наготове — чуть что, и спрятаться за спину вооружённых револьверами и мечами путников.       — Это же… — прошептал Чоки, прячась с подругами за деревом. — Король Иги. Я слышал, что он приехал к нам из столицы, из Анесы отдохнуть, но не верил. Вот те на, перед нами король!       Король, с трудом удерживая тяжеленное тело в седле, обхохатывался над последними потугами лисицы. Слушал её хрипы и, как увидел, что зверь вот-вот испустил дух, забрал из рук слуги заряжённое уже ружьё и выстрел в лисицу.       — Видали, как я её? — погладил он своё начинающее урчать пузо. — Зажарить сейчас на огне. Не повредите шкуру, эта рыжая бестия станет очередным экземпляром в моей коллекции.       — Вы как всегда гениальны, Ваше Величество, — учтиво сказал один из стражников.       Хотя на стражника-то он и не был похож. Держался в стороне, поверх чёрной куртки был накинут меховой плащ, а блестящие штаны и длинные сапоги явно были сделаны на заказ заграничным модельером. В отличие от людей из дворцовой охраны лицо мужчины закрывала маска.       — Благодарю за комплимент, генерал Шенрох, — прокряхтел Иги.       — Бывший генерал, — с нотками грусти промолвил тот.       Иги развернул лошадь, лисицей всё равно занимались его слуги — отгоняли ненасытных собак и тут же, посреди леса, устроили привал — король подъехал к Шенроху и похлопал дружески по плечу.       — Бывших генералов не бывает. Послушайте, я вам обещаю, что со временем помимо убежища дам подданство и должность в моей армии. Но только, если вы из моих людей сделаете воинов, таких мужчин, кто не пожалеет зубами вцепиться в глотку врага. Я хочу, чтобы король Геровальд увидел в моих людей чудовищ Анзорской войны, а не каких-то, знаете, детей.       Ирвин усмехнулся, поправил маску и сказал:       — Почему вы уверены, что Геровальд попросит вас о помощи в грядущей санпавской войне?       Иги хлопнул удивлённо маленькими глазками.       — Так вы сами об этом заявили, генерал Шенрох. Не ваши ли слова, что Камеруту надоело окольными путями добывать сероземельник в Санпаве, он хочет законно владеть плодородной землей, и Иширут — его самый надёжный и сильный союзник.       — Всё верно, я говорил слово в слово. Но я тоже человек, Ваше Величество, и могу ошибаться. Подчас мои ошибки непростительны.       Король пронзительно взглянул в тусклые глаза, которые не закрывала маска, и неожиданно захохотал. Спрыгнул с лошади и пошёл смотреть, как слуги готовят место для костра. Непонятно было, от чего смеялся король: насмешили ли его слова Шенроха, или его неуклюжая маска, сделанная из шапки, или что-то другое. Но Иги нисколечко не удивлял Дану и Чоки, которые наблюдали за ним и его свитой, убираясь медленно из леса. Иги был похож на себя. Вечно довольный, вечно весёлый, детство совершенно не думало покидать этого человека. Говорили, что когда-то в молодости он с тщательным вниманием относился к своему будущему долгу. Но время шло, старик-отец и не думал посвящать сына-наследника в дела государства, не собирался и уходить на покой. С возрастом Иги смирился с тем, что тратить свою жизнь и время на Иширут глупо и неправильно. Иги в какой-то степени оказался прав, отцу стукнуло уже девяносто, когда он пожелал отправиться в мир иной. Корона перешла старшему сыну, власть и государство за ней, а душа Иги так и осталась далёкой от долга короля. Отказаться бы от престола в пользу своего уже сына, а лучше внука, молодая голова, как говорят, трезвее, но хотелось Иги пощеголять в королевском мундире, посидеть на троне, издать какой-нибудь закон.       — Генерал Шенрох, я переживаю за вас, — греясь над костром, кликнул он Ирвина. — Холод страшный, с вашими ожогами вредно находиться на морозе. Как бы труды целителей не пропали зря.       — Всё нормально, — также лаконично, но не скрывая вспыхнувшей ярости, ответил Шенрох. — Я разговаривал с целителями, температура мне не навредит. Ожоги-то уходят благодаря их стараниями, жаль, что шрамы останутся. Но, говорят, они украшают мужчин. Поэтому стараюсь не горевать. И мне не привыкать к шрамам, — генерал прикоснулся к воротнику, закрывающему шею.       Король сочувствующе кивнул и через минуту заржал:       — Я всё-таки хочу, чтобы Геровальд просил нас о помощи. Это же наша, иширутская, генерал Шенрох, земля! С зарождением государства она принадлежала нам и только нам. Это уже потом её захватил Зенрут, захотел владеть Камерут. Вот ведь дряни! Часть Санпавы должна принадлежать нам, остальное уж пусть забирает себе Камерут, я не жадный. Эй, генерал Шенрох, лисицу долго жарить будут, давайте сыграем в непос. Я буду за зелёных, вы за красных, а синими будет играть… Да вот вы! — Иги ухватил за рукав мундира одного из своих телохранителей.       Королю принесли доску непоса, раскрыли и разложили фигурки. Не слыша злобное сопение Шенроха, Иги сделал первый ход.       — Генерал, а вам не совестно предавать было свою страну? — сказал Иги серьёзным, наверное, впервые за день голосом.       — Моя совесть умерла на Анзорской войне, — оскалился Ирвин. — Что мне оставаться было делать здесь, в Ишируте, Ваше Величество? Просить у вас убежище и жить жизнью какого-нибудь ремесленника? Я человек карьеры, и в Ишируте мне разрешили её продолжить. Вопросов к себе так что я больше не имею. Ходите, Ваше Величество. Я жду вас.       Тихо наступая на хрустящий снег, Фия, Дана и Чоки покидали лес. Как только они оказались вдалеке, то побежали наутёк. Только бы не узнал король, что за ним наблюдают, — сразу же в шпионы запишет и велит допросить. А народ знал, как королевские стражники ведут разговор с подозреваемыми.       — Какой ужас! — воскликнула Дана, остановившись у деревни, отдышавшись. — Наш король затеял войну. И это с Зенрутом! Фия, нам надо что-то делать.       — Что, скажи? — равнодушно спросила её Фия.       — Да хоть на границу идти, к зенрутским солдатам. Война же будет, надо предупредить их.       Фия пустыми глазами взирала на подругу, посмотрела, подождала, пока та полностью отдышется и сказала:       — Я не пойду. Пускай воюют.       — Так это же твоя родина, Фия, — тут вскочил Чоки.       — Зенрут не был никогда моей родиной, — сжав кулаки, ответила она. Подняла голову повыше, дабы друзья смогли разглядеть в её взгляде притаившуюся ненависть к Герионам, к Казокварам, да почти ко всем свободным людям Зенрута. — Я рассказывала вам, что со мной делали там. И законы пусть запрещали это делать, но никто не наказывал моих хозяев. Люди, общество, власть… Да всем я была постоянно должна. Зенрут ничего для меня не сделал, чтобы я защищала его.       — Но тебя же освободил зенрутский принц.       — Он не пострадает в этой войне. Будет битва только за землю, Афовийских никто не тронет. Мой хороший друг Бонтин говорил, что, лишившись Санпавы, Зенрут ничего не потеряет, кроме гордыни. Это пустынная земля, когда я ехала через Санпаву на поезде, я не видела засеянных полей, только голые земли и шахты с рабами. Толку-то Зенруту от Санпавы? Мне всё равно, что будет с той страной, она никогда не была моим домом. Зенрут… мне даже не вернуться туда, чтобы поблагодарить Бонтина и принца Фредера. Убьют. Мой дом здесь, в Ишируте.       Ветер подхватил её тоненький голос, закружил и понёс в лес. Хотя вряд ли её там слышал король Иширута, он был занят обсуждением войны и игрой в непос.

***

      — Злосчастная Санпава. Пустынная, гнилая земля, — пыхтела под нос Эмбер.       Под её ногами скрипела галька, принесённая с моря и рассыпанная кем-то безалаберным на каменистый тротуар. Перед глазами шевелились толпы торговцев, хвастающихся своим самым лучшим товаром на свете — гнилой капустой, источающим смрадный запахом хлебом, сделанными в чулане куклами и свистульками для детей, в которые прямо сейчас свистит лоснящийся от пота жирный дядька-торговец.       — Где уж она пустынна? — за спиной королевы послышался шутливый вежливый голос телохранителя, майора Риана Риса.       За Эмбер неотступно следовал усатый мужчина, одетый в серую бумазейную куртку, грубые штаны с заплатками и тяжёлые, едва ли подъёмные сапоги. Левая рука касалась кармана, чтобы в любую секунду капитан был готов выхватить револьвер. Эмбер под стать была своему спутнику: домотканая мерзкая холстина покрыла её тело, на ногах хлюпали, зачерпывая грязь, деревянные башмаки. Королева фыркала и подправляла платок, который скрывал седые волосы её нового лица, опухшего и покрытого бородавками. Она проклинала свой новый образ и мечтала об одной — чтобы никто из советников не прознал, как королева, изменив внешность, красуется своими лохмотья по Санпаве. Приехавши два дня назад в Санпаву для проверки армии и её боеготовности, Эмбер была настроена тайно выявить, какие настроения царят в провинции, земле трёх хозяев, как говорят в народе.       — Посмотри, как шумно и весело!       По всей видимости, королевский телохранитель, замечая улыбки на лицах людей, растворялся в их доброте и красоте. Он смотрел на красные, слегка загнутые крыши домов, разукрашенные окошки, выметенные дворы. Пёстрые женщины голосили с рыночной площади, мужчины катили бочки с пивом, детвора бегала с деревянными шпагами. Вот один мальчишка кричит: «Зарежу!». И вдруг на него нападает приятель и вонзает в грудь игрушечный меч, визжа: «Смерть зенрутским солдатам!». Призаливный город Дренго был шумным торговым местечком, самым многолюдным селением Санпавы после Хаша. За пределами города простирались большие поля, высокие леса — пустые, безлюдные, покрытые подтаявшим жёлтым снегом, на котором чернеют пятна копоти и угля, следы от проложения новых шахт.       Камерутских солдат сложно не заметить. Ближайший кабак, лапая помятых женщин, они сидят и попивают пиво. Их тёмно-бордовые куртки не спутаешь ни с кем.       — Риан, — сказала Эмбер, — ты родился в Санпаве, что можешь сказать об этой земле в двух-трёх словах?       — В двух-трёх словах не уложусь, — усмехнулся телохранитель, осматривая подозрительно стойку с чужеземными солдатами. — Санпава — самое чудесное место, которое только может быть. Вы можете объехать всю страну, но не увидите такой преданности людей к своей родине. Да уж… не Зенрут они считают своей страной, а Санпаву. Хотя, что такое Санпава? Ты сама видела, — телохранитель обращался к своей королеве на «ты», чтобы не вызывать подозрения у прохожих с «длинными ушами», — несколько крупных городов, а дальше посёлки и леса, незасеянные поля. Понимаешь, тяжело людям, когда они принадлежат одному государству, чувствуют на себе влияние второго государства и помнят, что когда-то были собственностью третьего. Санпавчане ничьи, они сами по себе.       По лицу Эмбер пробежала слабая тень.       — Я опасаюсь, Риан, что, когда начнётся война, санпавчане не примут нашу сторону.       — Ну, это будет не скоро.       Эмбер неожиданно вскликнула. Её нога провалилась в маленькую ямку на тротуаре. Но это было полбеды, грязь зачерпнулась и облила её белые пальцы, попачкала без того грязное платье. Эмбер вскинула гордо голову, её пронзила не отвращение, а обида — вокруг неё мелькали босоногие (и это зимой!) девушки, проститутки, и ни одна не пачкалась. Одежда из грубого сукна пахла душистым мылом, и даже не отличить санпавскую бедноту от гуляющих по рынку богатеев. Толстые щёки, приятный запах, опрятное одеяние и… задумчивый взгляд в будущее.       Майор Рис подошёл поближе к Эмбер и взял за руку, чтобы отвлечь от королевы любопытные взгляды — по легенде они были семейной парой, приехавшей издалека. Эмбер прониклась заботой майора. С недавнего времени этот человек стал отвечать за её личную охрану, он был предан, умён, надёжен. Но не настолько близким офицером был ещё Рис, чтобы доверить ему самое сокровенное — тайну смерти Тобиана. Телохранитель чувствовал, что от него скрывают что-то важное, и не мог сам быть слишком откровенным с королевой. Короткие фразы, постоянное «Ваше величество» в речах, когда они не играли в маскарад с жителями Санпавы, и никаких лишних вопросов.       Сейчас Эмбер это было на руку. Её пронзало изнутри, когда кто-то просто говорил — будь то родной брат, советник или громко кричащий прохожий — «Принц Фредер, покойный Тобиан».       Они с телохранителем вышли с рыночной площади, пропахшей рыбой — затухшая треска так и отдавала в носу, хотя у себя в Конории Эмбер любила пройтись по морскому берегу, зайти на рынок и насладиться запахом рыбы, омаров, устриц — городок принял цивилизованный вид, с вымощенными мостовыми, чистым тротуаром, крепкими каменными домами.       — Ну-ка, ну-ка… — Эмбер насторожилась. Её внимание привлекла железная голова на постаменте у небольшого озера.       С каменного постамента на королеву смотрел Джексон Марион. Бывший губернатор был ещё без длинной бороды и поэтому имел человеческий, не дикарский облик. Лицо его было задумчивым, немного надменным с плотно сжавшимися губами.       — Люди здесь любят Мариона, — вздохнул майор.       Эмбер промолчала. Ну как же не любить предателя? Всё светлое и цивилизованное, что она видит в Санпаве, его рук творение. Школа? Так его постройка. Больница — опять же Марион вытребовал деньги у казны на её постройку. Заводы, фабрики, посев полей… пусть все говорят, что это она сделала, но истины не скроешь — Санпава стала развиваться при Марионе. Хотя и с его лёгкой руки началось открытие залежей сероземельника. И построены заводы в первую очередь по переработке этого камня. Эмбер вздёрнула головой, обвиняй-не обвиняй, а зачернить Мариона ей никак не удавалось в своих мыслях.       — Риан, — Эмбер выкинула, по крайней мере, внешне, Джексона из своей головы, — если мы начнём войну, Камерут непременно объединится с Иширутом. Какие у нас шансы заполучить в союзники Тенкуни?       Телохранитель почесал усы и по привычке дотронулся до спрятанного револьвера.       — Столько же, сколько Камеруту и Ишируту по отдельности. У Тенкуни же вечно проблемы с Камерутом: через его границы тенкунские корабли плавают в северные страны и платят пошлины. Но каждый наёмник это монета в тенкунскую казну. Тенкуни — мирное государство, навоевавшееся уже как четыреста лет. Она не будет нашим союзником, Тенкуни — наблюдатель в чужих войнах и банкир, считающий деньги своих наёмников. И потом, в наших тюрьмах, камерах и на заводах с винамиатисом в цепях томятся их маги…       — Да-да, я знаю, чтобы сохранить дружбу Тенкуни и заполучить больше наёмников, мы не должны судить мятежных магов. Тенкуни сама хочет наказать этих террористов, которые… хм… хотят уничтожить в Тенкуни всех манаров. Нет, я поражаюсь человеческой природе! Ненавидеть своих манаров, стоять за чистоту магии, крови и присоединиться к нашим манарам, чтобы набраться сил для заговора у себя в стране!       Неспешно обсуждая дела войны и мира, королева и майор прошли два квартала. Они остановились, услышав женский визг и старческий хрип. У мясной лавки на земле сидела старушка и вопила. Над ней стоял камерутский солдат. Под ногами лежала палка колбасы.       — Я была первой, я первой стояла в очереди. Вы не можете меня толкать, зачем вы толкнули меня и выкинули колбасу?       — Старуха, ты долго копалась, — ответил с хрипловатым камерутским акцентом солдат, покручивая на руке часы. — Мы не можем ждать. Быстро отползи, пока не выкинули на дорогу.       Торговец стоял, не шевелясь. Как и десяток прохожих. На помощь к бабушке бросилась внучка лет пятнадцати-шестнадцати.       — Не троньте бабушку, или я вас…       Солдат с часами усмехнулся, подошёл вплотную к девушке и вытащил револьвер.       — Юная фанеса, я так понимаю, вы угрожаете представителям власти соседнего государства? У меня есть разрешение от командира ликвидировать того, кто представляет опасность моей жизни.       Он прикоснулся холодным дулом к шее девушки и голосисто засмеялся, любуясь, как пот выступает на юном лбу.       — Эх, надоела! — крикнул он торговцу, взял с прилавка хорошую отбивную и кинул на землю несколько монет.       — Твари! — раздалось над ухом у Эмбер. Лысый мужчина, держа на плече корзину с хлебом, пылал от ненависти. Но стоял и лишь смотрел на уходящего хихикающего солдата.       Постояв так без дела, мужчина сел за столик ближнего ресторана. Так было десять мужчин. Пять рабочих, с редкими заплатками на одежде, с уставшими лицами. Четверо принадлежали к среднему сословию, одеты они были просто, но тепло. Последний был на первый взгляд предпринимателем или чиновником, светлое пальто защищало его от холода, на руках поблескивали часы, а в кармане торчал камушек, похожий на винамиатис, которым пытали рабов.       Эмбер сделала вид, что заказывает тарелку супа, и присела с телохранителем за соседний столик.       — Когда уже небеса покарают камерутчан? — стукнул по столу рабочий. — Всю свою сознательную жизнь их терплю! Они оскорбляют нас, избивают, а пожаловаться мы можем на них только камерутскому начальству! Что за страна? Живём в Зенруте, а подчиняемся Камеруту!       Его сосед, мужчина с очками на всё лицо кивнул головой:       — У меня было всё, чтобы можно было неплохо жить, я имел хорошую виноградную плантацию. Год назад ко мне пришли камерутчане, и эти собаки сказали, что мои рабы нужны им для работ на шахтах…       — Извините, что вмешиваюсь, — Эмбер ненавязчиво повернулась к мужчинам. — Я приезжая, случайно услышала вас разговор. Не понимаю, а почему вы отдали камерутчанам своих рабов? Они же ваша собственность.       — Сказать, почему? — хмыкнул мужчина. — Камерутчане предъявили мне какое-то обвинение, будто я убил их генерала. Хотя меня даже в городе в тот день не было! Сказали, либо я отдаю им рабов, либо меня расстреляют. Они забрали у меня пятьдесят крепких мужчин, они разлучили столько семей! Жёны и дети до сих пор не могут увидеть своих мужей и отцов, моих людей даже на день не выпускают из шахт. Ох, чувствую, половина там и померла. Взамен взрослых мужчин камерутчане дали мне пятьдесят выращенных детишек. Купили по дешёвке и дали мне. Вот что мне делать с пятилетними детьми? Они ещё малы для работы на плантации. Распродать скажете? Так жалко.       Эмбер поморщилась от этого мерзкого «жалко». Слышал бы Огастус, что кто-то ещё может жалеть рабов. Она подловила себя на том, что слова этого добродушного мужчины были неприятны ей самой. Она терпеть не могла всякую лишнюю жестокость, но так снисходительно относиться к тому, чем владеешь… Вспомнился младший сын. Наверное, в школьные годы он был таким же жалким защитником доброты и чести, как этот мужчина.       — Нашёл о ком переживать! — перебил его человек, который у мясной стоял с корзиной хлеба. — У тебя хоть не забрали плантацию. Мой отец, мой дед из поколения в поколения пасли коров. Теперь лугов, где можно пасти коров, нет, там шахта — шахта, принадлежащая не нам, а камерутчанам.       Эмбер принесли суп, она всё слушала ругань и брань мужчин. У каждого была своя история, чёрное пятно в жизни, которое оставила чужая армия, живущая в их стране. Только усатый мужчина в пальто молча обедал и кивал им головой.       — А можно вас спросить? — опять влезла в чужой разговор Эмбер. — Как вы относитесь к Джексону Мариону? Вы считаете его предателем?       Люди уставились на Эмбер непонимающими взбешёнными глазами. Рис даже встал, чтобы заслонить королеву.       — Что ты говоришь, женщина? — крикнул один. — Не смей оскорблять Мариона. На нём всё держалось. Только при нём мы почувствовали, что мы полноценные подданные Зенрута, до этого всегда были его огрызком. Марион спас от голода пятерых моих детишек, когда на стройке я сломал спину и не мог больше трудиться.       — Марион восстановил десять деревень, пострадавших от пожара! — закричал второй. — Я благодаря ему получил поле, на котором могу работать.       Шум поднялся несусветный, только и были слышны подвиги Мариона. Наконец, бахнув ложкой по столу, самый состоятельный мужчина заставил приятелей замолчал, прищурил маленькие глазки и сказал:       — Сразу видно, вы не местная, фанеса. Мариона санпавчане обожают. Он для них целый кумир и идеал, свой местный король. Благодетель бедных, помощник предпринимателей и чиновников… Фанеса, я считаю, Марион весь срок своей недолгой службы превращал санпавчан в свою преданную армию. Посмотрите на моих знакомых, как они преданы ему. Да и я тоже люблю Джексона, мы были хорошими партнёрами по добыче сероземельника. Мне и моим компаньонам по делу сильно не понравится, если с Марионом государство сделает что-нибудь плохое. Фанеса, да, у меня в кармане чёрный винамиатис, а Марион — противник рабства, но это не мешало ему сотрудничать со мной. Ему нужны были соратники, пусть и подлые. Я не поддерживал восстание, как и большинство моих компаньонов, но мой меркантилизм будет роптать, если казнят человека, который даже с клеймом мятежника и убийцы может продолжить играть роль моего надёжного партнёра.       И, договорив, он отрезал смачный кусок говядины и засунул его в рот, жирный от сала.       Посидев ещё минут двадцать с мужчинами, Эмбер взяла Риса под руку и отправилась на морской берег. Она уже не шла в сторону прибрежного рынка, хотелось побыть подальше от людей. Синие, розовые, жёлтые цветы, посаженные на маленьких клумбах детьми, благоухали так сильно, что только солёный запах моря мог их перебивать. Шумели кипарисы, а их перекрикивали чайки. Эмбер хотела встать на деревянный причал, но он был занят — на нём рыбачил старик. Она смутилась, разозлилась, ведь это был её причал, её и Конела! На нём они, молодые и совершенно не думающие о завтрашнем дне, познакомились. Они не знали, что родители в тайне от них готовят помолвку, они просто любили друг друга. Вернуться бы назад, хотя бы на один день… Или привести бы сюда на этот крохотный причал сыновей, показать им место, где зародилась любовь, думала Эмбер.       — Извини, что отвлекаю тебя от мыслей, — обрушил витание королевы майор. — Я так подумал, Марион — один из лидеров мятежа, но казнить мы его не можем. Санпава полностью может выйти из-под нашего контроля.       — Я тоже так считаю, — вздохнула Эмбер. — Однако моего брата сложно будет отговорить от затеи расплатиться по счетам. Марион жестоко оскорбил Огастуса, он избил его. Ты только молчи об этом! — осторожно крикнула она. — Огастус не простит Мариона, он желает ему самого строго наказания, даже сильнее чем Эйдину и остальным.       Королева замолкла, уставившись на пышный залив. Чайки кричали, не собирались прекращать свою охоту на рыбу, которая притаилась глубоко под водой. Но так или иначе оказывалась в их цепких клювах.       — Из моего брата правитель выходит гораздо лучший, чем я, — горько сказала Эмбер. — Он умеет видеть сразу всю страну, всех наших соседей. Часто я полностью отдаюсь в его руки и лишь наблюдаю, как от моего имени он строит государство. Но у Огастуса есть противная черта, мешающая ему успешно властвовать, — личную жизнь от совмещает с государственной. Ему всё равно, что случится, если мы убьём Мариона. Огастус хочет отомстить. Вот Уиллард, ты же знаешь, как мерзко он обращается с бедным мальчиком… Уиллард мог быть полноценным телохранителем Фредера, как, например, ты у меня. Но… Риан, признаться тебе по-честному, порой я ненавижу своего брата за то, что он отказался от престола и возложил бремя власти на меня.       Эмбер взглянула за море. От него веяло холодом, волнительной подводной жизнью, серой галькой, хрустящей под ногами. Позади на берегу громко кричали местные мальчишки, играя в солдат. А вот и сами камерутские солдаты, идут по берегу с пьяными шлюхами. Эмбер слушала их противную заискивающуюся брань, пока не услышала голосок младенца. По другой стороне от пьяниц шла молодая пара: мужчина, женщина и грудной ребёнок, прильнувший к телу отца. Женщина была зенрутчанкой, судя по её чистой, без примеси чужеродного говора речи. Муж был одет в форму камерутского солдата.       — Какая мерзость, — прошептала Эмбер. — Санпава, загнившая земля.       За сегодня она перетерпела сколько всего, к чему брызгало отвращение, что и перечислять не хотелось. Как и спрашивать себя, что было самым противным, заляпанным грязью деянием: наряжаться в обноски нищенки, ходить с мерзким бородавчатым лицом, с наигранным раболепием наблюдать за бесчинствами чужих солдат, слушать, как безграмотный люд восхваляет предателя Мариона, или же видеть счастливую зенрутчанку в браке с врагом. От последнего становилось вообще дурно. При виде светлокудрого младенца Эмбер вспомнила своих сыновей. Наверное, этот малыш, как и её близнецы, не будет делить людей на своих и чужих, не будет видеть разницы между зенрутчанином или камерутчанином, рабом и свободным. Да, это хорошее качество, похвальное, но не в его положении.       В спину Эмбер дышал Рис. Когда она неосознанно прошептала «Тобиан», майор вздохнул, он считал, что понимает боль королевы — на восстании убили его единственного сына. Эмбер и вправду хотела кричать, высказать хоть кому-то из людей своё отчаяние. Больше года назад она потеряла Тобиана. Когда о приближении войны узнает Фредер, то и он отторгнет мать. И всё из-за Санпавы, земли трёх хозяев.

***

      Солнце зашло, луна и не думала загораться на небе, освещать дорогу путникам. Лишь филины ухали, кружась над гречневыми полями, выискивая своими большими глазами зазевавшихся мышей. Геровальд вернулся в зимнюю резиденцию к полуночи. Пока шёл совет, внутреннее его самолюбие купалось в уважении, страхе, которые исходили от генералов и министров. Но совет закончился, и Геровальд не чувствовал под собой ног, он был изнеможён, на грани от мучительных переговоров, хитроумных планов. Если древние легенды правы, и когда-то давно люди действительно забирали магию у ближнего, Геровальд знал, как это могло происходить: человека сгоняли на вершину, на холм, давали ему власть, называли владыкой всего сущего и затем въедались в него бешенными глазами, кричащими: «ты должен, ты обязан, повелевай нами, думай за нас». И тут же: «ты не прав, прислушивайся к нам». Силы покидали тело, он сохранял гордую осанку, считал, что управляет миром, но принимал решения, придуманные уже за него, впитанные с молоком матери, с дядиной лаской, с просьбами генералов. И в конце оставалась оболочка, лишённая сил, магии, оболочка, забравшая душу из Божьего лона в пекло войны.       Геровальд хотел видеть сына. Хотел прижаться к худенькому телу мальчика и забыться от всего на свете от этой грешной земли. Он вошёл в покои сына, Сиджед лежал животом на ковре и играл в маленьких солдатиков. Двуххлетний мальчик напевал под нос шутливую песенку, звонко смеясь. Рядом сидела няня, молоденькая девушка Мариэлла, пожалуй, единственный человек, которого подпускал к себе малыш помимо отца. Она с улыбкой слушала песенки маленького короля и подавала ему игрушки, чтобы Сиджед не утруждался, не полз за ними.       Геровальд отпустил железную дверь, он думал, что стражник придержит её, но тот задумался, и дверь с грохот врезалась в стену. Задрожали хрустальные вазы, подскочила няня от страха, вздрогнул и сам Геровальд. Сиджед даже не шелохнулся, не повёл глазом, чтобы посмотреть — что за шум? Он его просто не слышал.       У Геровальда дрожали руки. Вот она — его победа, его мечта, которую он приближал к себе за протяжении всей жизни. Вот его награда за всесилье и власть. Мальчишка, зачатый в греховном браке, калека, которому предстоит принять за свои худенькие плечи через семнадцать лет страну. Встать на парализованные ноги и, не слыша друзей, врагов, подданных, править ими. Отец, мать, родной брат, двоюродная сестра и жена — больше нет никого, кто мог бы защитить Сиджеда от враждебного мира. Только он, Геровальд, уставший от жизни, проклятый всеми, кем можно.       Сиджед потянулся к сабельке и встретился глазами с отцом.       — Папа пришёл! Папа вернулся! Мой папа! — закричал малыш.       Геровальд подошёл к нему, присел и прижал ребёнка изо всех сил к груди. Тепло сына пронзило его тело, Сиджед жался к отцу, но Геровальду казалось, что он совершает очередной грех, позволяя этому беззащитному существу касаться себя.       — Ваше Регентство, вам нехорошо? — положила руку на плечо королю заботливая няня.       Геровальд поднял на улыбчивую девушку глаза, заметил красивую ямочку на её щеках и сказал:       — Знаешь, Мариэлла, когда в твоей казне все сокровища мира, когда ты можешь купить любое из чудес, не говоря уж о тысячах красавицах, вот тогда жизнь становится по-настоящему пустой и бессмысленной.       Сиджед взял отца за пушистый воротник мундира, засмеялся, наверное, он услышал его и громко крикнул:       — Папа, ты же у меня король. Ты всё можешь!       — Нет, — прошептал Геровальд. — Не всё.       — Папа, я не слышу! — закричал Сиджед. — Папа, повтори. Я не слышу, папа!       По щекам Геровальда катились крупные солёные слёзы.