Отщепенцы и пробудившиеся

      В доме Твереев было прохладно, пахло душистой лавандой и яблочной кожурой. Гоготала белощёкая казарка. На кожаном диване восседал бывший старейшина Леокурт. Седовласый семидесятисемилетний старичок. Старичок, хваткий на шутки, которые разлетались от него по комнате, клялся, что в мире нет ничего вкуснее яблочного варенья.       — Фанеса Свалоу, вот вы верите мне, что за свою долгую жизнь я перепробовал яства всех народов? Так вот, их изысканные блюда — блеф по сравнению с нашим вареньем!       Тихо посмеивалась Даития, сидящая рядом. На лбу второй старейшины семьи только начали выступать первые морщины, а фигура принимать кругловатую зрелую форму, которую, впрочем, скрывал обтягивающий костюм из жакета и юбки, похожей на брюки. Сорокапятилетняя женщина смущённо толкала супруга в бок и, улыбаясь, говорила:       — Леокурт, вы замучили гостей своим вареньем. Смените тему!       — Ничего подобного, Датия, не врите! — восклицал Леокурт.       Напротив старейшин, почти вплотную, не считая маленького столика для чая, сидели гостьи — фанесы Свалоу. Ханна наклонилась к хозяевам, чтобы лучше их видеть и слышать, и обсуждала зенрутские да тенкунские сорта яблок, груш и винограда. Она не думала, что с Твереями так легко и непринуждённо будет разговаривать, не затрагивая тем политики и способностей Нулефер. Может быть, всему виной их способность читать мысли, рассуждала Ханна, и понимать о чём хочет или не хочет говорить собеседник: Твереи ловко уходили от больных для Свалоу тем в сторону и шикали на Лору, когда та пыталась сказать лишнее. Их дочь, шестнадцатилетняя бойкая девушка, с детским легкомыслием играла с Нулефер в простую игру: Нулефер придумывала образ человека, а Лора старалась превратиться в него как можно ближе к оригиналу. Но стоило девушке услышать что-нибудь этакое, касающее Тенкуни, её лицо вытягивалось, и баловница вся уходила в думы о государстве и долге семьи, как будто пост брата она займёт завтра, не через десять лет.       — Малерз Тверей, я бы вам не рекомендовала часто набрасываться на варенье, — сказала Ханна, — оно может нанести вред вашему желудку, и сказаться на массе тела.       — Ой, бросьте, до семидесяти семи прожил и живой, как видите! — махнул рукой Леокурт и поманил казарку пальцем. — Цыц-цып, иди, Джая, ко мне. Славная птица, фанеса! Казарок редко в наших краях встретишь, эта отбилась от стаи и я её приютил у себя. Ну давай я тебя обниму, иди на ручки!       И казарка, радостно гогоча, побежала к Леокурту. Датия снова хихикнула и покачала головой — эх, старый ты ребёнок!       — И что? — неожиданно вслух ответил Леокурт.       «Невидимая словесная связь мыслечтецов», — вздохнула Нулефер и поймала на себе взгляд матери, который говорил тоже самое. Нулефер была занята игрой с Лорой, но мысли её крутились далеко-далеко от забав с магической ровесницей. Она между делом всё поглядывала на Аахена, который примостился на кресле возле родителей и изучал дневник Хакена. Пальцы юноши были в чернильных пятнах — как обычно он ночью строчил трактаты о винамиатисе. Нулефер оборачивалась к нему сердито, она не забыла ещё, как он назвал её экземпляром, но с нетерпением ожидала ответа.       У Твереев было уютно, гостеприимно, почти как у себя дома, но чувство, что за тобой следят, щекотало нервы. Как только Нулефер вошла в резиденцию Твереев, она ощутила «дыхание замка»: водная магия перестала её слушаться. И всё бы ничего, но «замок» не действовал на человеческую магию, в отличие от природной, — Леокурт и Даития общались мыслями, Лора превращалась в людей. Это маленькое ущемление, на которое в Зенруте она привыкла не обращать внимание, в Тенкуни вдруг вылезло на поверхность и безбожно выпятилось во всей своей красе. «Мало мне Тенрика, ходящего за мной по пятам, теперь в мою голову полезут», — вспыхнула бы Нулефер, если б это было можно. Но за два дня, как она узнала о приглашении, Нулефер сильно натренировала себя выбросить всё лишнее, что только вспомнится. И восстание, и магию Уилла, и Бонтина. «Всё же Бон правильно поступил, что приучил меня и Люси называть его этим именем в любой обстановке, захочу проболтаться, но мысленно назову его Боном», — говорила она.       — Интересно, интересно! — крикнул Аахен.       — Сынок, ты опять в своих книгах? — нахмурилась Даития. — Ну нельзя же так.       — Не опять, а снова! — возразил Аахен. — Мама, имей уважение, фанеса за два дня перечитала столько книг, я не могу бросить её дневник.       — Это болезнь, — вздохнул Леокурт. — Болезнь под названием наука! Я уважаю её, но как она крепко залезла в сердца молодых людей, намертво закрепилась. Вот был бы нормальным парнем, так нет же, наука! Мой сын стал её жертвой в прекрасном радужном детстве, она вторглась стремительно в его жизнь, захватила, закружила и… сломила дух мага. Издевалась, как могла над своей жертвой, моим единственным сыном. Да что там издевалась, она передала ему свои нравы и превратила жертву в маньяка.       Отец закончил и посмеялся над своим пышным монологом, но Аахен спокойно кивнул ему, соглашаясь, и добавил:       — А поточнее, научным маньяком, папа. Я бы на твоём месте не шутил так, ты же сам заинтересовался гипотезой о том, что магия это не божий дар, а земная материя. Она прочно связана с землёй, передаётся по крови — она не имеет никакого отношения к душе, и пора бы магии дать другое название. А это глупое слово оставить для старух, которые говорят, что могут цветочным отваром приворожить одного человека в другого.       — Неисправим! — воскликнул Леокурт.       — Как и моя дочь, — с улыбкой подхватила Ханна.       — Я промолчу, не хочу дурно выражаться при наших гостьях, — засмеялся Аахен и чётко про себя крикнул ругательство отцу. Тот услышал его и послал сыну своё, более крепкое.       — Вот бы все могли читать мысли, как вы, — Ханна догадалась о «разговоре» отца и сына. Она замолчала, но невольно подумала, хотя так боялась вспоминать при Твереях, что с такой способностью от неё не ускользнули бы секреты дочери.       Леокурт сдвинул брови, но моментально натянул на лицо приветливую улыбку.       — Вы не можете представить, фанеса Свалоу, каким бы ужасным стал мир. Нет, дружба и любовь останутся вопреки расхожему мнению, люди научатся спасительной лжи и сокровенности личной жизни. Правда, Даития? — Леокурт подмигнул жене, которая положила в ответ руку ему на плечо. — Исчезнет лишь искусство. Да, да, да всеми уважаемое искусство! Нет больше потаённого, замысел книги станет ясен людям ещё до первого слова на бумаге, картины из головы художника, не успев замереть на холсте, возникнут в глазах зрителей, музыку все услышат без нот и инструментов. Писатель не напишет, художник не нарисует, музыкант не сочинит. Всё это станет ненужным, а мир без искусства — пустым и мёртвым. Мы с супругой в какой-то степени прокляты богами. Ну, не будем о грустном, давайте ещё съедим булочку с вареньем.       И как быстро он начал свои рассуждения, также быстро Леокурт их закончил. Сменил унылую маску лица на радость и вспомнил о любимом лакомстве, о двух гостьях, о любимой казарке и о дочери, которая вдруг осталась без товарки по игре — Нулефер и Аахен один за другим сообщили, что им на пять минут нужно выйти, помыть после варенья руки.       — Небось, одни захотели побыть, дадим нашим детям свободу, — проговорила молчаливая Даития. — Кстати, фанеса Свалоу, вы хотите на днях посетить галерею картин?       — Подумаю, — Ханна ответила холодно, поставила на столик чашечку и отодвинулась к спинке дивана. На лоб выглянули хмурые подозрительные морщины. С уходом дочери женщина посерчала в лице, окаменела в осанке, изменила голос. — Малеры Твереи, мне необходимо вас кое о чём спросить… можно задать вопрос только вам двоим? — с сомнением Ханна покосилась на Лору.       — Спрашивайте смело при нашей дочери, — сказала Даития, — она должна привыкать к своему будущему статусу.       — Хорошо… Малеры Твереи, зачем вам это нужно? Что вы хотите от моей дочери? Я не вчера родилась, чтобы поверить, что вы просто решили взглянуть на зенрутского мага. Но я не понимаю, зачем вам понадобилась Нулефер. Вы хотите использовать её в политических целях, собираетесь по ней вывести какую-то формулу и узнать, как манара превратить в мага. Или что?       Воцарилась тишина. Замолчала казарка, почувствовав на себе напряжение гостьи и задумчивость хозяев.       — Защитить, — хрипло произнёс Леокурт и помолчал с минуту. — Тенкуни — не ваш съедаемый классовой ненавистью Зенрут, но и у нас проблем хватает. Нулефер, засветившаяся на восстании на стороне Эмбер, слишком известна и поэтому уязвима. Я знаю, фанеса, что ваша дочь помогала вернуть к жизни Фарар, которая устроила тотальную экзекуцию моих граждан. Выжившие освободители и маги растрепали эту весть на «ура». И…       — Нулефер только подавала целителю нужные вещи и выполняла его приказы! Это не причина угрожать ей! Мятеж был обречён, даже не разбуди целителю Урсулу Фарар, королева отдала бы так и так приказ выпустить магию на мятежников!       — Вы абсолютно правы, но это не умаляет Нулефер в глазах мятежных магов и их соратников. Фарар стала одной из самых известных фигур восстания, фигурой кровавой. И за её спиной пряталась Нулефер. А слухи... В Тенкуни ходят слухи, будто Нулефер сама вывела из тела Фарар яд. Слухи хуже лжи. Фанеса, у вас ненавидят друг друга униженные и унижающие, у нас маги и манары. В Намириане таятся в тени много радикальных магов, которые мечтают выгнать с Тенкуни всех манаров и… отомстить предателям, — они так называют магов вроде вашей дочери и Фарар, — за муки своих товарищей, — Леокурт примолк, чтобы покряхтеть, и продолжил. — С развитием технического прогресса нужда в магах стала отпадать, кроме как на военных театрах. Во времена нашего правления мы с женой пытались найти баланс между магами и манарам, сохранить их дружественные отношения, приходилось даже тормозить освоение новых технологий. Но Видонома не волнуют настроения в Тенкуни, ему важен прогресс, прибыль, власть над остальными государствами. Он отправит в Зенрут тысячу магов на завод винамиатиса, пригласит сюда миллион манаров, и закроет глаза на то, как с исчезновением тенкунских традиций, людей захлебнёт ненависть и зависть. Видоном возглавил не только совет старейшин, а ещё Магическое Братство, которое руководит каждой войной в мире, которое стоит за каждым отправляемым во внешний мир магов — хоть воином, хоть заряжателем винамиатиса или целителем. Без одобрения Братства нельзя осесть в другой стране. Братство зиждется на преданности магии, на сохранении её для потомков, на почитании магии и стремлении быть лучшими. Пока существует Братство, будет существовать и магия в Тенкуни. Естественно, в Братстве есть правила, которые должны исполнятся, или нарушителя ждёт наказание. Нулефер может попасть под нашу безжалостную машину противоречий. Она уже попала, уже недобро прославлена. Один поступок! У Аахена недавно вот появилась прославляющая его выходка. Не прошло шестицы с его избрания и инаугурации в совет, как он позволил себе непозволительную для старейшины глупость: притворился встречающим, наплёл брехни, под конец похитил дочь прямо при её матери. Наш сын в ваших глазах сильно опустился, фанеса, а как долго похищение зенрутского мага ему будут помнить соперники? Вот у вас, фанеса Свалоу, есть мелкая история, которая изменила вам судьбу?       Ханну пробрала сильная внезапная дрожь. Воспоминания о далёком детстве невыносимо живо встали перед глазами. Она вздёрнула плечами, машинально пытаясь закрыть руками уши. Только бы Твереи не услышали её мысли. Но Леокурт и Даития не проявили любопытства.       — Мы хотим вас защитить, — сказал Леокурт, засмеявшись. — Ну и возвысить нашу семью в Тенкуни в глазах простых людей, водя дружбу с таким исключительным магом, как ваша дочь. Займите Нулефер, как мать, чем-нибудь интересным, чтобы она не думала о проблемах рабов или магов. Увлеките её. Да вот тем же Чёрным океаном.       Пока родители вели волнительный разговор, за дверью, в метре от стены говорили, никого не слыша, Нулефер и Аахен.       — Что ты скажешь про записи?       — Хм, вещица любопытная, — почёсывал нос старейшина. — И почерк Хакена, я успел его запомнить, когда книги тебе отправлял. Но поверить так сразу не могу, прости. Нужны доказательства. А как у тебя успехи с изучением, нашла что-нибудь об абадонах?       — Нет, Хакен не писал больше про них, — погрустнела Нулефер и восхищённо добавила: — Но я нашла следующее. Его первой магией на пути к освоению всего целительства стало акушерство. Не лечение слепоты или сердечных болезней, а акушерство. Хакен, как ненормальный, бежал помогать женщинам с трудными родами. Аахен, он думал о Шеилии и Парре и об их дочерях! Вот оно что! И больше всего спешил выхаживать новорожденных близнецов. Девочек, надо добавить.       — У Хакена была своя дочь, он мог в те моменты думать о ней, — задумчиво сказал Аахен.       — Тогда другое. Ты читал Тиберия Сназовия?       — Читал.       — Славно! Он был наставником и затем советником вождя Йосема, он знал его ещё с детства — жили в одной деревне. Помнишь, что Йосем не всегда был сильным и жестоким? Тиберий знал его как трусливого мальчишку Эсма, плачущего от любого крика. А в тринадцать лет Эсм внезапно изменился. Сперва стал замахиваться кулаками на сверстников, потом перестал звать мать матерью, а отца отцом. Он в детстве не называл себя сыном Неонилиаса, но односельчане часто не могли понять умные слова и термины, которыми тот говорил. В четырнадцать лет застенчивый, чахлый, всеми обижаемый мальчик поймал в вырытую яму помещика, который обирал его деревню, собрал односельчан и отрубил топором ему голову. В людях не бывают столь быстрые перемены!       Но Аахен ей не верил.       — Тиберий мог написать биографию своего ученика под его диктовку. Тем более, что мы читаем его тексты в переводе, не на древнерутском. Нулефер, твои исследования достойны обсуждений, но нужно хотя бы доказательство, что Хакен верил в свой дневник, а не писал детскую сказку внукам.       — А как нам это проверить? Хакен же умер век назад, — прикусила губу Нулефер. — Слушай, Аахен, а может нам встретится с его потомками?! Вдруг, они что-нибудь, но слышали о Чёрном океане.       — Хорошая идея. В Тенкуни люди гордятся великим магами в семейном древе. Я подам запрос, чтобы нам отыскали ближайших его правнуков. Примерно вечером уже получу ответ.       — Завтра мы сможем к ним наведаться? Давай вместе?       Аахен грустно покачал головой.       — Завтра не сможем. Я старейшина, моё положение обязываем меня заранее сообщить людям, что я хочу с ними встретиться, приказать охране обеспечить безопасность моего посещения. Три моих охранника уже получили нагоняй от своего начальства, потому что позволили мне сбежать в порт. Я не хочу больше людей подставлять. И к тому же, ближайшие дни я буду занят, в совете очередные обсуждения. Эх, это мой долг…       Освободился Аахен только спустя пять дней. Для него и Нулефер срок показался безумно большим, но ничего не поделать. Аахен узнал всё про потомков Хакена. Самой пожилой, самой, возможно, всезнающей оказалась девяностолетняя Века Мастин — старшая дочь первого внука Хакена.       Женщина почти ослепла, оглохла на одно ухо, тяжело опиралась на трость. Она представляла собой застрявшую между двумя мирами душу, которую не отпускало на волю бренное тело. Но мале Мастин горячо приветствовала гостей, и не потому, что к ней наведались старейшина с зенрутским магом — ей было приятно, что на свете всё ещё помнят и любят её покойного родственника, чей дар исцеления унаследовала и мале Мастин.       — У нас к вам несколько вопросов, на которые, мы надеемся, вы дадите ответ. Мале Мастин, — спросил Аахен, — вы не застали вашего великого прадеда, но, может быть, бабушка или отец показывали вам вот этот дневник?       И он протянул ей документ. Века долго вертела в руках старую книжонку, присматривалась к каждой буквочке и качеству бумаги.       — Нет, я первый раз вижу эту книгу.       — Если предположить, что дневник написал ваш прадед для вашей бабушки, как он мог исчезнуть из семейной библиотеки и оказаться в другом месте? Нулефер нашла его во дворце Эмбер Афовийской.       Дряхлые пожелтевшие руки мале Мастин погладили новенькую обложку дневника.       — Я не знаю, как он попал во дворец. Но знаю, что вещи моего прадеда разбросаны по всему миру, валяются в забытых сундуках, хранятся в частых коллекциях. Мой отец, он… он не ценил память Хакена. Он хвалился своим дедом перед обществом, но это был всё спектакль, созданный для заработка денег. Когда умерла бабушка, отец стал распродавать вещи Хакена по антикварным магазинам и любителям старины. Я была тогда совсем маленькой, но запомнила, как в дедушкино поместье приезжали день за днём кареты и увозили диваны, стулья, книги, даже одежду. Так мой отец избавился от всего вещного, что связывало нас с Юрсаном Хакеном, и поссорился на всю жизнь со своими братом и сестрой.       — А вы слышали что-нибудь о Чёрном океане, о том, что Хакен побывал за его пределами? О полузверях, живущих там? — прямиком в лоб спросила Нулефер.       — Нет, — ответила старуха. — Но бабушка часто рассказывала мне на ночь удивительные сказки об огромных существах, она говорила, что эти сказки услышала ещё от своего отца.       Мале Мастин поднесла к глазам дневник и застыла, безнадёжно всматриваясь в нарисованного пустоглаза. Она сняла обложку и гладила ветхие, посыревшие от времени страницы и протяжно вздыхала, с каждым глотком воздуха приближая к себе смерть. Нулефер посмотрела на стены за спиной Мастин. На розоватых обоях, наклеенных на слои трёх или четырёх предыдущих, не переживших хозяйку, полотнах обоев висели десятки портретов. Громадные, ростом с человека, в узорчатых рамах, и совсем малюсенькие, нарисованные искусным художником-ювелиром. На портрерах были предки Веки Мастин, её прадеды и прабабки, их родители, и внуки, братья и сёстры: застывшие под кистью художника в неподвижной позе с выпущенными вдаль огненными стрелами, с кружащими вихрями над головой; почти невидимые, запечатлённые до мгновения перед перемещением. А рядом портреты сыновей, внуков и правнуков самой Мастин: один держит в руках магниты, второй под лупой рассматривает зёрна пшеницы, третий препарирует лягушку. И чем новее был портрет, тем меньше человек нуждался в магии.       — Ничего, — поникла Нулефер, когда они с Аахеном покинули дом правнучки Хакена. — Ты хотел найти доказательства, но из ныне живущих никто не слышал про абадон.       — Это плохо, — подтвердил Аахен, — но нам стоит поискать в другом направлении. Вот как псевдонаучный рассказ попал в библиотеку королевы? Нулефер, у тебя есть человек, которого можно расспросить?       — Пожалуй, есть, — расплылась Нулефер в улыбке.       Вечером они собрались у Свалоу и пробудили связывающий голоса винамиатис. Ждать пришлось долго, до полуночи, пока на другом конце камня раздался голос и стекло показало классную комнату с плакатами зенрутских полководцев.       — Здравствуй, Уилл! — пропела Нулефер. — Ох, познакомься с Аахеном Твереем, недавно избранным старейшиной Тенкуни. Аахен, рада тебе представить Уилла, он… состоит в охране принца Фредера, поэтому я его вызвала.       — Такой молодой и уже в охране? — подивился Аахен.       Уилл недоверчиво, напряжённо посмотрел на него. Невольно Аахен сравнил себя с Уиллом. Друг Нулефер был целым кабаном, сильным, мускулистым, он казался взрослым мужчиной рядом с ним, маленьким и худеньким учёным-любителем. Какой тут шестнадцатилетний подросток, спросил бы себя Аахен, если бы не глаза Уилла. Тусклые, молчаливые, с еле заметной искоркой радости, которая заиграла, заплясала, стоило ему увидеть Нулефер. Аахен смотрел на юношу всего-ничего, но первый возникший у него в голове вопрос, озадачил его: «Почему этот парень так скован?».       — Уилл, у меня для тебя задание, — даже не поинтересовавшись «как дела» бахнула Нулефер. — Узнай у Эмбер, Огастуса или кого-то другого, кого — не волнует, — как во дворце оказался дневник Хакена. Тот самый, который ты обозвал ересью перед самым моим отправлением в порту. Нам это очень важно, вопрос жизни и смерти.       — И как ты представляешь, я их расспрошу? — едко заметил Уилл и глянул на Аахена. — С моим-то «особым» положением.       — Не интересует. Короче, даю тебе время до конечника, там вас с Фредером из академии на день отпустят. Вечером свяжусь, готовься.       Нулефер усыпила винамиатис, оставив смятённого Уилла недоумевать, что это было.       В назначенный день они с Аахеном вызвали юношу. Уилл был в прекрасном настроении, едва ли не подпрыгивал, когда увидел Нулефер. В прошлый раз он не до конца понимал причину, почему его вызвали так поздно, но сейчас его голос трещал и рассыпался в вопросах, как поживает Нулефер. От Аахена не скрылась наивно-детская улыбка, с которой он встречал свою подругу, детская, искренняя и не подходящая к насупленному ранее виду телохранителя. Но Нулефер не спешила удовлетворять любопытство друга, её мало волновало даже то, как сейчас поживает он сам. Ответь, что с дневником. И всё!       — Я разговорил королеву Эмбер, — с гордостью сообщил Уилл. — Трудно было, мне пришлось час расспрашивать её про отношение дворца к тебе, твоим родителям и медленно подводить дело к дневнику. В общем, слушай, что я выпытал. Твой дневник был куплен в каком-то антикварном книжном магазине двадцать лет назад двумя братьями Кекирами, тенкунскими докторами исторических наук. Они прочитали его и поверили в сказанное, ну как ты. Только братья зацепились не за животных, их внимание привлекло то, что на острове находятся древние памятники архитектуры, религии и быта города Абадоны. Если их привезти, думали Беррик и Бойл Кекиры, то они прославят свои имена в истории на века или смогут разбогатеть, если продадут артефакты. Кекиры обошли всех тенкунских судовладельцев, умоляя их организовать экспедицию за Чёрный океан, обошли каждого из десяти старейшин, сами пытались найти деньги для экспедиции. Они и в Камеруте были у короля Артевальд, но никто не хотел отправлять людей и корабли на гибель. Никто не верил. Наконец, историки дошли до королевы Эмбер и… — Уилл замолк, посмотрев на Аахена, подумал немного, и без подробностей сказал: — Королева дала им добро, помогла организовать экспедицию, собрала нужных магов для борьбы с Чёрным океаном и его монстрами. Кекиры уплыли за Чёрный океан и не вернулись. Вот такая история.       Нулефер и Аахен молчали, переводя взгляд то на Уилла, то друг на друга. Но тут постепенно глаза Аахена стали расширяться, и он завизжал:       — Я припоминаю их экспедицию! После братьев Кекир старейшины навсегда запретили приближаться суднам к Чёрному океану. Всё верно, были у нас такие авантюристы, придумавшие, что Чёрный океан прячет в себе золотые ящики, доконали всех, кого можно, в стране. А потом нашли поддержку у Эмбер. Ваша королева тогда была совсем юной, четыре года года назад воссела на престол, видимо, и поверила Кекирам по молодости. Всё сходится! Всё сходится! — Аахен подпрыгнул и хлопнул в ладоши: — Братцы-историки желали, чтобы экспедиция прошла в конце герматены, не раньше и не позже. Ну конечно, по словам Хакена, тридцать первого герматены океан спокоен! Но сборы были очень долгими, только в калебе удалось закончить приготовление. Эмбер, однако, не собиралась ждать год, и экспедиция тронулась зимой, в середине калеба. Корабль подошёл к границам Чёрного океана и исчез. Сказочке, как говорится, конец, а кто слушал — молодец. Старейшины после исчезновения пятисот наших лучших магов окончательно закрыли Чёрный океан ото всех желающих. Вот тебе и счастливый финал! — Аахен картинно развел по сторонам руками, — Нулефер, может, абадоны и существуют, но благодаря твоему дневнику никакой чёрт нас не подпустит к океану.       — Вы тут хотите Чёрный океан преодолеть? — подал голос Уилл.       — Хочу, — вскричала Нулефер. — Аахен, в Тенкуни остались ещё люди, которые изучают Чёрный океан?       — Да много их любопытных. Самые рьяные — это супруги Куфира и Бабира Карий. Патрульные корабли их сотни раз, как самоубийц от прыжка с высоты, спасали, а им хоть бы что. Тоже планируют людей собрать, вылазку совершить, но кто позволит снова людям гибнуть? Спасибо, Уилл, ты нам ответил на много вопросов, — Аахен склонился над дневником, который лежал рядом со стеклом и глухо пробормотал: — Но только пуще раззадорил наше любопытство.       Уилл внимательно поглядывал на задумчивую подругу и тенкунского старейшину. В их лицах было столько отрешения от теперешних зенрутских или тенкунских, личных или чужих проблем, и столько страсти, что у него самого возникло желание — не прочесть ли дневник?       А Нулефер так и не спросила Уилла о его жизни, не поинтересовалась о Люси или о Бонтине. Не заметила, что перед Уиллом лежит сероземельник, тот самый, который она ему подарила в детстве. Выкинутый им, как думалось Нулефер, двумя месяцами ранее. Теперь у неё был дневник Хакена, и только он тревожил её днём, снился по ночам, манил к себе, впрочем, как и Аахена Тверея.       «Может, и мне его почитать?» — недоумевая от несвойственного для него любопытства, думал в тот миг Уилл.