«Раб гораздо лучше понимает своего господина, пусть даже самого жестокого, чем своего освободителя, ибо каждый раб отлично представляет себя на месте господина, но мало кто представляет себя на месте бескорыстного освободителя. Таковы люди и таков наш мир»
Трудно быть богом. Братья Стругацкие
Взрыв прогремел ранним утром. Лишь открылись двери Конорского суда, мощная волна содрогнула здание. Моментально обрушилось перекрытие между первым и вторым этажами, с треском вылетели стёкла, запах динамита пронзил воздух, и вой людей, покалеченных, заваленных кирпичами и обломками, оглушил округу. Вслед за взрывом прошлась череда слабых хлопков, и в разрушенное здание влетели они — пятьдесят человек с сияющими багровыми повязками на лбу. Яростный поток воды сразил охранников, которые из последних сил держались на ногах и не могли как-либо помешать им — освободителям. А затем последовала резня. Звон стали, кромсающей плоть, смешался с криками ужаса. Светловолосый мужчина, чьи глаза были темнее ночи, втыкал нож в руки или ноги судей, секретарей и великодушно улыбался — я сохраняю вам жизнь. На сей раз. В сопротивлявшихся стрелял его напарник, более буйных усмиряла вода. А между тем горстка взбесившихся людей разрывала бумаги, поджигала кабинеты и архивы и на стенах красной краской писала: «За смертный приговор нашим товарищам». Огонь пожирал здание, слабые балки падали вниз. Незаметно появился проходящий и унёс прочь своих товарищей. На полу лежало голубое полотно с окровавленными крыльями. Это было только началом. Раз в одну или две шестицы взрыв оглушал какой-нибудь зенрутский город, и на месте тут же оказывались освободители, добивающие остатки зенрутской силы. Их предводитель с закалённой ненавистью на лице, всегда следующий за ним по пятам друг, девушка, повелевающая водой, и проходящий через пространства маг — эти люди врывались первыми, а за ними проскакивали не менее ожесточённые последователи. Первые два месяца теракты обходились малой кровью. Освободители подрывали суды, в которых несправедливо судили их друзей, полицейские участки, где устраивали на их облаву, конторы, где сидели яростно выступающие за рабство чиновники, нападали по дороге на кареты аристократов, избивали, наносили им раны на глазах у жён и детей и отпускали. Их наказания не избежали даже парламентарии распущенной «Народной силы» — за предательство, за то, что не поддержали террор и отвернулись от бывших товарищей по восстанию. Но с каждым взрывом росло сопротивление против них, власти отвечали взаимностью. И освободители били ответным ответом, который становился всё сильнее и сильнее. Взрывались поезда, посреди дня к человеку мог подбежать некто в сером незаметном одеянии и выстрелить в затылок. Днём господствовали освободители. Тогда, когда на их манёвры могла смотреть перепуганная толпа и трястись от страха, чувствовать каждой клеточкой своего тела их неуязвимость и власть. Ночью на охоту выходили краснолицые соколы, так в народе называли людей из отряда Зоркого сокола, что прятали свои лица за красными масками. Соколы вторгались в дом, связывали хозяев, которые каким-нибудь левым боком по словам соседей могли сотрудничать с освободителями, и увозили в неизвестном направлении. Бывало, обратно никто не возвращался. Любое упоминание об освободителях и краснолицых соколах одинаково до дрожи приводило людей в страх. Однако шептались, что освободители без раздумья не нападают. И, действительно, атакам подвергались лишь государственные здания, чиновники, аристократы, военные. После нападения на владение рабовладельцев исчезали рабы, которые потом передавали хозяевам пламенные приветы из Камерута. Тимер говорил своим: «Мы несём справедливость, смерть только её спутник». Он глубоко ценил уважение, дружбу и преданность в своих рядах, не терпел пьянства, подхалимства, трусости. С началом первых кровавых атак Тимер столкнулся с первым предательством — один из союзников сдал их базу краснолицым соколам. Расправа не заставила себя долго ждать. Собрав товарищей, выстроив их в круг, Тимер предложил предателю — перерезать самому себе вены либо он мучительно зарежет его ножом. Напоследок Тимер подарил приговорённому к самоубийству освободителю десять лишних минут, чтобы помолиться вдоволь богам. «Из Кровавого общества уходят мертвецами», — сказал Тимер. В тот день ни одна слезинка не скатилась с глаз Нулефер, когда она наблюдала за смертью товарища, с которым несколько месяцев делила еду и кров в тайных убежищах, которому перевязывала раны, которому доверяла мечты о том, что наступит время, когда вылазки освободителей окончательно пошатнут Зенрут. Он заслужил — был её ответ. Тимер верил Нулефер, но Карл всякий удобный раз настраивал друга против неё. — Посмотри ты на неё. Маленькая, вчерашний ребёнок, хлипкая, она не сможет с нами до конца идти. Сдастся. Ну вот послушай, о чём она с Идо разговаривает. Нулефер и Идо грелись возле маленькой печушки и шептались так тихо, что лесные мыши пищали громче их. — Все наши жертвы служат мостом для будущей победы, согласен, Идо? Нам стоит вытерпеть всё это, пронести через себя, просто забыть. Уничтожать врагов — это выбор Тимера, я здесь не за смертями пришла, я не держу в руке оружие, я только помогаю Кровавому Обществу сломить волю зенрутчан и королевы. Нулефер не принимала участие ни в одной казни, она ни разу не подкладывала бомбу под рельсы, но её помощь как мага была неоценима. И её выдержку и смелость Тимер часто ставил другим в пример. Удачно вернувшись с очередной атаки, Нулефер смывала себя копоть и грязь, подкармливала кабанов, заходящих на территорию их убежища, слушала пыхтение ежей, потом зажигала свечку и погружалась в какую-нибудь похищенную книгу, через трещины каменной крыши на неё смотрели звёзды. Впрочем, однажды Нулефер едва не сдалась и шестицу по ночам видела во сне одни кошмары. Днём шарахалась Тимера. Освободители планировали захват поезда, в котором из Санпавы в Зенрут возвращался военный министр. Но в последнюю минуту на них напал отряд краснолицых соколов, спрятавшихся в товарных вагонах. Битва началась немилосердная, соколы давно знали, что Лендар один из лакомых кусочков для освободителей. В той схватке освободители потеряли двадцать пять человек — половину команды. Тимер разозлился не на шутку. Операцией по захвату освободителей руководил полковник Буше, владелец обширных плантаций винограда, и Тимер решил наведаться к нему в гости. Когда освободители вторглись во владения полковника, они встретили сопротивление. Нет, не краснолицых соколов. Вооружившись мушкетами, палками, вилами и всем, что могло попасться под руку, освободителей встретили разъярённые рабы Буше. Сто яростных мужчин окружили территорию дома и не подпускали малочисленный отряд своих спасителей. — Вас хорошо кормят, тепло одевают, так решили стать безмозглыми псами! — зарычал, отстреливаясь, Карл. — Никто не причинил столько вреда за такой короткий срок, как вы, — огрызнулись невольники. Силы палок и пуль были бесполезны против мгновенного перемещения Идо и сокрушительной атаки Нулефер, освободители заранее узнали в каких местах дом охраняют магические замки и уничтожили их. Отряд подходил к дому. Там, спрятавшись в комнате с ружьём, полковник Буше отчаянно звал через винамиатис на подмогу подчинённых. Но струя Нулефер быстро вырвала из его рук камни. Она хотела достать и самого полковника, но на балконе выскочил раб, загородил хозяина и стал обстреливать освободителей. Карл не церемонился, прячась за пальмой, он выстрелил в грудь. Невольник потерял равновесие, пошатнулся и завис, застряв рукой в перегородке между прутьями балкона. Полковнику стоило бы бежать, прятаться, но он принялся вытаскивать ещё живого раба. Это было ошибкой, Карл нажал на курок. Он не рассчитал цель, и пуля насмерть сразила Буше, а ведь Тимер хотел самолично судить его. Оставалось идти в дом и искать хоть кого-то из членов семьи Буше. За минуту ватага освободителей пышный, вылизанный начисто дом превратила в словно разрушенные после землетрясения обломки. За одной из дверей Каньете увидел женщину в переднике и с ошейником на шее и… о, боги, Тимера пронзила молния, он остолбенел, перестал дышать, сердце забилось с невероятной мощью. За рабыней пряталась шестнадцатилетняя девушка. Но что эта была за девушка! Тимера ни разу не встречал таких красавиц. Тонкая, изящная, с рыжими вьющимися волосами, с ясными голубыми, как чистое небо, глазами. Она цвела и пахла юностью и самой жизнью, так красиво пряталась за няню и, слегка приоткрыв ротик, смотрела на Тимера, точно райская фея. — Не трогайте мою Грив! Не трогайте! Убейте меня! — ринулась на Тимера няня. — Фанеса, мы принесли вам свободу, — хмыкнул Карл и достал ключ, похищенный с рейда в комитете, — мы можем вас освободить и дать дом в Камеруте. Что вас держит здесь? — То, чего вам никогда не понять! Любовь! — закричала женщина и повисла на Тимере. В ту секунду сорвалась с места девушка. — Стой, Дженни, он же убьёт тебя! Дженни вырывала из рук Тимера ружьё, выцарапывала глаза, защищала хозяйку. Грив изо всех сил боролась с Карлом, который загородил от неё друга. Раздался тяжёлый удар. Тимер тяжёлой железной вазой разбил голову женщины. Грив бросилась на тело няни и зарыдала. — Дженни, Дженни, за что… за что… — Такие люди никогда не изменят Зенрут, они, как крысы, только мешаются под ногами, — ровным голосом сказал Тимер и крепко за руку поднял девушку: — Я ненавижу дряблость души. Он опять впился глазами в её безупречное чистое белое тело, потрогал кожу и ощутил, какая она нежная. Тонкое лоснящееся платье так и манило главаря освободителей спустить его и посмотреть, что оно скрывает под собой. Тимер до этого дня никогда не задумывался о любви, о женщинах. У него была возлюбленная, была жена — вера в победу Общества над элитой Зенрута, мечта, которую он должен исполнить заместо ушедших родителей. — Не бойтесь меня, фанеса, — Тимер отпустил Грив, улыбаясь, — я не трогаю женщин, детей, стариков и котят. Ну, если они не хотят меня убить, — он кивком, даже не собираясь скрывать усмешку, показал на тело Дженни. — Чтобы я тронул девушку — да провалиться мне на месте! Я благородный человек, который уважает слабых. А вот мой друг Карл не такой. Карл, иди сюда, Грив твоя. Сзади Тимера Нулефер и Идо смотрели расширенными от ужаса глазами на своего лидера. Их грубо растолкал Карл и, насвистывая, взял Грив и потащил пинками в соседнюю комнату. Через минуту послышался душераздирающий визг девушки и насмешки поэта. — Пошли, Нулефер, — потребовал пришедший в себя Идо, дёрнул застывшую соратницу за руку и повторил ещё настойчивее: — Пошли, ты ей не поможешь, Грив Буше — заслуженный трофей Карла. Вскоре в одной из газет вышло стихотворение Фанина Ястреба «Пойман я таинственною любовью». Неизвестный своим лицом публике поэт посвящал оду милолётной спутнице, попавшейся ему на тернистой дороге жизни. Читательницы до слёз восторгались прекрасному слогу поэта, умилялись его тёплой и открытой душе. Дневные ходки Тимер любил. Если ситуация позволяла, он залезал на ближайшую крышу и любовался паникой, шумом, криками и беготнёй, которые незамедлительно озаряли улицу после сокрушительного взрыва. С высоты все люди неожиданно становились маленькими, крохотными, как букашки, людишками, чёрными точками на фоне горящих зданий и разбросанных осколков. Они сливались с собаками, лошадями и превращались в одну неразумную кучу каких-то шевелений и криков. Тимер предугадывал каждое движение и слово. Он знал, тотчас прогремит взрыв, и улица наполнится толпой паникёров, что просто будут орать и бегать туда-сюда, их безумство в кратчайшие сроки станет заразнее любой лихорадки и чумы. Моргнёшь глазом, и уже беснуются десятки, а то и сотни прохожих. Но в двух метрах будет тихо, как в пустыне, там застынут в ужасе безмолвные трусы, что не смогут отвести глаз от горящего здания и забавляющихся там освободителей. Они не уйдут — не будет у них сил! А ведь они не пострадали! Ещё несколько метров левее плачут женщины, стонут так, будто их слёзы обладают даром исцеления. Но не глупо лить слёзы по незнакомым людям? Плач на публику это хорошее средство, чтобы показаться добрым человеком. Лежит под ногами выпавший из окна ребёнок, ещё живой, зовёт на помощь, но они стоят на месте и плачут, ведь душа их болит за его жизнь. Уже собирается толпа любопытных, хлебом которых не корми, дай поглазеть и послушать. Выколи им глаза, отруби уши, всё равно любопытство будет ввести навстречу страху, погибели. Бросить бы ещё одну гранату, эх, в здании друзья. Страх человека зловещ, опасен и чертовски прекрасен. Была прекрасная улица, живущая в привычном годами темпе, и вдруг все закопошились точно муравьи, коим разрыли муравейник. Толкаются, снуются всюду и не подозревают, что за каждым их шагом наблюдают. Ушло человеческое величие, появился животный страх, крики руководят разумом. Есть, правда, храбрецы, которые на своих спинах выносят раненых, но разве их действие чудо? О них тоже знает Тимер. Он убеждён, что найдутся неравнодушные мужчины и женщины, начнут спасать раненых, уводить в сторону детей и стариков. Но в тёмной толпе и они ничтожные маленькие пятнышки без имени и без лица, что так противно мелькают перед глазами. Стоять на крыше и наблюдать за поражёнными людьми было для Тимера любимым занятием. Он становился властелином, хозяином, правителем, а испуганные погибающие люди внизу были даже не рабами, что забавляли своего господина, скорее, примитивными насекомыми, заточёнными в его банку. И как удачно порой Тимер выбирал время для налёта. Едва он начинал размышлять о своём замысле, смотря с высоты на чёрную землю и ничтожных людей, с крыши храма раздавались мощные барабаны. С их последним ударами грохотали часы. И большая стрелка ударялась о цифру пятнадцати часов дня. Пятнадцать богов вдыхали в спину Тимера силу и неуязвимость и отпускали его грехи.***
В Рыси, когда в неё нагрянули освободители, стоял нестерпимый зной. Ласточки усаживались на солнечный край крыши и подставляли брюшко под свет и тепло. Но для людей никиниаское солнце пекло безжалостно, выжигая воздух. Нулефер на ходу вытирала платком пот, не отвлекаясь от дороги. Самокат, естественно не свой, похищенный в последнем налёте, пролетал мимо знакомых, милых её сердцу деревьев липы, высаженных в ряд. Нулефер просто не могла уйти из Рыси не навестив семью, о которой ничего не слышала пять месяцев. Тимер дал ей добро — несколько свободных часов. Нулефер была бесконечна благодарна своему предводителю за — кто знает? — быть может последнее свидание с родителями. Верность обществу граничит со смертью чаще, чем с жизнью. Нулефер чувствовала, как её окутывает страх — не загнала ли она отца и мать в тюремные казематы — и настигает стыд, ведь она столько времени не могла оповестить родных ни одним письмом, весточкой, что жива. Впрочем, это лишнее, о её смерти запели бы все газеты и винамиатисы Зенрута. Называется, сделала родным подарок на Новый год. Когда она перелетела врата, до неё донеслись приветствия слуг. Столь непривычные, изумлённо-испуганные, будто бы к ним пожаловал сам Казоквар с расправой. Под окном дома, у клумб Ханна, присев на колени, подправляла лепестки астр. — Мама… Я ненадолго, — слезла с самоката Нулефер, но не оцепляя от него руку, опасаясь любой опасности от внезапных, как падающая звезда, краснолицых соколов. — Доченька моя! — простонала Ханна. Она бросила садовые ножницы и схватила Нулефер, накрепко прижав к своему телу. Мать постарела, обзавелась рядом морщинок. В рабочем холстинном платье и с соломенной шляпой на голове она казалось глубоко уставшей, выдыхающейся. Нулефер было горько осознавать, что Ханну губит не работа в саду, а исчезновение дочери. — Ты жива. О, дочь, я ночами не сплю! Что с тобой сделали эти люди? — Ханна провела рукой по щеке Нулефер. — Ты осунулась, огрубела-то как. Твоя кожа не юной девушки, а солдата, прошедшего войну. Нулефер уткнулась носом в плечо матери. До чего же приятно снова ощутить эту потерянную нежность! — Я в полном порядке. Я пришла, чтобы успокоить тебя и папу. Я скучаю по вам. — О, твой папа… Нулефер не расслышала полушёпот Ханны. Она обернулась на рабов, окруживших блудную хозяйскую дочь. Старый ворчун Дрейк, маленький поварёнок Фэрт — подрос, сорванец, на две головы! — мрачный шахтёр Тенер, облачённый в чёрное пальто, и его жена Канда, тоже укутавшаяся в чёрный жаркий плащ, няня Пэлли. — Можно я вас обниму, госпожа Нулефер! — со вздохом прокряхтела няня. — Задурили вам голову. Не нужно было вам покидать Рысь, ох, не нужно! — Отойди от неё, Пэлли! Не прикасайся к этой девчонке! Сапоги Оделла были так тяжелы, что половицы на крыльце особняка заскрипели и задрожали. Отец сделал пару шагов и остановился. Он выглядел каменной статуей, с вытянувшимся заостренными скулами, холодный непроницаемым взглядом. Едва услышав первые отголоски его баса, Ханна вцепилась в Нулефер. — Отпусти её, жена. Отпусти эту мерзавку немедленно! — продолжал оставаться на пороге Оделл. В Нулефер попал его уничтожительный взгляд. — Папа! Не говори так! — взмолилась она. — Не называй меня отцом, ведьма! Оделл взорвался. Он мгновенно покраснел, топнул подкованным сапогом по крыльцу так, что чуть не проделал дыру. — Ты мне не дочь! Убирайся! Я видеть тебя не хочу! Убийца, мразь, тварь, каких только свет носит! Я воспитывал в своих дочерей женщин, людей, а ты стала последним животным, гнилью! У меня больше нет дочери! Ничто не смоет твоих преступлений, убийств и насилий, разруху, что ты учудила в стране… Знал бы, что у меня родится такое чудовище, задушил бы ещё в колыбели тебя! Ханна заслонила Нулефер, хотя Оделл не собирался выполнять свою угрозу. — Прекрати нести бред! Я же говорю, её свели с ума освободители! Она твоя дочь! Оделл взглянул на Ханну, как на предателя. — А я повторю, у меня нет дочери. Ты посмотри на её рожу, бедная, такая заблудшая душа. Всё она понимает, всё осознает. Ведь так, Нулеф… Даже мерзко обращаться к этому человеку по имени, которым я когда-то одарил его. Перед Нулефер стоял не её отец — добрый, ласковый, надёжная опора, друг, коим он был всю жизнь. Стоял чужой незнакомый человек, напоминающей злостью и пылающим гневом герцога Огастуса. — Да, этой мой выбор. Но я не убийца, папа! Кричать сильнее, попробовать его убедить в обратном. — Всё сотворил Тимер! Клянусь всеми богами, что я не убивала никого! Папа, папочка, я только уничтожаю дома ужасных людей вроде Казоквара! Я атаковала суды, департаменты, следила, чтобы никто не обнаружил заложенную под мостом взрывчатку, когда на нём должен будет проезжать парламентарий. Поверь мне, папа… Оделл кивнул. — Не оправдывай себя. И, тварь, прекрати меня звать отцом, сколько раз говорить?! Ты что же, полагаешь, что если не держала в руке нож или пистолет, то ты чиста как белый день? Ты соучастник, и кровь от каждого террора Каньете лежит на тебе. Ничтожна, бессердечна, и, главное, глупа. Не оправдывайся, не говори, что ты не в ответе за погибших при взрывах детей, за изнасилованную девушку — дочь полковника Буше. Всё, убирайся из моего дома, пока я не вызову краснолицых! Ханна, иди в дом, у тебя есть дела поважнее. Дрейк, Фэрт, Пэлли, расходитесь, не позорьте себя, наблюдая за этой мелкой выдрой. — Но папа… Нулефер не верила, что у неё больше нет отца. Она побежала к нему и схватила его за руку. Оделл изо всех сил оттолкнул её, и Нулефер полетела с крыльца. Упала, ударилась головой. К Нулефер незамедлительно подбежала Ханна и присела с дочерью. — Как ты можешь, Оделл? Я ненавижу тебя! Как заряд от молнии по спине Оделла пробежал заряд. В груди остро ёкнуло, и последние крупицы самообладания оставили тело. — Хорошо! Хорошо, Ханна! С этого дня у меня нет не только дочери, но и жены! Я развожусь с тобой! Не осталось больше сил слушать, как ты поддерживаешь мерзавку! Всё, Нулефер здесь, проследуй за ней и стань послушным членом Кровавого общества, если любовь к паршивке сильнее любви ко мне, к нашей Элеоноре и Тине! Что ж ты так, Ханна? Тебе, я вижу, неважно, что друзья Нулефер завтра нападут на Казокваров и разрубят на мельчайшие кусочки твою старшую дочь и единственную внучку? Ну, хорошо, я принимаю твой выбор! Оделл вскочил в распахнутую дверь и исчез. — Да как хочешь! Я не отвернусь от Нулефер! — Ханна крикнула уже вслед воздуху. Не прошло и двадцати секунд, Оделл выбежал с толстым чемоданом. Невозможно было собрать чемонад так быстро. Напрашивался вывод, что вещи были давно в него сложены и только дожидались нужного дня. Оделл размахнулся и швырнул чемодан к самокату Нулефер. Тот открылся и из него выпали платья, шляпы, шали, туфли и книжки. — Освободители пообещали мне, что не тронут мою семью! — оправдываясь, как могла, закричала Нулефер. Безответно. — Сегодня же еду разводиться. Уверен, Церковь Пятнадцати Богов поймёт меня и даст разрешение. Ты добилась своего, один человек стал свободным — это я! Ни пугливой жены, ни дочери! После церкви переделаю завещание, всё достанется Элеоноре. Других наследников у меня отныне нет. Нулефер встала на ноги, они тряслись. Нулефер не чувствовала никогда в жизни такой опустошённости. Даже наивно защищающие от Оделла руки Ханны не спасали её от смятения. — Вы тоже считаете меня убийцей… Умоляя об ответе, Нулефер спросила стоявших рядом Тенера и Канду. По приказу хозяину Дрейк, Фэрт и Пэлли ушли, хотя на самом деле их головы выглядывали из-за угла господского дома. Тенер и Канда стояли неподвижно, Нулефер показалось, что Тенер сжал кулак в готовности опустить его на чьей-то нос — её, по всей видимости. — Ты знаешь, почему они в чёрном? — зарычал Оделл. — Завтра похороны их сына! Кама убили. Нулефер оцепенела. — Как? Кто? — Твои освободители. Кам был в имении Фетеров вчера, в конечник, навещал друзей, когда вы подложили динамит в карету фанина Фетера. Нулефер застыла не в силах поверить в происходящее. Кам, мальчишка Кам, оторва, забияка, лидер самых шумных игр и забав в имении Свалоу. Она знала его с раннего детства, когда-то дружила. На Кама что рабы, что хозяева возлагали большие надежды. Верили, что рано или поздно этот юноша утрёт всем нос, станет великим человеком. Оделл признавался, что хочет дать ему свободу, он был уверен, что Кам не сгинет в безжалостном Зенруте. И вот его нет. Кам любил лошадей, спал с ними конюшне и, видимо, любовь сгубила его. У Феретов были самые красивые лошади во всём городе, должно быть, Кам крутился возле запряженного в карету коня и взорвался, когда Карл поджёг запальный шнур. Кам был таким красивым, его легко можно было спутать Карлу с господским сыном… — Я поняла, — промолвила Нулефер. — Я ухожу. Тенер, Канда… проводите Кама достойно в последний путь… Па… Фанин Свалоу, разрешите мне увидеть на чуть-чуть Люси? После случившегося у Казокваров Элеонора должна была отправить её в Рысь, я уверена. — Уходи… — медвежьим рёвом произнёс Оделл. — Сейчас я сам найду ружьё и пристрелю тебя. Люси здесь нет, Элеонора продала её. — Нулефер, послушай меня! Люси… — закричала, прося, Ханна. Но Нулефер села на самокат и, не думая собирать свои вещи, погнала прочь. — Не прощу, — процедила сквозь зубы Ханна. — Я не хочу больше называться твоей супругой. Развод так развод. Развод. Проданы. Убили. Ничего не бывает страшнее коротких слов, точнее, ужасной реальности, что скрывается за простыми звуками. Нулефер за эти месяцы не обращала внимания за поголовье смертей, на речи Тимера, полные ненависти и жажды властвовать. Привыкла. Ко всему привыкает человек. Оказалось, есть то, что смогло подорвать её. «Вдох-выдох. Вдох-выдох. Переступи через себя, как-то так говорил мне Тимер, — Нулефер знала, у неё нет времени, и она не должна терять силы на «ерунду», которая не относится к Обществу. — Первый раз всегда самый страшный, но он ведёт к достижению мечты. Папа просто ничего не понимает. Это он глупец. Он винит меня в злодействах, но меня создал ведь он с матерью. Я не буду обращать внимание на человека, что запутался сам в себе. Бедняжка Люси! Это ж отец внушил Норе, что людьми можно распоряжаться как вещами. Он любит Нору, но ненавидит меня за жестокость. Ему противно, что я состою в Обществе, но отец позволяет утруждать себя общением с Казокваром, которого сам ведь презирает. Нулефер закрыла глаза и делала всё так, как её учил Тимер. Отвернуться от насущных мыслей, представить цель, мечту — закованного в цепи Огастуса, стоящую на эшафоте Эмбер, отвернувшихся советников, восставший с оружием народ. Сплочённых, единых людей перед общими врагами, чья погибель, если не сделает мир лучше, то избавит его от части зла. Перед этой высшей целью можно пожертвовать малым, принять как данность, неизбежную плату перед Небесами за их благословение. Даже если боги должны порицать деяния Общества, кто-то один из пятнадцати создателей человечества всё равно кивнёт Обществу радушно. Открыв глаза, на просёлочной дороге Нулефер увидела своих школьных подруг — Шерри и Алекс, что собирали затаившиеся в листьях ягоды. Они, зажав в руке бумажный листок, обсуждали страстно-лирические стихотворения Фанина Ястреба. — Хотела бы я, чтобы и меня так полюбили, как Фанин Ястреб! — очарованно призналась Алекс. Девушки заметили Нулефер. — Зд-дравствуй, — пролепетали они, наклонив корзинку так, что оттуда попадали ягоды. — Рады тебя видеть. Вместо радости в голосе была досада и страх. — Можно с вами поболтать? — улыбнулась Нулефер. — Не-ет, мы спешим, — оглядываясь, выискивая в кустах освободителях, девушки стали отходить от Нулефер спиной назад. Шерри и Алекс были самыми близкими подругами Нулефер в школе. В Конории и в Намириане они не забывали друг о друге и всё время обменивалась письмами. Сейчас с виду никто не мог сказать, что раньше девушек связывала крепкая дружба. Что ж, день принёс потери, коих Нулефер не могла представить — отец, подруги, Люси. Кам… Но день показал превосходное знамя: Обществу удалось зародить и укрепить страх в душах людей. Никто из пятнадцати создателей не проклял освободителей как абадон, никто не испепелил их огненной молнией. Боги подталкивали Тимера, подталкивали также и её к победе, и продолжают твёрдой, но такой тёплой отцовской рукой ввести их к ещё более ожесточённым схваткам. Боги давно сказали ей, но Нулефер услышала только сейчас: её прегрешения не были напрасными. И не будут.