***
Жизнь в военной академии Гумарда тяжела и сурова. В шесть утра подъём, затем до четырёх часов дня занятия, после — время на самостоятельную подготовку, наконец, в семь вечера последнее построение, заключительные занятия, час отдыха перед сном и ровно в десять отбой. Курсанты практически не знали отдыха, ведь свободные минуты и часы надо заниматься и заниматься, закреплять материал, иначе легко вылететь из академии и опозорить семью — у Гумарда не будут слушать жалостливые слезливые рассказы, почему вдруг сегодня забылись азы фортификации. Редкие девушки, обучающие в академии, должны были забыть, что они девушки. Девчонки и мягкотелые женщины остались за стенами академии, здесь же сидят офицеры, от сноровки которых зависит исход войны. Многие уходили, ещё не закончив первый курс — не справлялись с нагрузкой, строгостью правил, не понимали глубину военного искусства, управления войсками и прочих наук. Те, кто продолжал учиться, вынужден был забыть про прошлую беззаботную жизнь, потехи и гулянки. Как-то раз во время проверки комнат у одного курсанта обнаружили спрятанное под матрасом кровати девичье нижнее бельё и непристойные для офицера рисунки женской наготы — его немедля исключили. Выпускники говорили младшим братьям, что в их времена учиться было полегче. Но с поступлением принца Фредера Афовийского, правила ужесточились. Безопасность зенрутского наследника стала одной из задач руководства академии. Раньше курсанты знали специальные лазейки, с помощью которых убегали на ночь в ближайшие кабаки, где их ждали любимые девушки. После мятежа все ходы мгновенно исчезли. Даже в женскую казарму юноше-курсанту становилось невозможно попасть. У Уилларда не имелось в запасе лишних минут для безделья, как у курсантов, он был всегда наготове. Опасность могла поджидать Фредера отовсюду. Ею мог стать и завербованный однокурсник и проникший в здание освободитель, и заложенная в подвале взрывчатка. И скользкий пол, на котором наследник случайно мог бы поскользнуться и сломать руку или ногу. Да, и такие мелочи входили в обязанность телохранителей. Всего у Фредера их было двадцать. Офицеры охраняли принца в академии, во дворце и за её пределами, распределив работу и сменяя друг друга. Но у Уилларда не было графика службы, он должен был следить за принцем круглые сутки, в любом месте, неотступно следуя за ним по пятам. Он посещал занятия с Фредом, ночевал с ним в одной комнате в академии, стоял всегда у него за спиной на светских вечерах во Дворце Солнца. И не получал никакого поощрения. Собственным карманом Фредер благодарил друга и выплачивал ему триста аулимов на шестице. Смехотворное жалование для телохранителя! Но и этому Уиллард был рад, как и выходным, которым его награждал каждую шестицу всё тот же Фредер. Огастус добился своего — взрастил надёжного и верного телохранителя для племянника. Пожалуй, слишком надёжного, иногда отмечал он. Уилл сторожил Фредера сильнее разъярённой мамаши-медведицы, везде и всюду ему мерещились члены Кровавого общества. Однажды, когда королевская семья посещала кладбище, где похоронили жертв освободителей, какая-то тень тронула принца за мундир. Мгновенно в неё полетели острые струи воды, схватили за шею и отбросили на несколько метров в кирпичную стену. Вскоре выяснилось, эта была маленькая девочка, которая захотела поближе рассмотреть принца… Она едва осталась жива после сокрушительной атаки Уилларда. Случай замяли. Принц и его охранник вернулись к учёбе. О нём напоминали лишь резкие, возникающие так не вовремя слова Тобиана. Словно бельмо на глазу был Тобиан для Эмбер и Огастуса. Но с какой злобой на него смотрели мама и дядя, с такой радостью к Тобиану тянулись Уилл и Фред. Всегда они были вместе, всегда были дружны. С первого дня знакомства Уилл и близнецы стали маленькой сплочённой семьёй. Для Уилла не было людей ближе и роднее, чем Фредер и Тобиан. Но Уилл постоянно чувствовал, что не занимает такого огромного места в сердцах друзей, как они у него. Братья любили друг друга больше жизни, и никого не впускали в этот круг. Неизвестно, чем была вызвана их глубокая привязанность — кровным родством, принадлежностью к одной семье, одинаковым лицом или всем сразу. Их отдаляли с момента рождения на свет — всё началось, когда на балконе дворца королева Эмбер показывала наследника народу, а Конел с Тобианом на руках стоял сзади неё, — но братья неутомимо тянулись друг к другу, не думая о проклятых пятнадцати минутах, о жизни и смерти, о долге будущего короля или же о ненависти раба. Уилл был желанным гостем, лучшим другом, членом семьи, но никогда — третьим звеном в узах братства Фредера и Тобиана. Уилл и не ждал больше, гордясь дружбой с ними. Сейчас он стоял в классе за спиной кронпринца, приняв серьёзный вид, и слушал, как друг своим новым приятелям травит анекдоты. Фредер и курсанты сидели тесным кружком, кто за партой, кто грубо на парте, и хохотали, пока могли, пока не начались занятия. «Почему я не смеюсь над шуткой? — вот сейчас спрашивал Уилл себя. — Почему я не могу похлопать Фреда по спине, дружески пнуть его?» Фредер повернулся к телохранителю, Уилл строго, как надо по этикету, кивнул ему. То же лицо, что у Тобиана, та же фамилия и одна мать — королева Эмбер, но с Тобом можно подурачиться, выругаться при нём, сказать неприличную шутку, а с Фредом последние месяцы нельзя. Что это? — не понимал Уилл. Причина в строгом характере принца? Но ведь раньше он любил друга за серьёзный, взрослый нрав, разговаривал с ним на простом понятном языке. «Что же произошло между нами?» — спрашивал Уилл. Фред, как и Тоб, был его первым лучшим другом. Задавая последние месяцы себе этот вопрос, Уилл всегда начинал думать о чём-то другом, чтобы не слышать ответ. С Тобианом он часто гулял ночами напролёт, готовил с ним обед и ужин, когда Урсула пропадала на работе, дрался, мирился, прятался от полицейских после злостного проникновения в женскую баню, он тайком приносил ему еду в казокварскую шахту и горячо благодарил, что герцог Огастус с помощью жертвы Тобиана оставил его в покое. Кронпринца Фредера надо охранять, день и ночь смотреть за его безопасностью. И помнить о своём долге, месте и высочайшем положении друга. Особенно заметно Уилл ощутил разницу, когда перебрался за принцем в академию. Он присутствовал с ним на каждой лекции, был на выездах, на смотринах в батальонах, посещал парады. Уилл жадно впитывал речи мудрых преподавателей, вплоть до единого слова. Несмотря на всю строгость правил, занятия не проходили в отсутствие беспечных студентов, играющих на задней парте с ручкой и промокашкой. Уилл осуждающе, чуть ли не оскорблённо смотрел на них, забывая даже о Фреде. Неужели им не интересно слушать про военную экономику? Бывало, вечером Фред находил друга занятым каким-то строчением букв на бумаге. «Что делаешь?» — спрашивал он, заглядывал через плечо Уиллу и видел, как тот корпит над решением задачи по тактике ведения боя. Но полученные знания приходилось силой закапывать внутри — они не для него. Как часто Уилл хотел поднять руку и задать профессору вопрос, но знал, что его только засмеют, если это проскочит до ушей герцога Огастуса и других телохранителей Фредера — блестящих офицеров, напролом делающих военную карьеру. В класс зашёл старый, хромающий из-за боевой травмы преподаватель и начал урок. Уилл проникся рассказами про подготовку театров военных действий… Внезапно он поймал на себе пристальный и холодный взгляд Фредера. Что-то часто принц стал с недовольством смотреть на своего телохранителя. «Ему не нравится, что я слушаю то, что мне не положено?» — удивлялся Уилл. Лекция закончилась. Фредер пошёл к себе в комнату отдохнуть перед следующим занятием. Он был молчалив, хмур, смотрел долго на решётки, защищавшие окна его комнаты от налётчиков. Однако ровным голосом сказал Уиллу: — Мы с Симоном и Чарли перенесли подготовку к контрольной по топографии на вечер. — Не советую тебе идти к приятелям. Они живут в правом крыле, чердак соседнего дома может быть хорошим укрытием для стрелка. В холодном взгляде Фредера пробежал неприятный огонёк. — Уилл, ты не желаешь чем-нибудь заняться? — Чем же? — пожал плечами Уилл. — Да чем угодно, хоть вязанием. — У меня есть дела. Я должен связаться с полковником Бинком, разузнать у него обстановку к завтрашнему дню на улице Карнавала. Ничего не должно помешать проведению выставки искусства, на которой ты будешь с Её Величеством присутствовать. Фредер стиснул зубы, огонёк в его глазах разрастался. Он заслонил спиной окно — Уилл вздрогнул, его учили никогда не оставлять окно без присмотра. — Скажи мне, только вот очень честно скажи, тебе самому не противно? — Чего противно? — Охранять меня, — железным тоном сказал Фред. Уилл, недоумевая от вопроса, от странного поведения принца, покачал головой. — Ну ты же мой друг. — А ты мой, и мне тяжело тебя видеть в таком бесправном состоянии. — Ну что я могу поделать? — вздохнул Уилл. — Я же не виноват, что родился рабом. Фредер не сводил с него глаз, брови были нахмурены, сужены, руки сжаты в кулаки, будто Фредер готовился к драке. Но холод, идущий от принца, невозмутимость, твёрдость были не слабее ударов. — Сколько можно быть жалким? Сколько можно быть ребёнком? Уиллард, я устаю от тебя и от твоего постоянного бессилия. В кого ты себя превратил? Да ты ж один из сильнейших магов Зенрута, а беспомощнее слепого котёнка. Внезапно Уилл потянулся рукой к шее, к снятому с неё ошейнику. Фредер стоял, как камень. Тобиан бы хмыкнул в такой момент, а он не показывал никаких чувств. — У тебя нет ошейника. Беги! Спасайся, строй себе жизнь. Перед тобой открыты все дороги в Зенруте и за его пределами. Что тебя держит здесь? Всё, винамиатис не выследит тебя. — Да куда?.. — закричал Уилл, запнулся и замычал. — Ты же знаешь, что твой дядя устроит, если я сбегу. Пострадают все, и ты, и Тобиан. — Справимся. Уиллард, мне надоело быть твоим телохранителем! — Фредер тоже сорвался на крик. — Сколько мне лет вот так возиться с тобой, как с маленьким ребёнком? Я же всю жизнь защищаю тебя от дяди, постоянно выгораживаю. Уиллард, это ведь благодаря моим доводам с тебя снят ошейник, я вразумил дядю, что мой телохранитель моментально погибнет, если у противника будет чёрный винамиатис. Это ведь я объяснил ему, что тебе положены выходные, якобы однажды от перенапряжения ты в обморок свалился. Мне пришлось солгать ради тебя, своего лучшего друга. А сколько Тобиан ради тебя сделал! А? Что молчишь? Уилл уставился в пол. — Ну я… — Мой брат только ради тебя одного стал рабом. Ты виноват в его злоключениях не меньше меня. Я, придурок, не находил сил заговорить с ним и спасти его, а ты, болван, создал эту ситуацию. И Нулефер чуть не потеряла свою семью ради тебя одного! И Джексон Марион в тот день готов был пожертвовать восстанием ради тебя. Сколько жертв принесено тебе, а зря. Ты сам не стремишься к свободе. — Да что я сделаю? — взверел Уилл. — Приду к Огастусу и потребую освободить меня? — Да, — Фредер кивнул. А после закивал сильнее: — Да. Да. Да. Иди, добивайся, хитри. Разумеется, дядя не отпустит тебя восвояси, не для того тренировал тебя двенадцать лет, чтобы потерять. А ты дай ему понять, что продолжишь меня охранять. Требуй заключения договора, что в течение последующих двадцати лет не уйдёшь со службы, но ты будешь свободен! Уиллард, я был придурком и мерзавцем, когда оставил одного Тобиана, но сейчас я далеко не дурак. Я вижу, что ты хотел бы поступить в академию, как нормальный курсант. Но ты же сам рушишь себе дорогу. — Да боюсь я! Уилл орал. Вода в стакане на столе забурлила и закипела, редко случалось, когда чувства мага передавались на его стихию. Вот и у Уилла настал этот день. — Я не могу нормально говорить с хозяином! У меня трясётся всё тело, когда я нахожусь с ним рядом. Как ты не понимаешь этого! Я не обладаю твоими способностями оратора, не имею чувства такта. — Так я рядом буду с тобой. Я не брошу тебя. — Это не поменяет ровным счётом ничего. Фредер, ничего не изменится! Ты так легко говоришь — поговори с Огастусом. Ты хоть знаешь, кто он? Ты хоть представляешь, что я пережил? Я не могу. Не могу! У меня не сил! Кому я говорю, эх? — Уилл ждал ответа, но Фредер равнодушно приподнял брови. — Ты не понимаешь меня. — Так точно. Я не понимаю трусов и жидкообразных, немощных нытиков. — Ты молчи, маменькин сынок! — Уилл взорвался. — Сам ничего не видишь дальше своих дворцов, стоишь тут с умным лицом и учишь меня, как жить. Вдалеке от маминой юбки смело можно говорить, но подойдёт королева Эмбер, и ты впадёшь в ступор. Ну-я… ну, мама, ну дядя, ну послушайте меня! Фредер, что ты из себя представляешь без своей охраны? Без меня, твоего телохранителя? Тебя же убьют, если я не буду с тобой. Фредер с минуту смотрел на друга. Он не поддавался гневу, хотя и хотелось врезать Уиллу, и как можно сильнее. Советы и собрания научили его, что не нужно идти на поводу у злости противника, разозлишься с ним и оба окажетесь в одном дерьме. Уиллард куда ниже королевских политиков, но спорить с ним ещё сложнее, и, что ужасно, — больнее. — Мне не нужен телохранитель. Мне нужен друг, — промолвил невозмутимо Фредер. — Такой друг, которому я бы доверил свою душу, опёрся бы на его плечо. Друг, с которым я с закрытыми глазами пойду хоть в пропасть. Уилл… представь, я мечтал, чтобы ты поступил в академию имени Гумарда, чтобы ты был рядом со мной, стал моим адъютантом. Я бы с удовольствием назначил тебя начальником моей личной охраны. Или даже дворцовой! Я вообще поставил бы тебя над всей гвардией, сделал бы своим советником, когда бы стал королём. Но, наверное, ты так и останешься у меня в роли охраняющего пса. Уилл, ты же можешь быть другим человеком… Ты заткнул дядю и всех остальных, когда было восстание, взял себя в руки, напугал их, показал свою храбрость и силу духа. В кого ты потом обратно превратился? Фредер положил под мышку учебник, взял со стола яблоко и направился к двери. — Пойду в класс. Скоро начнутся занятия по стратегии. Правду люди говорят, не может быть дружбы между рабом и господином. С этого дня я буду общаться с тобой только по вопросам моей охраны. Твоё жалование и выходные не исчезнут. Потрясённый, покрасневший и потный от гнева, Уилл застыл между ним и дверью. — Мы больше не друзья? — Я этого не говорил, — ответил Фредер. — Ты мне очень дорог, но посуди сам, какая хорошая дружба возможна в нашем с тобой положении? Если ты что-нибудь захочешь поменять — всё в твоих руках, я даже не вмешаюсь. Он толкнул Уилла плечом, не оборачиваясь, не замедляя шаг, чтобы напоследок взглянуть на смятённого телохранителя. — Давай, Фред, — кричал на прощание Уилл, — скажи, чтобы я отныне звать тебя стал Его Высочеством! — Как хочешь, так и зови, — издалека прозвучал голос Фреда. — Я не буду против Высочества, если тебе это слово нравится. Уиллард остался один в холодном, тёмном и необыкновенно огромном, так ему казалось, помещении.***
Никогда Уилл не чувствовал себя таким одиноким. Он разом потерял четырёх близких людей: отца и мать, которых иллюзорно мечтал долгие годы спасти из рабства, Нулефер, сбежавшую в Кровавое общество, и мудрого старшего друга и наставника Урсулу. Уилл не мог простить ей обмана, ему было всё равно, что учительница не находила в себе смелых слов, чтобы донести до своего ученика такую тяжёлую правду. Остались лишь Тобиан и Фредер. Да и то ненадолго. Тобиан уехал в Санпаву… А Фред не шутил. Вернувшись с занятий, он смотрел сквозь Уилла будто того отныне не существует в мире. Обмолвился парой слов чуть позже, да лишь о том, сколько гвардейцев будет охранять выставку. Фредер умел держать обещания. Бежать. Бежать. Бежать! — говорил внутренний голос Уиллу и кричал басом Тобиан в Санпаву. Но куда? И что там делать? Элементарные понятия не были доступны Уилларду, он не знал, чем будет заниматься, как жить дальше, хоть в соседнем привычном квартале, не говоря уже о другой неизведанной стране. Оказалось, шесть лет вполне сносной, почти свободной вдали от герцога Огастуса жизни с Урсулой и Исали мало что дали Уиллу. Он боялся ступить шаг в неизвестность. С потерей Фредера и отъездом Тобиана за спиной образовалась дыра. Уилл чувствовал, как слабо ступают по земле ноги, как ещё сильнее бьётся сердце, если слышится даже хоть по стеклу голос герцога Огастуса. Ему нужен был совет, помощь от друга. Но когда Тобиан мягко, без твёрдости и отрешённости Фредера говорил Уиллу, что сможет его провести в Камерут или Иширут, он качал головой — тут же возникал хаотичный ряд беспокойный вопросов. — А что потом будет с тобой, Тобианом? А если освободители наконец начнут охоту за Фредом? А если… А если… Терпеливый, понимающий Уилла как никогда другой, Тобиан погасил винамиатис. Уилл, отодвинув обиду и злость, пришёл к Урсуле. Вот кто не учил жизни! Учительница Урсула, надевшая чёрное изысканное платье под стать её вороным волосам, с волнением и нескрываемым испугом встречала ученика, боясь, что в любую секунду он начнёт отчитывать её и покинет. Пожалуй, за последние месяцы с исчезновения Нулефер Уилл чувствовал в ком-то родственную душу. — Вижу, всё становится только хуже? — спросила она. — Хуже я думал быть не может. Ошибался, — рассказал ей всё Уилл. — Я не знаю, что мне делать, как дальше жить. И кому верить. Тебе, хм, тяжеловато. Знаешь, я тебя, наверное, никогда не смогу простить за ложь о моих родителях. Урсула отвела глаза в сторону, стыдливо и без желания снова терзать себя и ученика неприятными разговорами. — Уилл… твои родители… я просто не хотела, чтобы ты почувствовал истинную утрату, не хотела причинять тебя зла. Хуже осознания смерти ничего не бывает, — она не поворачивалась к Уиллу, убирала с комода и книжных полок пыль и боялась встречаться с ним тёмным, стальным взглядом, оставшимся у неё после чистки мятежа на площади Славы. — За детей отвечают взрослые. Моя вина, что воспитывала из тебя только мага и забыла про воспитание человека. Уилл, если можешь, извини меня хотя бы за то, что так и не спасла вас с Тобианом. Я ж обещала, что не позволю Тобиану умереть, а тебе дарую свободу. Выбрала на свою голову помощь освободителям. Знала бы, что сотворят ужас на земле, стёрла бы сама их в те годы! — Жалеешь о прошедших днях? — Жалею только, что не разглядела в Тимере чудовище. И дальше Урсула не говорила. Она перестала протирать пыль, открыла комод и достала маленький клочок бумаги. Оглянувшись в окно, нет ли там кого-нибудь постороннего, дала клочок Уиллу. — Почерк… Нулефер! — воскликнул Уилл. Коротко чернилами было написано. «Уилл, хочу поговорить. Встретимся в Южном лесу. Выбери безлюдное место и оставь записку, когда ты сможешь там быть. Чтобы она не улетела от ветра — положи на неё мой сероземельник. Пожалуйста, не приводи полицию. Я буду одна». — Бумажка появилась на днях у порога моего дома, — сказала Урсула. Уилл внимательно вчитался в слова и поднял голову на Урсулу. Та смотрела на него без подозрения или злого умысла. Но вот Уилл не мог ждать ничего хорошего от лгущей ему наставницы. Положил записку на стол, якобы он не имеет к сбежавшей Нулефер никакого отношения и в лоб спросил: — В Зоркий сокол сообщила сразу, когда получила записку? — Не стала, — коротко ответила Урсула. — А, понял. Поймаем сами? — Тебе решать, — Фарар была не многословна. — Она же твоя подруга. Я хочу, чтобы ты, мой ученик, сам принял решение насчёт неё. Урсула с силой сунула Уиллу в руку записку. Тот зажал её и кивнул. Сероземельник, подаренный ему Нулефер, Уиллард хранил по сей день. Камушек лежал у него в сундуке рядом с сушёной корой сосны, возле которой были похоронены отец и мать, и первыми прочитанными книгами. Уилл нашёл в лесу, среди высоких шумных дубов пень и положил туда свою записку с двумя словами: «Следущий вторяк» и закрыл её сероземельником. Встреча важна Нулефер как воздух, понял Уилл. Этот простой сероземельник, найденный им у реки Рыси, дорог ей как какой-то артефакт, доставшийся от Создателей и их божественных детей, и Нулефер без причины не расстанется с ним. До встречи с подругой ещё было время. Накануне вторяка Уилл попросил у Фредера разрешения поговорить с Джексоном Марионом. К его удивлению, Фред не задал никаких вопросов, просто подписал бумагу и небрежно сунул в руки своему телохранителю. Ни тени подозрения, ни хоть какого любопытства. — Не боишься? Я, может, буду готовить с бывшим мятежником против тебя заговор, — не смог удержаться Уилл и съёрничал. — Кого бояться? — Фредер захохотал. — С тебя такой же заговорщик, как с меня портной. Дерзай, приятель, я в тебя верю! Джексон встречал Уилла в той же камере для разговора. Цепи, наверное, стали неизменной составляющей бывшего губернатора, когда к нему кто-то наведывался в «гости». Но заключённым ли был Джексон? О незавидном положении знакомого Уиллу говорили лишь эти цепи. Джексон снова был причёсан, умыт, одет, хоть в незамысловатую грубую рубаху, но сидела она на нём как с иголочки. И само наглое, хитрое выражение лица говорило, будто Марион дни и ночи пляшет и песни поёт в тюремной камере. Как похож на узника был его гость Уиллард. Робкий, оглядывающийся назад, ищущий скрытые винамиатисы — не подслушивают его? Не перепутали ли их местами, возникла мысль у Джексона. — Как ваше самочувствие? — деловым тоном спросил Уиллард. — Живём помаленьку, не жалуемся, — ответил Джексона, жуя какой-то корешок. — Я бы не был столь беспечным, фанин Марион, — Уилл стоял рядом с ним, не садясь на свободный стул. — Вас ожидает смертная казнь. Первых мятежников уже начали казнить. Вроде бы, ему показалось, что Джексон чуть застонал. Правда, тот сидел ровно, барабаня пальцами по столу. — Жалко ребят, — вздохнул Джексон. — Не заслужили они такого сурового наказания. Не заслужили… Я был с ними до последней минуты, слышал через стенку, как они умоляли своих мучителей дать им пожить спокойно оставшиеся деньки. Не повезло. Умерли незаметно, безлюдно. Не то, что предстоит мне и Эйдину — публично, на глазах миллиона зенрутчан! Впрочем, посмотрим, кого ещё королева осмелится казнить. — Вас. — Меня? — широко раскрыл глаза Джексон. — Не уверен, мой мальчик. Меня пальцем никакая сволочь не тронет. Хи-хи, королева не дура меня губить. Хи-хи. На этом сказ окончен. То, зачем пришёл Уилл к Мариону, позабылось. Он слушал заливные насмешки узника, Джексон находил прекрасное наслаждение в нахальной, вызывающей манере разговора с Уиллардом — телохранителем кронпринца, мальчиком, которого спасал, рискуя своей жизнью. Но Джексон стал понимать, не стоит быть грубым с Уиллом, этот важный представитель дворца в душе напуган, неловок. — Не убьют меня, дитя, не убьют, — негромко изрёк он. — Санпава моя — там всё схвачено. Я верю, что Эмбер умная женщина, она не будет рисковать королевством ради одного неудачника-повстанца. — Но вас никто не помилует. — Да к чему нужно помилование? Сошлют куда-нибудь, ну-у, скажем, в Хаш, а там… медленно, тернистыми путями, я буду сокращать себе срок и выйду из катакомб и ваших шахт раньше положенного, ни дня, кстати, не проработав там. Для чего нужны связи? Да ты не дёргайся! — заботливо проохал Джексон. — Нет здесь подслушивающих камней, ты же от кронпринца пришёл, а зачем его поверенного кому-то слушать? Королеве? Так вроде бы она пока не знает о нашей встрече. Джексон поражал Уилла пылающей в нём уверенностью. Все до одного человека скорбели или радовались по будущей расправе над Марионом, Эйдином и Филмером. Но Джексон смотрел на завтрашний день как на что-то светлое, что подчиняется только ему — единственному, правильному, всезнающему, всепродумывающему. Сложно будет спросить Мариона о том, зачем он пришёл к нему. Как бы выйти на разговор, снова стать для него другом? — Как твои дела, дитя? Тоскуешь по Нулефер? Я читал в газете, которую мне приносят каждую шестицу, о её выборе. Шаг вперёд навстречу прошлой дружбе сделал первым Джексон. — Я здесь ради неё. Я хочу её вернуть. Никому ещё Уилл не рассказывал про новую заветную мечту. Раньше он хотел только встретить отца и мать, но их не стало, теперь была одна цель — не потерять подругу. — Не дерзко ты заявляешь? — нахмурился Джексон. — Уилл, она не изменит свой выбор, если ты со мной поговоришь. Она для себя всё решила. Зачем тебе это? Почему Нулефер так важна для тебя? Ты любишь её? Уилл потупил взгляд. — Не знаю… Не могу объяснить, просто она мне дорога. Как… не знаю, кто она для меня — подруга, возлюбленная, родственница что ли… Я с детства чувствую связь с ней и не могу её разорвать. — Тогда ты должен принять её выбор и… отпустить. Или сделать проще — самому уничтожить Нулефер. Пойми, долго зверьки не прыгают возле расставленных капканов. Они ловятся. И после долгой охоты к ним охотники безжалостны. Кто бы говорил, вспыхнул Уилл. Джексон выглядел не лучше связанного зайца. Разве что сбрил бороду и стал подобием человека, да и то побрили его насильно, чтобы не завелись у заключённого вши и другие приятные букашки. Но сколько бы он не искал подвохов в Джексоне, одного Уилл понять не мог — той неувядаемой воли, бесконечной самоуверенности человека, живущего последние месяцы. — Расскажите мне о Тимере Каньете. Если я пойму этого человека, я смогу понять Нулефер. Фанин Марион, что сделало Тимера таким? Я в детстве видел его, но он был… другим. Более приземлённым, простым и не озлобленным на весь. Тимера перевернула на голову гибель его родителей? Что на самом деле произошло в семье Каньете на прошлом восстании, и где вы были? Тут случилось невозможное — Джексон побледнел, зажал покрасневшими пальцами стол, и в его широкие зрачки протиснулся страх. — Ты знаешь обо всём. Отряд освободителей был повержен. В Грэди выстрелили три раза, прежде чем поймали. Линде твёрдой дубинкой проломили голову. Тимер прятался под крыльцом и видел, как добивают его родителей и проходящие маги уносят их в застенки тюрьмы. Достаточно красивое зрелище, чтобы обезуметь. Через три месяца Грэди и Линда, покалеченные во время поимки, лишённые медицинской поддержки умерли от отёка лёгких. — Вы не ответили мне. Где вы были, Марион? Вот сейчас Уилл не создавал иллюзию смелости, его голос в самом деле похолодел, затвердел. Он вспоминал свою семью, знал ведь о трагической смерти Грэди и Линды, стоило представить себя на месте молодого Тимера, и его начинало лихорадить. — Гулял. Моё местонахождение не связано с Тимером. Я занимался совершенно другими делами. — Я не уйду, пока не узнаю о жизни Тимера. Фанин Марион, я останусь с вами до конца, обо мне доложат королеве, сюда принесут винамиатисы и ваш план по спасению будет выставлен на всеобщее обозрение. За стенами копошились крысы, они сражались за еду. Уилл слышал их мерзкий писк, Джексон разбирал слова: «Отдай! Отдай! Есть! Хочу есть! Отдай, я перекушу тебе горло! Мой хлеб! Моя добыча!». Телохранитель так и не присел, Джексон привык к стоящим возле него посетителям — обычно это были зоркие соколы, полицейские, солдаты, давящие на него, выжимающие показания, ходящие вокруг него. И за стеной были слышны похожие шаги, а ещё крики соратников, кои не успели запастись влиянием, невидимой неприкосновенностью от чужой не скрытой силы. Не за подробностями о восстании, не за свершением наказания над ним пришёл этот очередной вынюхиватель правды. Нулефер. Нулефер, настойчиво повторял Уилл. В его преданности и любви к подружке было столько наивности, слепой, простой веры в то, что он услышит правду и всё наладится, что становилось горько. Что даст Уилл Нулефер? Ничего. Он сделает ей добро, когда возьмёт за руку и придёт к Тимеру воевать с ним. — В прошлый раз на тебе, дитя моё, тоже не было ошейника. Почему ты в Зенруте? Не скрывай от меня правды, будь честен, иначе я не смогу открыться тебе. Уилл снова поник. С невероятной быстротой его смелость менялась страхом и унынием. — Я не знаю, что мне делать. Меня учили защищать королевскую семью и я… я не вижу пути, не вижу будущего для себя, если сбегу. — Тимеру бы твою нерасторопность и учтивость… Но он схватит нож и мгновенно расчистит путь себе через десять человек. Словно анзорское дитя! — Сравнили нас тоже. У Тимера была иная жизнь, чем у меня. — Иная говоришь? — Джексона пронзил смех. Прерывающийся, многоголосый, захлёбывающийся. — Уиллард, ты не ведаешь, что с человеком творится, когда ему приходится переступать через себя. Вот как ты думаешь, хорошо мне живётся в тюрьме? Изумительно — я отвечу тебе! Я ем, представляешь, баранину и свинину, живую плоть — своих братьев и сестёр. Я их ем, ибо повара не подстраиваются под каждого заключённого узника, я благодарю пятнадцать богов за пищу и ем их, тех, с которыми месяцами ранее разговаривал о том и о сём. А ещё я слышу и чувствую, как травят размножившихся крыс, как давят маленьких крысёнышей — их сыновей и дочурок — тяжёлыми сапогами. И живу, переступаю через себя. А вот ты на такое способен? Я ненавижу Тимера Каньете, он мне противен каждой клеточкой за его злобу и ярость. Но, чёрт, однажды он перечеркнул в себе слюнявого мальчишку. Знаешь, почему? Знаешь, кем он был? Я расскажу. И Джексон заговорил. Всё, что знал, всё, что ему поведали Грэди и Линда, всё, что с дьявольским исступлением выкрикивал иногда Тимер. О его детстве, о его юности, о знакомстве сына с отцом и матерью. Джексон не затыкался и под конец воскликнул: — Видишь, наше чудовище Тимер не было изначально чудовищем. Его создали те, кого ты оберегаешь. Уилл, ты должен гордиться, что не пошёл по его стопам. Но не позволь этому чудовищу дальше расти. Я узник, моя звезда никогда больше так ясно не засверкает. Но Тимера должны уничтожить… Линда, Грэди… — показалось, у Джексона вырвался всхлип, — у них был другой сын, с их смертью… Я должен был быть рядом, сохранить их жизни… — Где вы были? Скажите, пожалуйста, — взмолился Уиллард. — Живчик… Живчик… Он на улице, он совсем одинок… — Джексон заскулил как побитая собачонка, но внезапно очнулся от странного дурмана воспоминаний и закричал. — Убирайся! Охранник, приём закончен! Уилл учтиво кивнул и направился к выходу. — До свидания, фанин Марион. Пожалуйста, не играйте в игры, будучи в кандалах. Это опасно. Вы были прекрасным губернатором, но повстанец из вас какой-то хиленький. Маловероятно, что про вас будут хорошо отзываться потомки. Спиной Уилл почувствовал осуждающий взгляд Джексона, губернатор, недолго думая, громко произнёс: — История та ещё шлюха, всегда слепо раздвигает ноги перед победителем. Живи здесь и сейчас. Своей, кстати говоря, Уилл, жизнью. Своей. Обо мне не беспокойся, я ещё заставлю королеву лечь передо мной.***
На следующий день Уилл пришёл на место в лес. В сознании сидел и больно давил вчерашний разговор с Марионом, прошлое Тимера, повторяющиеся нравоучения, посланные ему — Уиллу. Боги, почему всё так было тяжело? Хуже изнуряющих тренировок, голода, побоев — почему боль и навязчивые мысли не отпускали тело и душу? Впитывались физически, издевались морально. Велик был груз ответственности за свою жизнь и жизнь близкого, пусть лишь иллюзорно, но не чужого человека — Нулефер! От него так много требовали, что Уилл не знал, что делать. Послушаться ли Джексона и сбежать, пойти по стопам ненавистного всем Тобиана и ценой крови заслужить свободу, довериться Фредеру и уговаривать Огастуса и Эмбер дать свободу, или есть другой, иной путь, не насильственный, без игр в прятки и бега. Что это за путь… Как его осуществить… Уилл не видел ответа. Нулефер появилась спустя час. Шла тяжёлыми шагами, прячась в тени осенних хаских деревьев, зелёные листья которых ещё не успели покрыться золотом. Когда Нулефер вышла, Уиллу почудилось, что тени до сих пор пляшут на её лице. Но это было не так. Подруга почернела сама по себе — покрылась тёмным загаром, наверное, подумал Уилл, ей приходилось часами на ярком солнцепёке подкарауливать очередных жертв, сильно осунулась, похудела — вот чудеса! Черты лица ужесточились: брови нахмурились, губы были плотно сжаты, ноздри грубо хватали воздух. — Ловушки нет? — осторожно спросила Нулефер. — Нет, — мотнул головой Уилл. — Я про тебя никому не сообщил. Проверил лес — всё тихо, засады также нет. Они стояли и молчаливо, вопросительно смотрели друг на друга, впереди них были деревья, но ни Нулефер, ни Уилл не хотели обойти преград, встать поближе. Нулефер — из-за опасного предчувствия, с которым сросся уже её разум. Уилл — из-за принципа, что он должен ненавидеть Нулефер. — Зачем звала меня? — нарушил он первым тишину. — Попала в беду и теперь нуждаешься в моей помощи? — Нет, помощь нужна тебе. Я пришла за тобой. Уиллард, присоединяйся к Кровавому обществу, это твоё призвание. Её голос звучал спокойно, но он был пронизан мрачными и осипшими нотками. Уилл с минуту взирал на подругу, а потом бахнул: — Какое призвание? Ты с ума рехнулась? — Обыкновенное, — Нулефер стиснула зубы. — Такое, ради которого нам была дана сила. Уилл, друг, мы были созданы для борьбы в Кровавом обществе, для избавления мира, ну или хотя бы нашей славной страны, от зла, как рабство, война, династия Афовийских и алчные предприниматели. Сильный ветер шумел в соснах, раздувал чёрные, смоляные волосы Нулефер. Она стояла лицом к стихии и лишь ласкалась под срывающиеся на неё листья с деревьев. Нулефер протянула Уиллу руку. — Я пришла спасти тебя. На этот раз по-настоящему. Пошли со мной, ты больше не увидишь Афовийских. Ты создашь новую жизнь, такую, какую ты хочешь сам для себя, а не они. Уилл не подходил к ней, даже не смотрел на вытянутую оцарапанную невесть в каком рейде руку. — Одумайся, пока не поздно. Вы только приносите разруху. Нулефер, во что ты себя превратила? Ты стала хуже Афовийских, хуже Казокваров! У тебя есть ещё шанс. Есть, я тебе его даю! Гневно и нервно дёрнулась бровь у Нулефер. Это было едва ли не самое быстрое движение, которое она совершила сейчас при Уилле. Застывшее за деревьями тело, мутный голос — Уилл видел будто бы статую с лицом своей подруги. «Не поддавайся чувствам, готовься к засаде», — тем временем повторяла про себя Нулефер. Кто знает, может Уилл привёл в лес целый отряд солдат за ней или он сам предательски набросится прикончить её? — Я уничтожила все пути назад. Я стала изгоем. О чём ты говоришь? Всё, что мне остаётся, это пожертвовать собой ради будущего. Последние слова были брошены с нескрываемой горечью. — Ты можешь перейти на другую сторону… — промолвил Уилл и поймал себя на мысли, что он советует совершить самое настоящее предательство. Третье за недолгую жизнь Нулефер. — Да просто остановись! Тебе приятно видеть чужие слёзы, наблюдать чужую боль? Это ты же, ты, ты — уничтожаешь целые семьи, калечишь людей физически и морально губишь их души. Пойми ты наконец, что долго это не сможет продолжаться — вас изловят. Вы уже потеряли многих людей, ты и дальше хочешь смотреть, как погибают твои эти товарищи из общества? Нулефер, я желаю тебе добра, иначе бы с первой секунды нашей встречи пристрелил или поймал в силки. Оглянись назад, что ты потеряла? Это стоит твоей мечты? Вернее, мечты Тимера. Уилл начал делать шаги вперёд. Он обошёл деревья — Нулефер отпрыгнула назад. Взял её руку — она чуть не вырвала, хотя только что сама её тянула Уиллу. Заглянул в лицо — на него уставились чёрные глаза с искоркой надменности. — Ты мне дорога, я не хочу лишиться тебя. У меня ведь… никого больше не осталось, Нулефер! Ни родителей, ни друзей. Только ты одна! Вспомни, как ты хотела встретиться со мной в детстве, как горевала, когда я после стольких лет разлуки обиделся на тебя из-за Люси и её семьи. Ради меня, прошу, остановись. — У меня тоже никого больше нет, — негромко, со скорбью проговорила Нулефер. — Мой отец отрёкся от меня. Люси продана Элеонорой, и я даже не знаю куда! У меня отобрали всех, кем я дорожила, даже Чёрный океан… мне запретили вмешиваться в работы Тверея и Кариев. Ты полагаешь, что я не знаю, что такое потери? О, я вкусила их хорошо, прочувствовала каждыми фибрами души. Я получила урок, а ты, смотрю, нет, — она яростно окинула Уилла презренным взглядом. — Стал почти свободным человеком, но всё служишь Афовийским. Наблюдала я за тобой по стеклу, важный такой, холёный… Забыл, как они издевались над тобой? Вот, честно, ради таких людей мы сражаемся? Нет уж, мне даже не хочется вас освобождать. Уиллард! — от её негромкого — зачем орать, если боишься быть пойманной? — но властного голоса встрепенулись птицы на деревьях. — Присоединяйся к нам, стань человеком. Пробудись ото сна, от своего детства, в котором тебя постоянно защищали верные и старшие друзья. Во время восстания мы с Люси помогли целителю вывести твоё тело из спячки, но твоим разумом и волей я не владею. Что ты прикидываешься ребёнком? Повзрослей, раскрой глаза, заяви как-нибудь о себе. Голова на плечах есть, должны быть и мозги. Или их вытащил из твоей бестолковки Огастус? Уиллард, ты должен… — Нулефер, не тебе учить меня жизни! — воскликнул в бешенстве Уилл. — Ходишь со всякими отщепенцами и поёшь про то, что кто-то должен или не должен. — Отщепенец — это ты, — невозмутимо произнесла Нулефер. — Ты не считаешься человеком, ты просто никто. Я даю тебе шанс изменить судьбу. Уилл, друг мой, не забывай, что мы не далеко ушли, я ещё не покрыла свои руки кровью, а вот ты, ты, милый мой, убил несчастных солдатиков, одному даже пронзил голову ледяным копьём. Это было давно, во время вашего бегства с Тобианом. Вас в Кане тогда поймали и ты, защищая себя и своего близкого друга, безжалостно убил людей. А у солдат, наверняка, есть тоже семьи, жёны, детки, на чьи слёзки ты не можешь смотреть. Вот только не говори мне, — она не дала Уиллу раскрыть рот, — что твоя жертва была оправдана, ты друга так защищал. Либо можно сеять зло ради праведных намерений, либо нет. Не бывать третьему. Пальцы Уилла неосознанно тянулись в сторону, откуда слышался всплеск уток в маленьком пруде за густыми деревьями. Но внезапно он остановился. Живот свернуло и внезапно затошнило, заледенели пальцы, затяжелела голова. — Поразили мои слова? Не ожидал их услышать? — Нулефер, последний раз прошу. Нет, требую — образумься. Тимер обезумел, когда ему причинили зло. Не становись им. Ты даже не видишь полную картину. Услышала, Люси продали, и теперь вопишь — караул, пожар! Твоя сестра её продала Бонтину. Люси теперь свободна. — Бонтин. Гм, Тобиан… вот из него бы получился отличный освободитель, знающий чувство долга и меру пощади, — Нулефер сделала шаг вперёд и наступила на сухую веточку сосны, которая тут же треснула на две части. — Уилл, я ухожу. Жду несколько секунд, чтобы ты собрался с последними мыслями. Вот что ты будешь делать потом, если вдруг Афовийские падут? Нет, не бойся за драгоценного Фредера и своего прекрасного Огастуса, мы решили не трогать королевскую семью. У нас нет человека, которого мы бы поставили на место. Жоао Афовийского, ты в курсе, убил королевский агент, добавив в бокал с вином сок болиголова. У королевы два пути — пойти на наши условия. Ну или гнуть свою линию и наживать с каждым днём всё больше врагов среди народа, ослабевая перед внешним врагом. Мы же понимаем, что монарх тот же заложник, только у государства и его элиты, Эмбер для сохранения своей головы должна прислушиваться к мнению властных людей, иначе её убьют свои же. Так поэтому и наводим страх на всех, покачни одну ветку — дерево не упадёт, возьмись за все — и сможешь его свалить. Уиллард медленно кивнул: — Будь по-твоему. Но, учти, если мы столкнёмся дальше этого леса, я убью тебя. Нулефер вытащила из его хватки свою руку. — Договорились, я тоже не буду принимать на свой счёт каких-то телохранителей. Мои связывающие голоса винамиатисы остались в Тенкуни у мамы. Захочешь поговорить, положи свой сероземельник с запиской о времени сюда на пень, может, я буду в Конории и смогу с тобой встретиться. — Вообще-то я хотел это сказать, понадобится моя поддержка или просто тёплые слова — зови. Нулефер снисходительно улыбнулась: — Не зазнавайся, раб. Я и все твои друзья привыкли тебя утешать. Бедный Фредер, он, наверное, одурел нянчиться со своим слугой. Свобода невыносима прежде всего из-за ответственности за самого себя. Так ведь, Уилл? Она раздвинула кусты и пошла прочь, исчезая в зарослях чёрных деревьев. Уилл смотрел вдаль и нервно, нетерпеливо ждал, что Нулефер сейчас вернётся. Это ж так похоже на неё, наговорить глупостей и пойти потом извиняться или договаривать что-нибудь ещё. Но Нулефер не возвращалась. Снова это скользкое фиолетовое чувство одиночества! Снова кажется, что от него отвернулся весь мир: покинули друзья, боги, отвага. Был один Уилл, лишившийся сил. Он не ощущал телом даже пруда, где так забавно купались утки. Точно сбылись легенды, и кто-то вытянул из Уилла магию. Да только это была не одна Нулефер. А всё навалившееся разом — все поучения близких, советы якобы врагов. Что толку доказывать им уже, Уилл проткнул себя осознанием собственной никчёмности, беспомощности. Кричать, кричать всему миру, чтобы тот услышал: «Я не слабак! Я человек!» Если был бы человек, которому Уилл мог бы заорать эти слова, он стал, наверное, счастлив до конца жизни. Но такого человека не было. Нигде — ни в густом лесу, ни в шумном многолюдном городе, ни за стенами дворцов. Он один.***
Наставшая ночь была темна, как недра Чёрного океана. Блеклую луну заволокли тяжёлые свинцовые облака. В тюремное окошко проникали лишь жалящие комары. Джексон плохо спал. Он вертелся на грубой каменной койке, не смыкая глаз. «Живчик, Живчик, где же ты, мой брат, дитя моё?» — стонал он. Джексон был совершенно спокоен за свою дальнейшую жизнь — он думал о проигрыше, когда планировал с Эйдином восстание, и подготовил по этому случаю верную Санпаву. Но Живчик… Он упустил его из вида. Где же может бродить его прекрасный пёс? Неужто он влачится на свалках? Неужто его пристрелил кто-нибудь по пьяни? О, боги, а если Живчик пал от руки Тимера, оказался под руинами взорванного дома? На протяжении шести лет Джексона повсюду сопровождал Живчик, шесть лет они делили кров и пищу, были неразлучной семьёй. Шесть лет — ни одна женщина не входила так надолго в жизнь Джексона! Живчик ждал своего человека на полотне железной дороги. Он захлёбывался в собственной крови, подрагивал лапками и умолял, наверное, богов — или в кого верят звери? — о быстрой смерти. Живот был разорван острыми клыками, лапы перебиты толстыми дубинками. Пёс лежал и ждал надвигающийся поезд. Джексону, недавно вступившему в должность губернатора, железнодорожники показывали состояние путей. — Милосердные боги! — воскликнул Джексон, когда наткнулся на пса. — Мальчик… что он здесь делает? Он умирает! Железнодорожники смутились, растерялись, попытались убрать пса в сторону, но Джексон растолкал их и припал к псу. — Брат, слышишь меня? Слышишь меня? Я не дам тебе умереть. Пёс рычал, тихо и незаметно, пытаясь защититься от пугающего злого человека. — Он весь покусан. Должно быть, принимал участие в собачьих боях. Отойдите лучше от зверя, губернатор! — крикнул кто-то. Джексон не слушал — приказал принести носилки и взвалил на них пса. День и ночь, без обеда и без ужина он выхаживал умирающую собаку. Созвал целителей, манаровских докторов, которые заживляли раны. Как горюющая мать, что кормит с ложки больного ребёнка, он кормил пса. Но вылечить зверя от ран было самым простым. Живчик, как нарёк пса Джексон, был чудовищем. Безжалостным и ненасытным. Он требовал крови, прыгал из открытого окна и набрасывался на пробегающих мимо собак и кошек. — Живчик, брат, остановись. Тебе внушили злость, вокруг больше нет врагов, — говорил псу Джексон. Живчик, непривыкший ещё к тому, что он понимает речь человека, пыхтел перекошенным носом, оголив белые клыки: — Есть враги. Все враги. Все враги Живчику. Джексон — стая Живчика. Ярость пса не знала границ, она была неуправляема. Едва завидев живого зверя, Живчик скалился, шерсть поднималась дыбом и он жаждал смерти, желал показать свою силу и бедному животному, и Джексону, чтобы потом получить одобрительный кивок от человека или вкусное печенье. Но Джексон спиной заслонял шавку, своим мощным рыком кричал: — Стой, брат Живчик! Живчик думал, что сейчас последует шквальные ударами сапогами. Джексон садился перед другом, обнимал, чесал белый живот и тихим голосом, от которого пахло вкусной лепёшкой, говорил: — Я твоя стая, и эта собака тоже твоя стая. Понюхай её, она не желает тебе зла. А затем подзывал испугавшую собачонку и позволял Живчику с ней познакомиться. Только пёс начинал опять проявлять приступы агрессии, Джексон хватал его за шею и давал послушать своё беспокойно бьющееся сердце. — Живчик, я твой вожак. Хороший пёс не должен злить вожака, вожак не желает тебе зла — он друг. Все — друзья. Два года шли быстрым, хаотичным темпом для Джексона. Медленно тянулось безоблачные дни для Джексона. Он видел голубое небо над головой, купался в жёлто-серой траве, наполненной множеством ароматов, запахов и судеб, и шёл за вожаками — за Джексоном и его друзьями — Линдой и Грэди Каньете. Живчик отчаянно не понимал, почему он никогда в присутствии других людей не слышит имён друзей? Почему на улице Джексон проходит мимо Каньете и хватает сильно за поводок его, чтобы он не залаял, приветствуя друзей? Псу сложно было понять секретные пароли, прозвище и легенды, которые придумывали Джексон с освободителями. Он лишь знал, что эти люди важны для его человека. Но Живчик и представить не мог, насколько важное событие должно сейчас произойти. Каньете решились на самую масштабную авантюру — выкрав из комитета ключ, они собрались снять ошейник, а затем помочь перейти границу трёмстам санпавским невольникам. Джексон лишь наблюдал, устроив с местными генералами учение войск в другой стороне от границ, а заодно отправив всех полицаев на различные вызовы — сумасшедший, взявший в заложники семью, самоубийца на мосту, ограбление банка. Джексон терпеливо смотрел сквозь бинокль на учения в поле, с ним сидел Живчик и откровенно скучал, зевая и наблюдая за мухами. Неожиданно прогремели крики: — Фанин Марион, беда! Кто-то освободил около трёхсот рабов, и они убивают своих хозяев! Началось восстание! Джексон встрепенулся. Он дикого возбуждения и негодования он пребольно вцепился рукой в загривок Живчика. «Сучьи отродья! Вам надо было только сбежать. Вы сами себя загубили! О нет, Линда, Грэди!..» Судьба рабов осталась в прошлом, необходимо было спасать друзей. Делая вид, что он озабочен восстанием, Джексон приказал везти его в резиденцию. Нужно было отвлечь военных от самих виновников бегства, переключить их внимание на восстание — а для этого Джексон должен был обеспечить Каньете проход к тайным лазейкам, через которые они могли бы добраться до убежище, спрятаться и потом бежать в Камерут или Иширут. Они мчались в карете на всей скорости — Джексон, Живчик и извозчик. Внезапно пёс истошно залаял, тут же его лай превратился в злобный рёв. — Это он! Это он, Большой! Пусти меня, Джексон! Уничтожить. Уничтожить. Большой. Так звался собаками организатор боёв, в которых принимал участия Живчик. Пёс орал, вопил, скулил, грыз дверцу кареты и вдруг — выпрыгнул сквозь окошко и бросился за угол домов. Джексона затрясло. — Останови карету! Он выбежал из повозки и побежал за своим псом. Он еле поспевал за Живчиком, их обоих лихорадило. Он кричал псу стоять, но тот не слышал. Живчик завидел, как Большой садится на самокат и уезжает к окраине города. Не раздумывая, он рванул за самокатом. Джексон сбился, устал, потерял из вида пса. В округ люди вопили об обезумевших невольниках и озверевшей над ними армией. Каньете, что с ними? — на мгновение подумал Джексон. Ещё было время вернуться в резиденцию и отвести солдат от тайных проходов. Но в глазах стояла ожесточённая взбесившаяся морда любимого пса — почти родного брата. «Каньете успеют спрятаться, боги должны быть на их стороне», — успокоил себя Джексон и, мысленно призвав свой самокат с винамиатисом, полетел за псом. Он знал, куда мог побежать Живчик. Собачьи бои не были запрещены в Зенруте, как не пытался с ними бороться на высшем законодательном уровне Джексон, в Санпаве на них сбегались люди в захудалый пригород Макре. Среди деревянных домишек, заброшенных складов протянулось одно серое низкое здание, окружённое высоким забором и винамиатисами-замками. Живчика ещё не было. «Прогадал, — плюнул Джексон, — не той дорогой полетел». С дома, вернее, с территории за ним доносились бешенные собачьи лаи, в кутерьме их звуков можно было различить только два слова: «заткнись» и «убью». Заскрипела калитка, к Джексону вышел мужчина. Одутловатый, мясистый человек, с широкими глазками, припухлыми щеками и сияющей лысиной, точно такой же как у Джексона. — Здравствуйте, уважаемый фанин, решили ставочку сделать? Проходите, будем рады вас видеть! Ба! Джексон Марион, это вы? А почему, собственно, вы здесь? Сейчас же… тут восстание. — Я пришёл за своей собакой, — диким голосом изрёк Джексон. — Вы, должно быть, Большой? Убирайтесь! В тот самый момент, когда мужчина захотел усмехнуться над чудным поведением своего губернатора, из кустов внезапно выпрыгнуло чудовище. То был Живчик, запыхавшийся от бега. Но вид человека сразу же придал его усталому телу силы, глаза наполнились желчью. Пёс зарычал: — Большой! Большой! Живчик уничтожит Большого! — Не надо! — закричал Джексон. Но Живчик перепрыгнул через хозяина и бросился на Большого. Одним укусом прогрыз ему шею, Большой завопил — на его крики тут же ответили реакцией быстрые шаги в доме — Ещё враги! Ещё враги! Они издевались над Живчиком. Они били его. Они заставляли ненавидеть. Они предали и бросили Живчика! Пёс полетел на голоса, Джексон побежал за своим другом, крича, задыхаясь: остановись, перестань! Живчик слушал лишь свой инстинкт. Он открыл мощной головой дверь и обнаружил человека с ружьём. Мёртвой хваткой вцепился ему в шею и перекусил. Затем налетел на второго, притаившегося за углом — два укуса, и человек валялся в луже собственной крови. Джексон припал к стене и ошарашенным взглядом смотрел, как его любимчик расправляется с бывшими мучителями. Живчик ловко отбивался от палок, от пуль — он знал, куда ему впиваться, как обезоружить врага и как лишить его жизни. За атакой Живчика наблюдал в клетках десяток таких же искромсанных озлобленных собак. Наконец, Живчик остановился, принюхался и, поняв, что никого из людей в доме не осталось, проревел: — Напоследок Большой. Большой. Большой. Большой был жив. Он лежал пластом на земле, схватившись за раненую шею и стонал. Живчик медленно подошёл к Большому и начал рвать его тело по частям. Когда пёс остановился, его белоснежная шерсть была вся красной, багряной. Живчик нюхал воздух и шёл к Джексону, победоносно виляя хвостом. — Живчик отомстил. Живчик убил. Джексон, ты видел? Живчик отомстил! Джексон зажался в угол, ногами отмахивался от пса. Он не знал, как спасать свою жизнь, под рукой была лишь железная чашка. Джексон взял её и замахал перед лицом пса, грозя бросить её в морду. — Уйди от меня! Пожалуйста, уйди! Живчик смотрел на Джексона ясными непонимающими глазами и проскулил: — Джексон боится Живчика? Почему Джексон боится Живчика? Жалобно сверкали дымчато жёлтые глаза-бусинки. Пёс принялся лизать побледневшее лицо хозяина, с его пасти стекала кровавая слюна. — Не бойся Живчика. Он хороший. Джексон говорит, что Живчик хороший. Пёс положил окровавленную голову на плечо хозяину и завыл: — Живчик не слышит Джексона. Живчик не понимает Джексона. Почему Джексон боится Живчика? Джексон вздрогнул от какого-то шума, от чьих-то криков. Он не спит, он не возле пёстрых полей Санпавы, а в тюрьме под чёрным, покрытым плесенью потолком. Кричит не Большой, а пойманный преступник. Наверное, очередной насильник и извращенец. Морозило. Через щели дул северный ветер, похожий на санпавский. И в хасе, когда Конория изнывает ещё от неушедшей летней жары! Леденящие руки терзали попавшего в руки правосудия преступника, леденящие острия ножей впивались в Джексона от испытываемого стыда перед Каньете, которых променял на собаку. Но это был его брат, его родное дитя — кто знает, кем может приходиться зверь человеку. Джексон любил Живчика и не мог его променять даже на тысячу друзей. Однако настало время, когда он отпустил пса на волю, на растерзание мёртвых стен и каменных сердец людей. — Тимер победит! Тимер установит в Зенруте новый порядок! Честь Тимеру! — орал, захлёбываясь в восторге, тот пойманный неудачник. «Освободитель он, не маньяк, — понял Джексон. — Падший Агасфер, не одно ли это и тоже?» Джексон встал с кровати и подошёл к окну. В слабом мерцании звёзд он мог разглядеть лишь соседнюю стену тюрьмы. «Где-то там мой Живчик», — снова Джексон погрузился в раздумья. Внезапно оторвался от решёток, оскалил зубы, и в его глазах зачернела злоба. — Кто-нибудь… Уничтожьте Тимера. Чудовищам нельзя топтать землю, по которым ходят люди. Уничтожьте, пока его ненависть и месть не съедят каждого зенрутчанина.