«Всегда помни, что толпа, рукоплещущая твоей коронации, — та же толпа, которая будет рукоплескать твоему обезглавливанию. Люди любят шоу». Терри Пратчетт
Закат уходит вдаль. Солнце медленно, ослепительно опускается за горизонт. По пламенной реке плывёт скрипучая лодка, прорываясь без шума, без треска через красные иступлённые языки огня. Пламя настолько яркое, что сжигает дотла глаза, заставляет трепыхаться тело. Но Эйдин ясно видит появляющиеся на обрыве реки чёрные каменные врата. Он упрямо держит весло и гребёт им с нежностью, которая дозволена лишь матери или отцу, по густой лаве, что заменила ему воду в длинном и жгучем холодном пути. Он сгорает, пламя подбирается к краю его туники, сшитой из белой овечьей шерсти. Эйдин не отводит глаз с врат, они просты, неказисты, изуродованы непонятными надписями на несуществующих языкам. До чего же они неотёсаны, грубы, думает горько Эйдин, хоть бы под рукой, в лодке, оказался молоток, тесак. Вымыть бы, отрезать ненужные щепки, привести в должный порядок и форму. Заворожённо он любуется вратами, не замечая усиливающееся течение и затихающий огонь, который перестаёт жечь тело. Почему же так? Что заставляет пламя жизни уменьшать свою ярость? Будто не понимает, что путешественник вскочит и исчезнет в бесконечном пустынном пространстве, на которое указывает след от лодки. Эйдин плывёт, усмехаясь своим нелепым мыслям. Что за вздор! Лишённые смысла врата — самое манящее и безупречно таинственное, идеально тихое место, где он только бывал. Разгадать бы их загадку, так навязчиво проникшую в его отяжелевшее тело. Он тянет руку, чувствует крепкий удар по запястью, и его глаза оказываются во мраке. Снова сон. Постоянный, преследующий его месяцами, который заканчивается ровно в тот момент, когда он ощущает обжигающую поверхность врат. Эйдин поднялся со скамьи. Тьма хоть глаза выколи. В тюремное высокое окошко над потолком не заглядывает ни одна звезда. Ночь. Должно быть, часов двенадцать. Сколько ему осталась? Столько же. Он подошёл к столу, до этого долго пытаясь отыскать его в темноте, рукой нащупал кружку с водой и осушил её до дна. Нет, жажда не прошла. Она стала сильнее. Эйдин не закричал караульному, который стоял за дверью и охранял последние часы его жизни, чтобы ему принести ещё питья. «Это не та жажда, — самому себе сказал он, — я напился, наелся вечером. Моё тело не нуждается в источниках силы. Эх… Как я хочу досмотреть до конца сон». Но ему не спалось. Эйдин постучал изо всей силы в каменную плиту стены и крикнул: — Филмер, слышишь меня?! — Слышу, — донёсся слабый голос. Караульные не мешали двум заключённым переговариваться. Знали, что спастись или как-то навредить себе они не в силах. Помимо стражников охраняет узников следящий винамиатис. Там, на другом конце, в тёплом кабинете с малиновыми, возможно, обоями кто-то сидит и наблюдает. И всё из-за возможности пронести для соратника зелье превращения, из-за маловероятного и так согревающего душу побега! Да, природные стихии не действуют в камерах с «замками», но человеческая магия умеет быть настойчивой. Ведь сможет найтись дурак, который захочет спасти от смерти любимого родственника или своего прекрасного командира, подкупит охрану, отправит на смерть неизвестного никому бедолагу или же сам взойдёт на эшафот… Магия исчезает на третий день, когда тело предаётся земле. — Не спится? — смеясь, спросил Эйдин. — А то, наслаждаюсь минутками одиночества, — в той же умиротворённой форме ответил Филмер. Одиночество. Именно его страшатся узники. Но оно успокаивает и даёт великую, редчайшую возможность — поговорить и узнать себя. — Ты его к себе вызывал, Раун? Священника, — слабо прозвучал голос Филмера. — Нет, я отказался от его услуг. Зачем мне священник? «Зачем?..» Эйдин поймал себя на мысли, что говорит он как неверующий и ведёт себя так, будто бы чхать он хотел на пятнадцать богов. Но это не так, это гнусная ложь. Сколько раз ему приходилось сталкиваться с каждым из пятнадцати лицом к лицу, когда пушечный снаряд падал возле головы, или вулканическая лава, рождённая огневиком, вдруг летела с неба на землю?! Он видел ярость богов, их гнев, их кару человечеству, он молился за спасение своих солдат и… Иногда помогало. Эйдин верил в богов, вот только верили ли они в него, когда протягивали свою руку? — Боишься… умирать? — неожиданно для себя он спросил Филмера. Товарищ молчал. Наверное, не расслышал. Но нет, ответил на вопрос, который ему никто не задавал. Люди ведь боятся, испытывают неловкость в общении с приговорённым к смерти. — Не особо. Я просто, Раун, понимаю, что никого не заставлю страдать. У меня нет родителей, супруги, детей. Племянникам я не нужен. — Филмер, а я даже не знаю, боюсь ли предстоящей смерти. Вот задумываюсь над этим вопросом и тут же в голову лезет какие-то странные, ну совершенно бредовые мысли. Справа ли я сидел от отца за обеденным столом? Какая актриса играла Желанину в постановке 1265 года? Не думается мне о смерти, хоть убей меня. — Нет, генерал, не в моей компетенции тебя убивать, — засмеялся Филмер. Эйдин улыбнулся. Он представил отчётливо друга. Сидит на своей койке, медленно, постепенно гладит дырку на суконном тюремной одеяле, может, грызёт сухарь или пытается разглядеть свои дневные записи. Филмер говорил, что пока он жив, то будет записывать свои мысли, чтобы убить скуку. Умирать, так на всеобщее обозрение. Доживать дни, так чувствовать за стеной голос товарища. Филмер Фонский, последний человек, который называет его Рауном. — Ты вообще, Раун, готов к завтрашнему? — спросил, немного поколебавшись, Филмер. — Я со вчерашнего дня настраиваю себя. — Готов точно так же, как к Анзорской войне — я о ней не размышляю, считаю это должным и неотъемлемой частью мироустройства. Наверное, отлетит моя душа к богам или к дьяволам, и тогда просто не успею помыслить, что меня нет. Возникла тишина. Непохожая на паузу, которая часто случается в шутках друзей. Эйдин пытался представить лицо Филмера. Сузились, наверное, морщины, взгляд вознёсся к маленькому окошку у потолка, нахлынули не самые приятные воспоминания. — Анзория, — слабый голос друга прилетел в камеру Эйдина, — как давно это было. Ты блистал во всей красе, да и я тоже был неплох, — удовлетворённо-мечтательно и еле слышно произнёс Филмер. Анзория… И его, Рауна, она влекла к себе своей красотой и чарующей, магической дымкой подвигов, воплощаемой в защите королевства. Он помнил тот день как сегодняшний, впрочем, никогда и не забывал о нём, с каждым годом видя его всё яснее, красочнее, детальнее. Раун сидит в родительском доме, чистит до блеска сапоги и красные пуговицы своего синего мундира. В руках матери звенит фарфор — она обедает и качает головой над безрассудным тридцатилетним сыном, который прямо за столом, убрав в сторону тарелки, занимается формой. Чёрный котёнок царапает в углу сиреневые обои, его тряпкой отгоняет горничная-рабыня, краснолицая, толстая женщина, которую никто в доме не любит за её неповоротливость. Клубничный десерт читающему газету отцу, севшему на подоконник, подносит маленькая девочка, тощая и маленькая, недоразвитая, говорят про неё хозяева. Викорд влетает в столовую, как молния, позабыв снять сапоги, а его брошенная наспех куртка остаётся зажатой в дверях. — Война началась! Зенрут объявил Анзории войну! Его дорогой старший брат! Эйдин вскочил с койки. Он не мог вспомнить, как оказался лёжа на своей койке. Он спал? Был ли у него разговор с Филмером? В мутном очертании рисунка на стене, который оставил до Эйдина один из приговорённых к смерти его предшественников, неожиданно прямо сейчас стали проявляться человеческие очертания. Словно поднимался от небрежного рисунка дым и превращался в мучительную для Эйдина рыжеволосую фигуру. В его брата. В капитана Викорда Эйдина. Как заразительно лился из них смех! Как весело они шутили над ничтожными анзорийцами, перед которыми стоит мощь и сила великой зенрутской армии. Нехорошо смеяться над войной, знал Раун, но радость, излучающаяся из голубых глаз брата, затмевала всё. Они смеялись, они радовались победе, которая ещё не наступила, как и сама война… Они были ещё юнцами. Одному тридцать, второму тридцать два, но молодые, недавно рождённые люди. Не старики, вроде Джексона Мариона в их возрасте… Особенно ярко смотрел вдаль войне Викорд. Обаятельный мужчина с белозубой широкой улыбкой. О, как он не был похож даже внешне на прагматичного темноволосого Рауна. Юркий, тощий, хорошо слаженный… Узкий лоб и суженный подбородок делали его похожим на уличного художника; густые рыжие брови и столь яркие усы — на капитана дальнего плавания; широкие, вытянутые глаза с двойными веками на школьного учителя правописания — Викорд был из тех людей, которых невообразимо сложно принять за сурового вояку. Зенрут объявил Анзории войну. Повод? Анзорийцы, возмутившись приближением зенрутской армии к своим границам, взяли в плен посольских служащих и нескольких членов побочной линии афовийской династии. Дикари, что с них взять! — Кабы сидели смирно, никто бы их не тронул, — смеялся офицерский состав, отправляясь на войну. Причина? Отказ Анзории продавать Зенруту залежи своего сероземельника. Они входили за границу Анзории с полным правом будущего победителя, предчувствуя судьбу, зная результат войны. Раун мягким шагом наступал на сочные зелёные травы, такие же, что росли в Зенруте, и приветствовал рукой попадающихся на глаза робких анзорийцев. В основном это были легко одетые, загоревшие на солнце крестьяне. — Умеешь читать? Хочешь, книгу подарю? — Раун подошёл к старику, у которого на дороге застрял плуг и, пользуясь жестами и хорошим знанием анзорского языка, спросил: — Это грамматика вашего языка. — Я тебе, подполковник, прочту труды философских мыслителей на тенкуском, — старик, сплюнув на дорогу, зло прищурившись, ответил на чистой, зенрутской речи. Кто-то положил Рауну на плечо руку. — Оставь дикаря. Не разговаривай с ними, — это был Викорд. Странными пронзительно пристальными глазами провожал брат уходящего крестьянина. Непонимание происходящего, Викорд его испытал и попробовал осмыслить самым первым. Но терялся, плавал в своих же сомнениях, когда ему сообщали о потерянном отряде, о казнённых зенрутчанах, о зверских пытках, о человеческих жертвоприношениях богине Арб. И тут же наяву он видел библиотеки, обсерватории и консерватории дикарей. Пару шестиц, заняв приграничные села, армия приводила солдат и магов в боеготовность. Тогда, в мирные, тёплые дни на берегу у моря Раун встретил своих будущего друга, соратника — майора Филмера Фонского, прибывшего сюда воевать в основном словом и дипломатией да корпеть в штабе над картой Анзории, пока тысячи солдат будут погибать на передовой. Первый бой Рауна, к сожалению, начали анзорийцы. Они набросились на мирно спящий лагерь посреди ночи и начали резню, не жалея никого. Первый в жизни снаряд пролетел в нескольких метра от Рауна, вышвырнул его из палатки. Тот гул, который возник в ушах, он не мог сравнить ни с чем, что слышал ранее. Голова раскалывалась, и ему хотелось лишь кричать: «Хватит! Хватит! Да лучше б я оглох!» Второй снаряд. Тёплый кусок плоти оказался на лице. Оторванная рука товарища. В метре лежало его вывернутое, изуродованное и обезглавленное туловище. Мощный импульс с бешенной силой ударил по Рауну. Глаза наполнились кровью и неосознаваемой ему яростью. — На холм! Бегите на холм! — закричал он одним солдатам, другим же рявкнул: — Открыть огонь картечью! Маги, прикрывайте спины своих товарищей! Давай, давай, ты, огневик, в оборону! Ты, воздуховик, ты в атаку! Стояла кромешная темнота, глубокая ночь. Но всплески взрывающихся снарядов и атакующими вспышки магов превратили ночь в день. У анзорийцев, дикарей, оказались свои наёмные маги, не уступающие в военной подготовке зенрутским. Бой длился до утра. С рассветом половины лагеря не было в живых. Раун проходил мимо тел и пытался отгадать, кому из его знакомых, друзей принадлежит вот та лежащая в грязной луже нога или эта рука, успевшая сжать медальон с локоном жены. Его выворачивало наизнанку от попадающихся чужих внутренностей, найденного сердца или мозга. «Это люди? Вот так выглядят люди? — кричал себе Раун. — Мы более жалкие, нежели вырванный с корнями пень. Значит, выходит, и мы вещи природы, неодушевлённые, пока в нас не загорится хрупкий огонь?» В течении первых дней Раун по незнанию делился своими мыслями с сослуживцами. Они либо молчали, либо разбрасывались высокопарными речами, от которых никому не становилось легче. Война не слова, война — отточенные до инстинктов действия, поступки, выкованные в крови под неприятельским обстрелом, и стратегии, создающиеся в пыльном штабе над грязными мокрыми картами. Но один человек согласился коротко и ясно ответить на вопрос Рауна. Викорд Эйдин. — Что, братец, ставишь под сомнение цель существования людей? — обняв Рауна, он сверкнул белыми зубами, позабыв на время о вывихнутой ноге. — Но мы дышим, — Викорд оторвал лист кипариса, растущего на пенистом морском берегу, и нежно погладил его, — мы прикасаемся к этому миру по собственной, нашей с тобой воле. Никому не нужен мир, кроме тех, кто умеет его осознавать. Истина приходит со временем. Все прошедшие года Эйдин воспринимал слова брата о мире, как о космосе, Вселенной, месте, где они существует. Но в ночной тиши, слыша лишь скудные шорохи голых веток деревьев, что росли возле тюремных мрачных стен, вспоминая грязное от копоти, покрытое ссадинами лицо Викорда, но живое, полное надежд о наступлении победы, Эйдин по-другому ощущал мир своего брата. Прекращение бессмысленных жертв, атак, разрушений, стирания деревушек и городов — он и его брат шли воевать с самыми лучшими представлениями о смысле анзорской войны. Он ещё жил ими. Викорд перестал, тотчас вернувшись с первого сражения. Война затягивалась, хотя казалось, что будет такой молниеносной, максимум месяц, и с ничтожно малой пролитой кровью. Уровень артиллерийского вооружения анзорийцев отставал от зенрутского. Увы и ах, но количество и качество наёмных магов было одинаковым. Из-за них ход войны замедлился, зачастую бессмысленно было надеется, что тенкунец с одного взмаха руки уничтожил отряд из ста человек. Когда свои маги шли в атаку, их энергию блокировали вражеские, так что волны от столкновения их силы ощущались за мили, и победа их поединка решалась от того, кто раньше сломит чужую энергию. Порой маги зависали так в невидимом, застывшем поединке на час, и тогда ход битвы зависел от манаров. Солдат это разъяряло. Они отчаянно надеялись, что обойдутся без боёв. Но они шли в атаку, погибали под обстрелами пушек, ружей, в кулачной схватке, а ещё в стихийных пожарах или внезапном землетрясении, когда всё же один маг вырывался из оков другого, или ему на помощь приходили соратники, или свинцовая пуля находила лазейку в барьере мага. Другая опасность — превращатели, которые из самого преданного родине солдата, из самого храброго воина создавали образ предателя. Сколько бессмысленных потерь понесли обе стороны, когда за мага принимали своего товарища или же рассказывали врагу стратегически важные планы?.. Пленённые превращатели сурово карались по военному суду. Впрочем, свои превращатели-лазутчики почитались. Иметь высший офицерский чин было лучшей наградой для военного. Погоны позволяли просиживать время в штабе. Но находились идиоты, которые считали своим долгом быть вместе со своими людьми. В роду Эйдиных их родилось аж двое. И главным из безумцев оказался Раун. Викорд, старший по возрасту, но младший по званию сдавался, когда после каждого боя в шатры к медикам заносили нечто, похожее на тела людей, ещё издававших признаки жизни. — Не трусь, брат, — ободряюще говорил Раун, научивший в считанные дни спокойно взирать на погребальные чёрные мешки и слушать вопли раненых на операционном столе. — Ты мне сам обещал, ещё когда мы были на мирной земле, что ты не оставишь своих солдат. Кто говорил мне, что у солдата должен быть образ надёжного и бесстрашного командира, стойкого ко всем трудностям? — Раун, я слабовольный, я боюсь потерять своё лицо. Мы с тобой ещё не столкнулись со страшным, — тем же странным голосом отвечал Викорд, не объясняя того, что он хотел донести. Война шла. Солдаты и офицеры злобились, потом, при захвате первых пленных, начали звереть. Если раньше, при вхождении в Анзорию, командиры рассчитывали посоревноваться между собой, кто захватит больше территорий, кто нанесён значительнее урон противнику, то со временем их состязание стало иным — кто дольше сохранит человечность. Первым её лишился полковник Ирвин Шенрох. Его расправы над пленными анзорийцами и зенрутскими дезертирами не знали границ. Он мстил за каждого убиенного человека, хотя не знал их имён. Вторым под натиском времени оказался сдавленным Раун. Жестокие сражения учили его жестоким мерам, бездушным стратегиям и планам по захвату новых земель. Раун считался лучшим командиром для своих солдат, добрым и благородным, но почему-то анзорийцы не видели его сострадания. Анзорийцы были дикарями, которые требовали подобного отношения. Хотя в душе Раун понимал, что дикости в анзорийцев ровно столько же, сколько и в нём. Их дворцовые сооружения, ландшафтные парки, безупречная система городских дорог и канализации поражали. А ещё анзорийцы изобрели газ, который снижал болевые ощущения у раненных солдат. Но с дикарями воевать было не совестно, когда как за одну мысль, что ты отнимаешь жизнь у человека полного сил, надежд, красивого и величественного, человека кого-то любящего, ради кого, собственно, и пошёл он жертвовать собой на войну, — щемит сердце. И поэтому Раун не стремился уничтожать в себе образ грязных расчеловеченных анзорийцев. Полк Рауна, находящийся на севере, имел строгий приказ не щадить никого, если оказывались выжившие, их судьбу решал сам Раун. Но он отчаянно, по-детски невинно не понимал, почему Викорд, воевавший на южном фронте, при их встречах на связывающем голоса винамиатисе смотрит на него осуждающе-жалко, почему вспоминает дни, когда Раун подставлял свою щеку, защищая своим телом рабов от пощёчин родителей? Он же на войне никому не раздаёт пощёчин, просто казнит отдельных пленных, руководствуясь приговором трибунала, или сжигает деревни, где скрываются враги. С братом можно было вести горячий спор о своих приёмах, если бы тихий Викорд его хотел. Но как понимать Филмера Фонского, сидящего в штабу и отдающего приказ за приказом своим подчинённым? Филмер Фонский, до чего спокойный, уравновешенный! Он питал любовь к каждому человеку, которого только видел. Он не делил людей на своих и чужих, он везде был родной. На фронт Фонский приезжал всегда с медикаментами, запасами еды для солдат. Рассказывал о проделанных усилиях в переговорах с королевским двором Анзории. Обмен пленными, кратковременные перемирия — Фонский считал это за своё достижения. У Рауна был другой предмет для гордости — вскоре полученные медаль и чин полковника. Тело человека создано так, что оно привыкает ко всему. К боли и жестокости, к запаху пороха и огненных атакам над головой, к сокрытию своих мыслей и к пушке в руках, приставленной к чужой голове. И даже к темноте. Эйдин видел, как паук в углу мирно сидит и выжидает жертву. По стене бегал маленький серый жук, вот уже час или, может, два (часов в камере нет) он ходил вокруг паутины паука, но в последний момент что-то останавливало жука, он поворачивал в другую сторону. О, если бы они тоже придумали план на случай своего поражения! Почему перед боем в Анзории он обсуждал отступление, плен, ранения? Почему сейчас решил, что сможет победить Зенрут? Тешил самолюбие, что своего нового врага знает в лицо. Убеждал себя, что просветлённый Зенрут подчинится, как плененные дикие анзорийцы. Но Зенрут выстоял под стрельбой предателей. Не помогли даже тенкунские маги. Сила магов была отточена в анзорских сражениях и в кровопролитных воинах на других материках. Тенкунские наёмники перед тем как отправиться в дальние земли на другие войны, где они так нужны, передавали свои знания и обучали своей силе учеников. Среди них оказались и те, кто тоже мечтал поработить манаров у себя дома. «Да, Джексон, твои ребята были учениками моих магических воинов. Если бы не Анзория. Подумать только, что натворила Анзория! Ничтожная годовая война по сравнению с легендарными вековыми войнами прошлого!» Всё живое создаёт себе подобное. Викорд стал отцом трёх дочерей и одного сына. Тенкунские наёмники набрали учеников. Анзория воспитала ночных детей. Никто не называл их детьми. Зверьё, чудовища, дьяволы, ходящая смерть, чума войны — какими только красивыми страшными словами не нарекали маленьких мальчиков и девочек, которые однажды прокричали о себе на весь просвещённый мир, заставив его, наверное, впервые бояться Анзорию. Зная каждый уголок своей крохотной страны, каждую травинку возле родной деревни и зная даже филина или тихую сову в лицо, дети пробирались ночью, когда затихали бои, через охрану в спящий лагерь и начинали своё собственное представление. Ребёнок подкрадывался к спящему солдату, легонько тормошил его, чтобы тот проснулся, улыбался лучезарной улыбкой и перерезал горло так быстро, что солдат не успевал окончательно проснуться и повалить врага или закричать о помощи. Десять, двадцать, а то и сорок человек погибало за одну ночь. А выжившие помнили дикие глаза прелестных детей. В те дни остатки милосердия к врагам потеряли последние солдаты и офицеры. Война в прошлом, с Анзорией давно подписан мир. Но её видения реальны, как вчерашний день. Дни в тюремной камере, в ожидании погибели не меняли Эйдина. Он и на войне знал, всё что он делает это плохо, но не испытывал стыдящих чувств, чтобы остановиться. Жизнь, подходившая к концу, дала время на размышления, но сейчас оставались лишь старые знания. Красть плохо, обманывать плохо, убивать ещё хуже. Что они давали Эйдину? Ничего, пустое знание, похожее на то, что солнце восходит на востоке, а садится на западе. Он жалел искренне, скорбя о многом другом. О том, что выкупил из рабства так мало людей — всего триста человек. О том, что не все освобождённые им рабы — доставшиеся по наследству от родителей, купленные с аукционов — смогли зажить полноценными гражданами, некоторые потерялись, опустившись снова на дно. Он сожалел и казнил себя, что не достроил больницу и школу на границе с Анзорией. Что растерял связи с детьми погибших товарищей. И искалечил своего ребёнка — Крылатое общество, которое зовётся теперь Кровавым, так мерзко обесценивая все идеи, которые он вложил в него. — Эйдин, мы привели анзорского мальчика. Задержали только что его с ножом в руках при подходе к нашему лагерю. Его товарищи разбежались, мы разыскиваем их. Майор Сэмил Даргин разбудил его. Сонно протерев глаза, Раун бордо произнёс: — Поднять офицеров и магов, обыскать всевозможные ближайшие укрытия. Дети далеко не смогут уйти. А этого давайте ко мне. Раун оделся и зашёл в палатку, где его среди офицеров ждал связанный одиннадцатилетний мальчуган. Ребёнок был в жутко дырявой холстине, в грубых, грязных и липких штанах. Он не боялся своих врагов, смотрел на них вызывающе, взглядом победителя. Светлый, рыжеволосый как Викорд, с причудливыми чёрными полосами на лице, нарисованными углём. — Ух ты, богиня Арб благословила? — кивнул мальчишке Раун, присаживаясь на стул возле него. — Вымыть ребёнку лицо. Мальчик брыкался, кусался, но полосы ему стёрли. — Как тебе зовут? — хрипло спросил Эйдин на анзорском. Ребёнок молчал. — Парень, ты в незавидном положении. Давай так, ты говоришь, где скрываются твои друзья и мы прощаемся на хорошей ноте — мы отправим тебя в приют для детей, потерявших родителей. Так вот, где твои друзья? — Не скажу, — зашипел мальчик. Но Раун уже знал потайные пещеры анзорских детей. За спиной Бэла, а так звали парнишку, стоял мыслечтец. Анзорских детей никто не учил скрывать мысли, поддавшись ярости, гневу и вкусу победы, они всё рассказывали врагу, хотя всем своим видом сохраняли молчание. Выслушав мысленно своего мага, Раун пригнулся к мальчику: — Бэл, нас сложно обмануть, не подумал? Я узнал твоё имя, ты его неосознанно раскрыл, как и ваши норы в скалистом берегу реки Длоуан. Не строй из себя смельчака, мы ведь можем, если захотим… Анзорийцы, вы ведь тоже люди. Правда, я не знаю, такие ли вы, как мы. А человеку свойственно бояться. Я хочу, чтобы об остальных ваших базах, рассказал ты. Сам. Исполни мою просьбу, и я выполню своё обещание. Бэл сидел гордо. Ухмылка — как у волка перед охотой. Покрасневшие глаза. Сжатые до крови кулаки. Боги, что-нибудь осталось в этом мальчике детское, безгреховное? — Я не раскрою рта! Мне поможет богиня Арб и её названный сын, наш король Мернат! — закричал пронзительно Бэл. — Ты веришь в Арб? — не выдержал Раун, засмеявшись. — И в то, что она усыновляет ваших королей? В мире только пятнадцать богов, и то они наши. — Да, наша богиня существует. А ваши боги — нет. Я сам видел, четыре года назад, на коронации Арб светом озарила Мерната. И на его новорожденного сына год спустя тоже опустилась. Раун сочувственно посмотрел на Бэла, даже позабыв о своём смехе. — Позовите капрала Вентона, — сказал он офицеру. — Меня расстраивает, мальчик, твоя безграмотность. Вроде бы у вас в стране хорошо наука развита. Ты чей сын? Крестьянский? Вам часто в деревню стёкла и винамиатис привозят? Три раза: на коронации нового короля, когда у него наследник родился и сейчас, война когда началась? Ребёнок сопел, но молчал. — Эйдин, ты что задумал? — попытался понять его Даргин. — Увидишь. Они со связанным Бэлом вышли палатки. Снаружи стоял шум — то проснулся полк, до которого сегодня не успели добраться анзорские дети. Чадили в округе огни, раздуваясь от быстрого отрывистого ветра. Скоро привели капрала Вертона. — Капрал Вертон, — буднично сказал Раун, — покажите мальцу столб света, идущий с неба прямо на меня. Офицер кивнул полковнику, присел на одно колено, опустил руки к земле и застыл. Не прошло и секунды, как на небе зажёгся яркий шар, хлынул световой поток вниз и озарил Рауна. — Что на это скажешь, Бэл? Не может же случится так, чтобы капрал Вертон, тенкунский маг, был знаком с твоей богиней Арб? А я, что ж получается по-твоему, сын Арб? Мальчик молчал. Долго, упорно, хотя связанные кулаки его дрожали. И вдруг он закричал: — Вы лжёте! Вы все лжецы, и сила у вас ненастоящая! Проделки дьявола! Наша Арб существует, у неё сила! — Ну как, расскажешь про своих приятелей или ты не до конца уяснил? Что ещё умеет совершать ваша Арб? — Раун наклонился к Бэлу и потрепал его по щеке. Они снова проследовали в палатку. Снова начался допрос, вот только на нём присутствовали маги. Мальчик упрямо сохранял за собой правду, веря, что магия принадлежит Арб и что его богиня отдаёт часть своей души лишь тенкунским воинам, которые присягнули на верность Анзории, а всё остальное — бесовские игры. Но с исчезновением каждого часа уверенность в его анзорских словах и в бешеном взгляде падала. Он сомневался, мычал, искал причины и… наконец, заговорил то, что требовал от него полковник. Своё обещание Раун сдержал — отправил ребёнка в приют для беженцев и сирот. К большому возмущению присутствовавшего на допросе Даргина. Майор настаивал на немедленном расстреле ребёнка, аргументируя своё мнением особой опасностью мальчика. Раун оставался верен своему слову. Милость полковника-мясника. Вроде бы так нарекли сослуживцы тот блеклый и не самый значительный случай в военной истории Эйдина. Что было после? Как он вёл себя с захваченными анзорскими командирами? Эйдин не стремился вспоминать, любуясь первым проблеском света за маленьким окном. Приходит утро, расцветает жизнь, но только не его… В памяти сидел именно этот день и этот чудовищный мальчик, к которому так благосклонно, почти что по-отцовски отнёсся он. Но так считали его солдаты и командиры, у Эйдина было иное мнение. Он сохранил жизнь и дал мальцу надежду на спасение. Однако чувствовал, что вторг в его неокрепшую душу самую большую пустоту. Так, может быть, поэтому на Зимнем восстании боги отвернулись от Крылатого общества? Они не простили Эйдину разрушенную веру анзорийца. Солнце же восходит для преступника, и боги, праведные и наимудрейшие, тоже почитают своих соперников, живущих в сознании далёких и странных людей. Осмелившись покуситься на сказочную Арб, разве он не оскорбил Великих Создателей, которые позволили Арб существовать в людях? Уж кто-кто, но за ним после знакомства с Бэлом стояли явно не боги. «Покайся, — говорил Эйдин себе. — Тебе осталось шесть часов». Но скорбь никак не хотела идти к нему. Она витала где-то поблизости и точно не в лицах анзорийцев. И к чему он начал вспоминать былые дни? Лишь потому, что о них заговорили, записали в газетах, которые передавали конвоиры ему каждый день? Всё просто. Проигравший всегда преступник. Победитель всегда чист. Судьба изменила русло, и победитель стал проигравшим. Если бы тогда, в 1273 году зенрутская армия потерпела поражение, что было бы? Анзорийцы судили бы его, как военного преступника, Зенрут бы прогнал со всех постов и должностей. Окажись на стороне проигравших, в подлеца он превратился бы двенадцать лет назад. Чем отличалось Зимнее восстание от Анзорской войны? Разницей во времени и размахом территории. Прошлая война ознаменовалась пышным парадом. Сначала они ехали по гладко мощённым улицам Арлии, столицы Анзории, ловя на себе озлобленные взгляды проигравших. Спустя три шестицы, бросая под ноги лавровые ветви, их встречали в Конории соотечественники и лично королева Эмбер. Торжественно, достойно победителей. Поздравления от королевы так вообще лучшая награда для военачальника. Через шесть часов всё произойдёт иначе: на площади Славы он будет стоять на эшафоте, с раскалённом клеймом на груди «Изменник Зенруту», его голову сожмут на плахе и, пока он будет ждать, когда же беспощадный кусок железа обрушиться на шею, королева потребует последнее слово и признание вины. Он-то признает вину, но испытает ли угрызения совести? То, за что изнывает сердце, прознается тысячами раскалённых кинжалов, которые куда больнее обжигают его грудь, нежели будет щипать клеймо приговорённого, слишком личное и беспредельно горькое, чтобы говорить о нём всей стране. До победы оставалось две шестицы. Вовсю зенрутчане загоняли анзорийцев в угол. Вовсю короля Менрата заставляли подписать капитуляцию. Сражение протекало на обширной низине, расположившейся под высокими холмами. Слышны были выстрелы надвигающей неприятельской армии, точнее, её жалких остатков, появлялись вдалеке первые летящие маги и полки врага. Зенрутчане не боялись битв, они твёрдо были убеждены в победе — накануне встретились южный и северные войска. На холме Раун и Викорд Эйдины смотрели через бинокли на начавшуюся битву и только улыбались. Тому, что война подходит к концу, тому, что они увиделись спустя год и не погибли, тому, что скоро ждёт их дом. Ветер был слаб, тихо и спокойно шелестели листья одиноко стоящего возле братьев дуба. Дерево, раскинув широкие лапы, слегка покачивалось, заслоняя светлое и горячее солнце. — Подумать только, как красиво поёт иволга, — прошептал Викорд и протянул руки к сочным листьям. На нижних ветвях пританцовывала жёлтая солнечная птица и разливалась в нежном чарующем пении. — Они гнездятся высоко в кроне. Для нас, Раун, иволга спустилась, — Викорд улыбчивыми глазами рассматривал маленькую юркую пташку. — Чёрт, как я сильно думаю о доме. Пой, птичка, не затихай. Над головой раздался оглушающий свист. Рауна отбросило на несколько метров. Проскочили силуэты людей. Со стороны своих началась бешеная стрельба. Он открыл глаза, залепленные землёй, и увидел переместившихся анзорских магов. Сверху висели валуны. Ещё секунда, земля повалилась с небес. Где-то стреляли, где-то кричали. Раун присоединился к первым, подскочил к брошенному ружью и открыл огонь. Вдруг к его спине прижался Викорд, с головы брата текла кровь, правая рука висела. Закрывая его, Викорд отстреливался от магов. Глухой пронзительный хруст рвущейся плоти и ломающихся костей. Пуля неприятеля, пролетел мимо Рауна, вошла в затылок брата. Викорд рухнул на землю, широко распахнув глаза. — Я слы-лышу ив-волгу… ив-волга, Раун, — затряслись красные вздутые губы. Под холмом кричали анзорские голоса. «Их перенесли проходящие, сейчас прибудут новые противники», — понял тут же Раун и закричал бойцам: — Вперёд! Маги должны взять в оборону манаровских солдат! Под дубом лежал брат (а может уже его тело — он не знал). Усевшись на коня, Раун помчался в низину. Там шло сражение, там он, боевой полковник был нужен как никогда. «Врачи и целители позаботятся о Викорде, я видел их на холме, десять человек. Они вытащат Викорда. Брат, прошу, будь живым. Оставайся с нами». Сражение продолжалось шесть часов. Ещё столько же времени Раун потратил на преследование проигравших анзорийцев, на отчёты перед генералами и подсчитывание потерь. Лишь с наступлением ночи у него выкроились свободные минуты, чтобы встретиться с однополчанами брата и задать им самый, пожалуй, главный вопрос во всей анзорской войне: — Капитан Эйдин жив? — Да, господин полковник. Капитан Эйдин… жив, — пугающим, прискорбным голосом ответил солдат Рауну. Создалось впечатление, что его обманывают, что боятся гнева полковника-мясника. Пока он будет остывать после боя и набираться сил перед новым вызовом судьбы, Викорд медленно начнёт тлеть. Раун поспешил в палату, в которой должен был находиться якобы живой Викорд. На центральной койке действительно лежал полностью забинтованный Викорд. Правая рука свисала, оба глаза заплыли синяками, голова была скрыта в плотных слоях бинтов. Но он дышал! Он что-то шептал, не сводя стеклянных глаз с тёмного потолка. — Господин полковник… — дрожа пробубнили медики. Раун, не слыша их, присел с братом, взял его за сломанную руку и боязно промолвил: — Викорд, можешь говорить? Зрачки голубых глаз обратились к нему, перебитая голова приподнялась: — Кто вы? Я не знаю вас. «Амнезия», — с ужасом заключил Раун. — Я твой младший брат, Раун Эйдин, — сказал, улыбаясь, он, а сам с вихрем проносил в своём сознании сотни, даже тысячи последствий грядущей потери памяти. Думал, как он будет объяснять своему брату, кто он такой. Кем сам Викорд Эйдин является в этом мире… — Раун, ты… — задумчиво прошептал Викорд, словно всё вспоминая. — А где иволга? Он присел, судорожно кряхтя и отмахиваясь от врачей. Потом встал, опираясь на Рауна, и оглядел палату. Неожиданно Викорда что-то смутило, он сверкнул глазами и сердито закричал: — Что вы устроили? Завтра Новый год! Где фрукты на столе, где подарки для детей? Когда праздничные гирлянды повесите? Я вас спрашиваю! Это не гостиная, а склеп с лекарствами и бинтами! Боги, а больных зачем вы в мой дом поместили? Раун, посмотри, что они у меня вытворили? Позови Дороти, что она на беспорядок скажет! Он побежал как только мог на хромающих ногах и принялся сбрасывать со столов медикаменты, расталкивать врачей. А после выбежал из палатки, кинулся на землю и сдавленно простонал, беспомощно взирая на Рауна: — Я слышал иволгу… брат, иволга улетела… Викорд смотрел круглыми, огромными глазами, потерявшими чистоту голубого неба на мир, и видел всё в другом свете. Он ясно помнил, кто он такой и кто его окружает, но не осознавал реальности, что вертится вокруг. Днём Викорд кричал, чтобы принесли фонари и осветили местность, ночью жаловался на слишком яркое солнце. Когда на холодном дожде армия входила в скорбящую Арлию, он неожиданно ощущал себя на пляже в окружении жены и детей. И с утра до вечера Викорд всё шептал и шептал, хаотично переходя на истошный крик про иволгу, которая покинула его. Он просился к одинокому дубу, но дерева того давно не было в живых — его вырвали с корнями в битве. Сколько бы отдал Раун, чтобы болезнь брата прекратилась! Наверное, свою жизнь и душу. Но Викорд не излечивался, он стремительно уходил в бред, теряя ключ с действительностью. Смена караула. Медленные тяжёлые шаги офицера сменились грозным, приплясывающим ритмом вновь вошедшего на пост. Ещё чуть-чуть и Рауна ждёт самый настоящий почёт. Последний, предсмертный. Под звуки барабанов, с ликующей толпой за изгородью, в присутствии королевы и её наследника. Отсчитывая намеченные часы, Раун теперь уже с нетерпением их ждал. Он воспринимал позорную смерть как самое обыденное и должностное, с красивой церемонией и менее прекрасным финалом. Казнь пройдёт так тихо, так спокойно, с ощущением скорого конца, с возможностью не побояться сказать себе и другим, что думаешь. С отсутствием последствий и вины за них. На параде победителей было всё не так. Это был ад, проходящий под гимн и музыку. Длинная толпа встречала своих воинов едва ли не от самых границ Конории. Ликующая восторженная толпа! Не менее восторженные генералы, полковники, капитаны в парадных мундирах на белоснежных или вороных конях в зависимости от полка и ранга. Счастливые солдаты, вдыхающие родной воздух и осознающие, что скоро они придут домой, к матерям, жёнам, детям и… смоют с себя анзорскую пыль и ненавистных вшей. Громкие крики, шумные овации — победители едут с войны. В первых рядах командиры, сзади строй солдат. На площади королева Эмбер, одетая в красное пышное платье — в цвет победы, напоминающий кровь. С ней консорт Конел и маленькие, восхищённые парадом мальчики-близнецы. Трубы и фанфары, крики счастья толпы, стальной клич офицеров: «Слава! Слава!». Парад для победителей. Проигравшие лежат в сырых анзорских низинах или сидят в больнице и трясутся, когда до них доносятся звуки праздничных пушек. Вот смолкли последние песни, родственники бросились к мужьям и сыновьям. Раун смотрел опустошённо в неразборчивую толпу, в душе такая же неразбериха, хочется сбежать, да нельзя. Почему, думал он, происходит именно так? «Война» в людском сознании ассоциируется с нечто страшным, ужасающим — раздор, голод, смерть, но «воин» отождествляется с благородством, силой духа и красотой души. Разве не воины творят войны? Вдруг его тронули осторожно за плечо. Он обернулся. Стояла бледная худая женщина с белым платком на голове. Платье чёрное, с глубоким узором. Она прижимала к телу трёхлетнего малыша, сзади за спиной робко прятались три девочки. — Раун, мой муж погиб? Да скажи ты, не мучай меня и наших детей! Он перестал писать нам, а ты в своих письмах не говоришь о Викорде! Мой муж погиб? Не томи нас! Милая Дороти! Никогда Раун не испытывал желания заплакать, но тут слёзы едва не хлынули из него. Он смотрел её на хрупкое тревожное лицо, усеянное первыми морщинами от ожидания страшного, и понимал, что не сможешь сказать правду этой женщине, что постоянно посылала им с Викордом весточки и уповала за их возвращение домой. — Викорда, которого ты любишь, больше нет с нами… Тебя ждёт другой человек… Его нельзя назвать Викордом… Молчаливо они ехали до госпиталя, обнимая беззвучных детей. Порой у Дороти вздрагивали плечи, и она, находя в себе волю, гладила по руке Рауна. Ты держись, говоря, моих сил хватит и на мужа, и на детей, и на тебя. Викорд сидел в палате для сумасшедших. Туда запретили пускать детей. Ведь израненные солдаты, прыгающие на стены, кричащие «спасите» и разговаривающие с умершими товарищами любого могли заразить своим безумием. В городе ещё не стихали пушечные залпы в честь победы, и солдатам они казались приближением врага. Кто прятался под стол, кто с помощью стула готов был защищать себя. Один Викорд радовался выстрелам и кричал: — Иволга прилетела! Пустите меня к иволге! Дороти робко вошла в палату, простёрла к смеющемуся взахлёб мужу руки и промолвила, не находя подходящих слов: — Узнаёшь меня? Викорд смеялся прямо ей в лицо. Внезапно подскочил, встал по стойке смирно и отдал честь: — Здравствуйте, господин генерал Авлерский! Я к вашим указаниям! Всю дорогу до дома Викорд расспрашивал у Дороти состояние дел на захваченных территориях Анзории, интересовался количеством пленных по обеим сторонам и просил о быстрейшем их обмене. Он прижимал к сердцу своих детей и искренне не понимал, почему Дороти не поехала к нему. В своём доме Викорду не понравилась обстановка. Он видел дрова и топора, требовал, чтобы комнаты расчистили к приезду его любимой жены. Дороти покорно вынесла вазы, детские игрушки, сняла со стен портреты. Дочери сами обмывали отца, расчёсывали его длинные спутавшиеся волосы, раздевали и готовили его ко сну. Когда пришло время для сна, Викорд нахмурился, недоумённо подошёл к Дороти и произнёс: — Господин генерал, я не имею права делать замечания вышестоящему руководству, вы меня извините, но это наша с супругой спальня. Прошу вас удалиться из нашей комнаты, я собираюсь лечь спать. Дороти повиновалась. Раун ждал её в гостиной. Он крутил подходящие слова для объяснения помешательства брата, но Дороти их не просила. Она кивнула и обречённо сказала: — Продолжим жить. Раун посоветовал Дороти воспользоваться тем, что Викорд принимает её за генерала и запретить ему покидать дом во время припадков. Но на следующий день, придя к брату, он застал Викорда за тем, что брат заставлял жену и дочерей ходить маршем. За ночь родные из начальства превратились в подчинённых солдат… Сколько раз Эйдина призывали к совести и раскаянию! Сколько раз его спрашивали о сожалении прошлого! Двенадцать лет пролетели незаметно и пышно, но искренние, истинные сожаления были один лишь раз. И до сих пор гложили его, причиняя неимоверную боль. В четырёх глухих стенах, будь с ними рядом священник, он бы просил прощения не за уничтоженные деревни, розданные приказы о расстреле сдавшихся врагах и уличённых с поличным предателях. Нет, он бы не исповедовался за то, что отнял чужую жизнь. Он бы каялся, что не убил человека. Когда убийство было вернейшим способом уничтожить боль. О, как часто, ещё в анзорских лесах, он дышал в спину поющему новогодние песни брату и думал, как быстрее подвести пистолет к его виску и нажать на спусковой крючок. Он походил ночью к его постели с подушкой в руках и готовился, что через мгновение задушит брата во сне. Однако не находил отваги, злобы и жестокости для отправки Викорда в место, где его давно заждались. В Конории всё также нужные силы не приходили к Рауну, всё также человечность и любовь мешали ему отправить мёртвую, искалеченную душу исцеляться на небеса. От Викорда оставалась бледная тень, пока он с невероятной скоростью возвращался к своей настоящей жизни. Никто не знал про мясника и про какого-то анзорского Бэла. Раун Эйдин — добрый благотворитель, спаситель рабов, опекун военных сирот. Находящийся во здравии заглушил в себе тёмную сторону души, больной продолжал путать реальность с пугающими проявлениями безумия. Викорд всё ждал иволгу, но когда Раун и Дороти купили ему десять клеток с желтогрудыми птицами, ему они показались чёрными воронами. Зато пролетавших мимо ворон, символов траура и смерти, Викорд называл иволгами и прислушивался к их хриплому карканью. Убей его. Пристрели. Задуши. Утопи. Говорил постоянно себе Раун. Возможно, молчаливо просили его избавить их от мучений и кроткая Дороти, и затихшие племянницы. Однажды, год спустя, когда Раун был с Викордом в его доме, брат начал рвать на себе волосы, выкалывать глаза, мучительно, умоляюще он смотрел на него и простонал: — Пожалуйста, помоги! Я не понимаю, что творю… Помоги мне, брат… Подлое бездействие и опущенные руки некогда блестящего полковника — сказал Раун про себя. Необъятная война не заканчивась в мире. Она продолжалась в семье Эйдиных. …Солнце сильно грело землю, когда в герматене Раун, Викорд, Дороти и их дети собрались в храме на церемонии по случаю Рождества Тринадцати Богов. Священники читали послания божественных отпрысков грешных людям, не забывая вспоминать, что два года назад с помощью тринадцати божественных сынов и дочерей зенрутская армия противостояла диким анзорийцам. — Мама, папа исчез, — вдруг за рукав затряс Дороти сын, наученный к пяти годам присматривать и отслеживать сумасшествие своего отца. Раун, Дороти и девочки испуганно огляделись глазами по храму. Викорда нет. Раун выбежал и, не веря своим глазам, застыл. Викорд шёл по краю высокой крыши храма и протягивал руки зачем-то вперёд. Рывок, быстрое преодоление восьмидесяти метров поверх на лестнице. И он уже, смертельно задыхаясь, возле брата. — Здесь иволга летает, Раун. Она зовёт меня к себе, — подрагивали густые рыжие усы. Раун тихо пошёл к нему на встречу, закрывая собой край. — Викорд, иволга говорит мне, что сядет к тебе на руку, когда ты спустишься на землю. Викорд, пойдём вниз. Ты же хочешь дотронуться до иволги. Каждый шаг приближал его к брату, но Викорд, предчувствуя своё спасение, уходил в другую сторону. — Нет, иволга разговаривает только со мной. Раун, ты бредишь… Ты не видишь реальности. Она здесь, та иволга с анзорского дуба. Вон, из-за тебя она начала хлопать крыльями, сейчас улетит. — Нет, — твёрдо сказал Раун, — иволга тебе врёт. Сойдём на землю. Викорд остановился, закашлялся и засвистел: — Люди лжецы, а иволга не врёт. Она обещает мне, что покажет дальние страны и дивные миры. Люди обещают только войны и не исполняют их. Брат, я верил тебе, что ты убил тысячи анзорийцев, но иволга сказала мне, что они живы. Она покажет мне, где поселились эти люди из спалённых нами домов. Я хочу встретиться с анзорийцами и помочь наладить им быт… Раун не мог видеть светлые живые очи Викорда и его искрящуюся улыбку. — Не вздумай! — кивнул он и бросился на брата. На исхудалом лице Викорда возник страх. Викорд побежал от Рауна и остановился на самом краю. — Ты позволил себе оставить мясника в Анзории и стал другим человеком, а мне не разрешаешь встретиться с иволгой? Быстрый шаг вперёд. Раун бросился за ним. Ухватился за рукав из тонкого сукна, так и застыл на крыше храма с куском нежно зеленоватой материи в руках. Похороны прошли скромно и немногословно, в кругу родственников, друзей и боевых товарищей. О смерти капитана не писали и не афишировали — не заслужил он звания героя войны, сойдя с ума за шестицы до её окончания. Лишь вырезанная Дороти эпитафия на надгробном мраморном камне не давала забыть победы и поражение Викорда Эйдина:«Он мужественно сражался с анзорской армией и тенкунскими магами, но проиграл битву собственному рассудку».
Всё, что мог говорить сейчас Эйдин о прожитой им жизни, заключалось в одно короткое и страшное слово — безумие. Безумные анзорские дети. Безумный брат. Безумие войны. Некстати снаружи ворковал голуби, птицы мира, надежды и любви. Когда-то он посчитал, что Анзорская война закончилась успешно в 1274 году захватом части территории, богатой сероземельником. Но костлявые, не загнивающие пальцы войны по-прежнему сжимают в тисках всех её участников. Мясник Раун и добротворитель Эйдин, казалось бы, две личности раз и навсегда расстались возле капитуляции Анзории. Но кто и почему в таком случае свершил Зимнее восстание? Те же буйные порывы, та же расчётливая безжалостность руководила атакой на столицу. Эйдин не отрицал, что зимой он испытывал столь родное позабытое хладнокровие, он загораживал его мечтой и предчувствием сбора золотых плодов победы. Невелика разница у Анзории и Конории. Поднятый ствол на брата-человека, маги, покинувшие свою землю и позабывшие об истинном предназначении своих сил… Различие лишь в свирепых великовозрастных детях-освободителях с кинжалом в руке на твоей стороне. И Викорд не пытается обуздать горячий пыл младшего брата. Утро окончательно вошло в свои владения. Эйдин так и не уснул, не досмотрел дивный сон про лодку, уносящую его к вратам. Он не расстраивался уже и не гадал, почему одно и тоже видение снится ему из ночи в ночь. В конце концов, каждый живёт в собственном мираже и разгадывает его по мере собственного озарения. Викорд вот встретился с пернатой анзорской спутницей. И он тоже взглянет на свою лодку, огненную реку и врата, ждущие его отшлифовки.***
Площадь Славы преобразилась. Её огородили длинным забором, толпою стражи и магов, сдерживающих любознательных зевак-зрителей. В месте излюбленных дорожек гуляк возвели две трибуны, которые заполнялись людьми. Верхние места на первой двухъярусной трибуне для бедняков, которые сумели наскрести аулимов для редкого зрелища — свершение правосудия — нижние для богачей. На второй трибуне, что ближе всего стоит к сооружённому на днях эшафоту восседают королева, её преемник-сын, любимый брат, министры, военные, знать. Шеренгой выстраиваются барабанщики из лейб-гвардии и дают путь чёрным железным каретам. Узникам не видно, но свет от стёкол бьёт пребольно в глаза, конные офицеры жмурятся и думают про себя: «Понаставили зеркал и стёкл, хотя надо же публику утешать». Открывается первая дверь. Щурясь от внезапно яркого света, выходит бывший генерал Эйдин и, расправляя спину, идёт по чёрному помосту на эшафот. Его грудь гола, ноги облачены в льняные белые штаны и чёрные как смоль сапоги. За ним из второй кареты выводят раздетого до пояса Филмера. Он смирен, упокоен, лицо исхудало. Филмер при виде друга светится, улыбается, бросается к нему навстречу, но цепи останавливают, а давняя травма в ноге напоминает о себе болью. Тогда он дожидается, пока Эйдин доходит до него и обнимает боевого друга, охотно жмёт ему руки. Точно так они входили в штаб Крылатого общества зимой прошлого года — Эйдин и Филмер по правую от него руку. Их дружная пара прохладным танисным днём идёт, не запинаясь к плахе. Грохочут барабаны. Офицеры заряжают ружья для выстрела в воздух. «Ай да мы, вот это приём, единственные удостоены казни на всеобщее обозрение», — Эйдин как всегда ловит себя на мысли, что думает не о том, о чём надо. Ему бы готовить душу к последнему полёту. Не успел. Ладно, там время найдётся, ведь его ждёт долгий разговор, который продлится не один, наверняка, день. Генерал, руководящий казнью, подтверждает королеве, что на помосте стоят не кто иные, как Эйдин и Фонский. За ними наблюдали, и никто не мог отправить постороннего человека с зельем превращения вместо опальных вояк. Ещё он заявляет, что приговорённые находятся в полном здравии рассудка и в состоянии осознавать наказание. Да уж, не людям, прошедшим пекло, понимать, что их ждёт. Ведь даже Викорд боялся умирать, в тот день он просто видел в пустоте длинную дорогу, беспрерывную и вечную. Эйдин озирает толпу. На первой трибуне и в окнах домов одни зеваки, которые пришли за зрелищем и насыщением голодной от скуки жизни. Верхние окна и крыши жилых домов тоже забиты конорийцами и приезжими из других городов. Зрелищные праздники, красивые церемонии и публичная казнь — всегда прибыльное дело для владельцев близ расположенных домов и квартир. На второй трибуне сидят несчастные государственные чины, заставленные долгом и своим положением наблюдать, как две головы полетят в мешок плача. Королева Эмбер смотрит, замерев, расставив по подлокотникам трона руки. Далеко, в её тёмных глазах он замечает слабый отблеск сочувствия. Пусть говорят про Эмбер что хотят, но Эйдин не может ненавидеть королеву, которая, как и он, вошла на тернистый путь жестокости и правления, однако без права закончить невидимую войну. Огастус хмур и недоволен, что ж, хоть для кого-то Эйдин и Фонский не стали оплотом всех бед. Юный Фредер молчит и изучает лица осуждённых к смерти. Давно смирился, что это его долг, а люди перед ним вынужденные враги, он плывёт к неумолимой судьбе навстречу. Эйдина и его друзей ставят на колени. Палач с косматыми бровями и худым лицом достаёт раскалённое клеймо и подносит его к ним. Железо горит, жжёт кожу на расстоянии несколько сантиметров. Это прелюдия, подготовка к главному и пережиток прошлого. Нынче казни гуманны, из забав для плачей остались лишь метки со словами преступления. Столетием назад избавились от клеймения преступников, которых на выходе из зала суда ожидала воля. Обрекать их на пожизненное изгнание, на плевки, оскорбления и камни в лица даже от маленьких детей за нательный знак — бесчеловечно. Однако считается справедливостью, когда метку получает осуждённый, который больше не повстречает пощёчину на своём пути. Лишь его семья будет хоронить изуродованное карой тело и представлять мысленно на себе боль от железа и огня. Эйдин и Филмер ждут обширного, глубокого знака на животе. Из-за визга толпы не слышно плача юных племянниц, лёгкого вздоха Дороти, не снимающей уже десять лет вдовий чёрный платок. «Зачем пришла, глупая? — качнул головой ей Эйдин. — Никто тебя не заставляет второй раз смотреть своими глазами смерть в нашем с Викордом роду». Краем глаза Эйдин сталкивается с незаметным юношей, притаившимся в королевской свите. Он хмур, болезненно бледен, держится особняком. Неожиданно его правая рука поднимается и дотрагивается знаком отдачи чести до лба. — Бесфамильный Бонтин, племянник королевы, бастард герцога, — шепчет Филмер. Железо обрушается на живот и возгорается пламенем надпись: «Изменник Зенруту». Толпа ликует. Но ряд длинноволосых людей с обширной бородой молча ждёт развязки, не видя восторга в боли ждущих смерти мятежников. Эти люди молоды, не больше тридцати им, в руках зажат белый флаг, на котором изображён символ их страны — жёлтая чернокрылая пташка. «Анзорские дети, вы приехали проводить меня в последний путь», — у Эйдина жжёт не только на груди, но и внутри. Эмбер объявляет приговор Филмеру. Длинный и скучный. Но мог быть ещё длиннее, если б составители задумались обо всех погибших и отметили их имена. — Надеюсь, приговор понятен? — говорит Эмбер, внимательно вглядываясь в лицо осужденному. — Филмер Фонский вы совершили ужаснейшее злодеяние, но всё же имеете право на последнее слово. Филмер не малословен. Он разражается тирадой, произнося её в уверенным, но мягким, медленным темпом. — Друзья, братья, я воевал за вас. Вы, конечно же, навряд ли меня услышите. Вы не сидите сейчас на трибуне, у вас в доме нет стёкол. Вы погибаете на рудниках, шахтах, на полях, ждёте войны с Камерутом. У нас не получилось сразить демоном и поработителей, но я верю, что придёт день, когда вы поднимите свои головы и пойдёте на дворец. Я надеюсь, я молюсь, что вам не придётся проливать кровь, которой мы с друзьями натерпелись сполна. Оставьте в стороне оружие, оно не выход из положения. Это клоака, которая не имеет дна. Не призываю я вас обрушиться с гневом на монархию, отцов получше навряд ли для себя найдёте, но будьте честны с собой. Время и высший суд не обманете. Я бы рассказал вам, что нас ждёт, если бы мог, но пятнадцать богов никогда не отпускают от себя. Ваше Величество, — внезапно он вспоминает о королеве, — мне бы не хотелось, чтобы в вашей жизни больше восстаний не случалось. От вас зависит судьба вашего королевства и ваших подданных. Сейчас Эйдин понимает, что и он должен был подготовить речь — поблагодарить за верность на войне однополчан, помянуть добрым словом брата и родителей, попросить Дороти, чтобы она проявила заботу о его приютах, и послать к чертям королеву Эмбер. Но как можно приготовить речь, когда ждёшь конца и постоянно её меняешь, стираешь заново, пересоздаёшь, находясь душой не с эшафотом, а с незаконченными делами? — Я верен присяге, которую приносил двадцать лет назад славной, дающей надежды на справедливость королеве Эмбер. Вы — не та королева, — заканчивает речь Филмер Фонский. Железная сталь, носящая красивое имя — Воительница голов — с ужасающим, резким звуком падает на Филмера. Вдруг механизм застопоривается, отказывается приближаться к шее Филмера. Толпа затихает, смущается палач. Он снова поднимает инструмент, закрепляет, спускает. Опять осечка. Как долго Филмер читал свою медленную речь, столько времени не слушается воительница палача. На трибунах уже кричат, что это знак свыше, боги хотят оставить жизнь полковнику Фонскому… На десятый раз воительница срабатывает, а Филмер только решается дополнить речь и раскрывает рот. Глаза полковника остаются открытыми. На теле, отделённом от головы, зияет приговор. Внезапно время растягивается до ужаса на медленные отрезки. Эйдин совершает шаг, который длится целый час. Затем второй, третий. Он ждёт заходящего солнца, правда, для собравшихся застыло утро. Вспоминаются руки матери, хохот отца, мечты Викорда о покорении света, его собственные взлёты и падения, благодарных освободившихся рабов, проклинающих анзорийцев. Сколько всего он не успел! Ни достроил больницу, ни дождался совершеннолетия младшего племянника, ни навестил Анзорию… Он ведь так и не побывал больше там, а ведь хотел побеседовать с анзорскими учёными и заглянуть в их обширные обсерватории. Его приговор чуть длиннее. Несколько словечек, что Раун Эйдин был главнокомандующим у мятежников. Он всё пытается собраться, сказать себе: «я готов». Встряхивает головой и ему кажется, что в чистом лазоревом небе пролетает желтая иволга, порхая чёрными крыльями. «И я превращаюсь в безумца». Разочарования нет. — Раун Эйдин, вы намереваетесь признать вину, прочитанную в приговоре? — вопрошает Эмбер в осуждающе-терпеливой манере. — Ваше последнее слово. Юноша, названный Бонтином, не убирает распрямленной ладони от правой брови. В его глазах восторг, стремление идти по пятам, наивысшее уважение, гордость за то, что видит Эйдина. Вчерашние анзорские дети не сидят, они поднялись на ноги. Их уверенные, неподвижные позы говорят о произошедшей на их глазах победе, но снятые шляпы — об отданной чести павшему. — Да, я признаю вину за свершённое зимой восстание, и не только. На моей совести анзорский год… Отпускайте воительницу.***
Краешек заходящего солнца торчал сквозь ядовито-красные вершины крыш. Закат, багряный, похожий на разбрызганную по небе кровь, был не нарушен обещанными сильными ветрами. Он разливался по серым дорогам, по чёрным стенам домов и сливался с ярким дворцом Солнца. Ещё пели птицы, летящие к своим гнёздам. Из оранжереи им завидно кричал запертый в клетке дрозд. Фредер, стоя на балконе, наблюдал, как рабочие отвозят последние доски, по которым шли Эйдин и Фонский. Эшафот разбирали и уносили с площади Славы до новых казней. Фредер кутался в плаще, с вечера наступили холода, он пил кофе, хотя знал, что и без крепкого напитка его ждёт бессонница. Рука дрожала, капля с переполненной чашки падала на подоконник нижнего этажа. В глазах крутился Тобиан. — Ты продолжаешь злить мать и дядю. Они видели, что ты отдавал честь изменникам. Твои выходки не закончатся хорошо! — набросился он на брата, когда процессия Эмбер уходила с площади. А Тобиан застыл в восхищённом оцепенении, пронзительно уставившись на закрытые чёрным полотном тела казнённых людей. Его дыхание было учащённым, сердце колотилось, голос волнующе дрожал: — Ты видел, как они восторженно улыбались? О нет, они не проиграли, они покинули мир победителями. Я тоже хочу победить в своей битве и посмеяться Афовийским в лицо. Фред, я понял, как обрести истинную свободу.