***
Нормут не любил прогуливаться по Конории. Не любил за узость её улиц, за лужи и неяркое солнце, за стаи бездомных собак и кошек. За то, что приходится создавать вид, будто он уважает людскую массу, вечно не дающую ему проходу. Нормут любил свои владения, где никто не отнимал у него драгоценное время, не раздражал наглыми лицами. А если что и случится — чёрный винамиатис в руки. Конория всегда показывала ему, что он — человек. Человек! Он считал это слово оскорбительным для себя. Нормут не любил прогуливаться по Конории. Но судьба и деловые переговоры очень часто заставляли покидать его дорогой мирок, который Нормут кропотливо создавал своими руками. Нанося на пиджак духи, он смотрел в окно. Ветер гладко прохаживался по пруду. Эх, караси так и не прижились. А ведь хотелось иногда присесть на тёплую траву и наблюдать за плавными движениями рыбок! Теперь возле пруда сидел Эван и кидал в воду жёваную бумагу. Нормут жалел, что в Зенруте всё не выпускают ошейники с винамиатисом для свободных людей. Было бы так легко — раз, и нет проблемы с родственником-болваном. Знал бы, что из Эвана вырастет паразит, наверное бы, не держал его, трёхлетнего, за руки и не кричал: «Братик! Братишка!» Насмешка судьбы — идея сделать возле своего дома маленький пруд появилась у Нормута, когда он навещал своих родителей! Он слушал тихое журчание, разглядывал золотистые листья, что медленно опускал на водную длань, представлял, что и у него когда-нибудь будет свой маленький рай. И тут всплеск, бултыхание! Трёхлетний Эван нырнул в пруд и стал тонуть. Нормут бросился за братом, ухватил его за тоненькую ручку и закричал сам: «Нет, Эван! Малыш!» Насмешка судьбы. Благодарность спасённого Эвана — обман, паразитство. И после смерти отца и любимой матушки этот бездельник такой же владелец шахты, что и Нормут. Тяжело Нормуту давалось приведение себя в надлежащий порядок — выбрать модный костюм, подобрать причёску, выбросить старые вещи, вышедшие из моды. Но он знал, красота требует жертв. Впрочем, зачем же из себя делать жертву? Есть рабы, самые смиренные и послушанные подданные. Кто-нибудь позволит себе непростительные эмоции и движения, и он будет упиваться их страхом и извинениями. Абсолютный правитель! Не ограниченный парламентом, законом, отношениями с соседними державами! Он — король, жена — королева, дети — наследники, Эван — любимый шут, а все остальные — безропотные подданные, от которых не дождёшься восстания. Наверняка ему заготовлено место где-нибудь в бездне Великих Создателей, если верить слухам. А Нормут верит, что Создатели, чья жестокость не знает пределов, примут его в ряды своих верных слуг. У входной двери на кресле-качалке сидела Фалита и наблюдала как грозными каплями небеса обрушивают свой гнев на землю. В стороне, под дождём, Элеонора резвилась с Живчиком. — Куда собрался такой раскрасивый? — оглянулась Фалита на мужа. — Ах, чёрный пиджак, галстук! Чёрный новый цилиндр! И куда ты, любовь моя? — Прогуляюсь-ка. Фалита, ты хмура, — Нормут сразу приметил, что на лице жены отсутствует улыбка. Послышался вздох. — Письмо по утру пришло от Дриса. Скучает по нам сильно… Пишет, что всё хорошо, но моё сердце чувствует, каторжане прознали, что с ним сделала эта гнида! Мерзкий Бонтин! — Ничего, пусть крепится. Что мы можем поделать, Фалита… За Дрисом по сей день наблюдает лично Высочество Фредер. Мои связи не могут его выкупить. Ничего, пусть крепится. Дриса лишили мужества, но мужчиной и моим наследником он не перестал быть. — Нормут, как ты смог спокойно отпустить Бонтина? — Фалита опять протяжно вздохнула и перестала качаться на кресле. — Наш мальчик на каторге, ты одноглазый и хромой калека, а Бонтин на свободе гуляет! Нормут сдвинул брови и тихо, хмуро выругался, однако его нелестные слова, обращённые к себе, услышала и жена. Он прислонился к стене и сказал: — Что предлагаешь мне с ним делать? Застрелить? — Да! — чуть не вскочила с кресла Фалита. — Но лучше забить до смерти стальными прутами! Заплати наёмному убийце, эта скотина должна за всё получить! — Бонтин умрёт и что дальше? Нет, жена, это быстрое и бесполезное наказание. Любишь ты силой расправляться с нашими рабами. А я люблю, чтобы они сами изводили себя и вспоминали со сладкими чувствами мои тяжёлые кулаки. Я пока не знаю, как это сделать с Боном. Фалита, ты обратила внимание, что Бонтину всё сходит с рук? — О чём ты? — Призадумайся, дорогая, — улыбнулся Нормут и обнял её за плечи. — Для обычного раба, пусть он и незаконный сын герцога, Бон большой счастливчик. Ему сошло на нет покушение на жизнь Дриса, а я так добивался, чтобы Бона привлекли к правосудию, использовал все свои связи! Ему простили освобождение пятисот рабов и преступников в Санпаве! Это очень странно. Я и раньше раздумывал, почему герцог так рьяно охраняет своего бастарда, которого сам же отдал мне на расправу? Но объяснял это слабыми проявлениями отцовских чувств. Хорошо, Огастус видит в Бонтине своего сына и прощает ему любые предательства… Но почему тогда он не признаёт его своим сыном перед страной? Скрывать ничего уже нельзя. Страна знает про существование Бонтина, бастарда Огастуса, принц Фредер признал в нём своего двоюродного брата, а Бонтин в свою очередь признал родство с Фредером. Но почему молчат Огастус и Эмбер? Не находишь это странным? У Огастуса есть две дочери, их он спокойно признал и забыл про их существование. Но с Бонтином так не получилось. Фалита почесала нос. — Если Огастусу объявить, что Бонтин его сын, он опозорит себя и свою династию перед всеми людьми в Зенруте. Ему остаётся только мириться, что принц Фредер не взял убеждения своего дяди. — Согласен. Хорошая позиция. Но отношение к своим детям бывает только одно — ты их либо любишь, либо нет — третьему не бывать. Если Бонтин дорог Огастусу, зачем подвергать жизнь парня таким страданиям? Если он ненавидит сына, причина возиться с ним? Правильнее было продать его в какую-нибудь глухомань Зенрута или же просто убить. Однако по каким-то причинам от существования Бонтина страдает сам Огастус. И вот такой вопрос, Фалита, где его мать? Где та рабыня, которая подарила герцогу проклятого ребёнка? — Почему ты вообще решил, что его мать рабыня? — Фалита сурово подняла на Нормута глаза. — Представь, что он мог быть свободным человеком. С его-то манерами и воспитанием я бы сказала, что мать Бонтина — какая-нибудь знатная госпожа, которая в няньки сыну подобрала шлюху с улицы. — Всё может быть. Когда Фредер сказал, что Бонтин его двоюродный брат, я думал, что в скором времени нам покажут ему мамашу, любовницу герцога, но этого не случилось. Умерла она? Возможно. И с каких лет, напрашивается вопрос, Бон попал к Огастусу? Всё мне кажется таким странным, вымышленным. В отличие от тысяч глупцов, населяющих Зенрут, я вижу, что нас старательно обманывают. Огастус бы в жизни не признал сына, рождённого от рабыни! Он ненавидит это рабское отродье, не перестаёт мстить несчастным за Пенелопу, укравшую его любовь. И тут у него появляется сыночек, рождённый рабыней… А если не рабыня, а знатная женщина? Если есть чувства к сыну, запретившие мне кнутом уродовать мальчишку? Что мешает Огастусу принять Бонтина? Фалита, просто представь себе королевскую семью, которая берёт под крыло ребёнка, воспитывает, любит, хоть и держит его в тайне. Однако продаёт его в рабство чудовищу, то бишь красавчику Нормуту Казоквару! Как я хорош! И вдруг королевская семья разрешает ребёнку убивать людей, попирать свои же законы! И показывает всем видом — Бонтин не наш родственник, мы его ненавидим. — Нормут, — Фалита прижала руку к толстому подбородку и пошевелила носом. — Как ты рассматриваешь мысль, что Бонтин не сын Огастуса? Брови Нормута с удивлением поднялись, а рот сильно приоткрылся. Фалита уставилась на мужа, который в свою очередь не сводил ярких глаз с неё, и испуганно пролепетала: — Надо ж что-то мне придумать, как-то объяснить это недоразумение. Знаю, я сказала бред. — Да, это бред, — поддакнул Нормут. — Фредеру нет смысла называть чужого человека своим родственником, если, конечно же, он не верит наивно в их родство. Также Огастусу нет смысла воевать с чужим мальчишкой. Но бред тут в другом! Хоть Бонтин не пойми от какой матери и от какого отца рождён и подкинут Огастусу, хоть он родной, но нелюбимый ему сын, я не нахожу причин у Огастуса спасать Бонтина от правосудия и терпеть, как тот настраивает народ против него и королевы. Фалита, я не отвергну твою бредовую мысль. Я запомню её. Здесь что-то не так. Тайна, покрытая мраком! Фалита, я не хочу убивать Бонтина, я хочу, чтобы он поплатился ещё при жизни за наш род. Но боюсь, если я подойду к нему слишком быстро, меня заклюют королевские соколы. Фалита опёрлась на ручку кресла и воинствующее взглянула на Нормута. Но он увидел боль в поросячьих глазах жены, смешанную с неизрасходованной, неиссякаемой местью. Лоб был красным, глаза тоже горели. Будто месть и страх сражаются в неравном бою. — Нормут, мой дорогой, будь осторожен, — она поцеловала его в губы. Нормут расплылся в улыбке. — Об этом не волнуйся, любимая! — У тебя большие связи, но не приближайся к королевским резиденциям. Во дворце Солнца скорее всего про Бона не знают ничего. В Загородном дворце знают, но не скажут — в нём даже кухарки и поломойщицы дают военную присягу и являются дальними родственниками или бастардами офицеров. — Как прикажешь, владычица моего сердца, — Нормут смачно поцеловал Фалиту в губы. Его жена! Его верная спутница! Его друг и напарник! Он много раз ошибался в жизни, но выбирая жену совершил правильное решение. Некрасива, но умна. Неуклюжая, зато понимает его замыслы. Предпочитает грубую силу, но дополняет его корону самым ярким бриллиантом. Часть его тела, часть души, лукавая хитрость, которая иногда исчезает от него, но всегда находит пристанище в Фалите. Заведи любовницу! — говорят друзья. Но Нормуту она ни к чему. Для кратковременных связей есть рабыни, которые дарят наслаждение телу. А вот единомыслие для души не подарит никакая любовница. Ведь столь прогнившую женщину, которая оценит по заслугам его царствование, надо поискать.***
Да, Нормут был прав. Мрачная, злачная Конория не стоила его внимания. Он сидел за рулем кареты и не думал тормозить, чтобы пропустить зазевавшегося прохожего. Не его проблемы, что людей на улицах развелось, как тараканов. В жилом квартале, среди домов с частными квартирами, он остановился у одного двухэтажного здания. Всё как обычно — второй этаж служит жильём для хозяев, на первом помещается лавка. Дорогу загородила лужа, с крыши капелью падала дождевая вода. Нормут демонстративно раскрыл зонт, прошёл полметра по тротуару и зашёл в магазин, закрыв за собой зонт. В лавке пахло свежим хлебом, жирной колбасой, различными пряностями. И было тепло, Нормут даже поёжился, вспомнив промёрзшую Конорию. Не замечая его, рыжеволосая девушка крутилась у прилавка, расставляя по полочкам товар. Необыкновенно лёгкая и, показалось Нормуту, тёплая, она в своём жёлтом платьице и с белым платком на плечах напоминала солнце, которое пятнадцать дней назад ушло из Конории с началом айринских дождей. — Три пирожка с капустой, — сказал, улыбнувшись, Нормут. Люси вздрогнула, выронив из рук бутылку. Бутылка не разбилась, Люси в спешке наклонилась за ней, подняла и спешно, путаясь в своих руках, положила её на прилавок. — Что вам надо? — тихо прозвучал дрожащий голосок. — Три пирожка с капустой, — повторил Нормут. — Зачем пришли? — голосок звучит сильнее, будто грозится. — Три пирога мне, пожалуйста, — Нормут тоже повысил голос. Люси не двигалась, вцепившись руками в прилавок, на них выступили бледно-синеватые вены. Нормут подождал минуту и недовольно произнёс: — Я жду своих пирожков. Ты не знаешь, что желание покупателя необходимо выполнять? Люси не ответила. Быстро развернулась, со злом посмотрев на Нормута, и схватила бумажный пакет, чтобы туда положить пирожки. Нормут тем часом облокотился на прилавок и взял выпуск сегодняшней газеты. Делая вид, что старательно изучает её, бегло спросил: — А Бонтин здесь больше не работает? Ты теперь его труд выполняешь? — Два аулима, — заявила Люси, чуть не швырнув пакет с пирожками Нормуту в лицо. Он со спокойным лицом взял пакет и размял затёкшие ноги. — Семь часов вечера, лавка сейчас закроется. Бонтин зайдёт за тобой, чтобы проводить до дома. Так ведь? Я сужу, что сегодня он вовсе не занят, с Бонтином сейчас сидит твой младший брат. Тебе ведь надо с кем-то оставить ребёнка, в лавке мальчика не видать, остаётся думать, что он с Бонтином дурака валяет. И сейчас мой бывший раб с твоим младшим братом придут в лавку, чтобы проводить тебя до дома. Нормут смотрел и наслаждался, как Люси приняла его слова за угрозу. Покраснела, сдвинула тонкие брови, ступила шаг вперёд. — Я не позволю вам причинить ему вреда. Не позволю! — Кстати, позови ко мне хозяина лавки, — протянул Нормут, откусив верхушку купленного пирожка. — Его нет дома. Уйдите. — Какая жалость! — театрально воскликнул Нормут. — А я хотел поговорить серьёзно с ним. Хочу вот лавку эту у него купить. Знаешь, Люси, иногда так хочется приехать в чужую для тебя Конорию, зайти в тёплое местечко и почувствовать домашний уют — ах, хочу, чтобы лавка была моей! Люси не сводила с него прекрасных зелёных глаз. — Покупайте. Я уйду тогда сама. Нормут засмеялся и пожал равнодушно плечами: — Если ты думаешь, что я хочу причинить тебе зло, Люси, ты наивно заблуждаешься. Ты никто для меня. Пустой звук. Мне нет до тебя никакого дела. — Но вы разговариваете со мной и тратите своё время. Подмечено верно! Нормут на мгновение растерял королевскую улыбку. — Я трачу своё время на Бонтина. Мне нужен он, а не ты. Я жду его, ем свои любимые пирожки с капустой, а это время какая-то маленькая бывшая рабыня мне дерзит и принуждает к разговору. Люси, ты неправильно всё понимаешь. Я даже не ожидал тебя увидеть в лавке… Думал-то, с такими деньгами, с пятьюстами тысячей аулимов Бонтин и Люси будут жить в собственном особняке! А вон как, малышка Люси работает приказчицей в бакалейной лавке! Что ж так получилось? Это было ложью. Нормут знал с самого начала, что Люси заняла места Бонтина. Знал, и что жили они в одном доме. Знал даже про их безрезультатные поиски Живчика. Но сейчас Нормут ждал сомнения, что проскочит на лице девочки. Увы, ни тени разочарования в бескорыстии и доброте своего друга. — Что вы хотите сделать Бонтину? Это был скорее не вопрос. Требование. Приказ, на который Нормут должен ответить. Насколько сильно он прозвучал в тонком голоске Люси. Девчонка стояла перед его лицом, сзади у Нормута был только прилавок, и Люси словно бы верила, случись что — она попытается расправиться с ним. Не подпустить к Бонтину. По крайнем мере, так показалось Нормуту. Он умел читать мысли своих рабов, но Люси уже не была рабыней, и поэтому её готовность к прыжку загнала Нормута в просак. — Отомстить, — ответил он. — Я не забыл про него. Оставил на время вкусить красоту жизни перед тем, как уничтожу. Люси, меня лишили глаза, ноги, сына, пятиста тысяч аулимов, моего сына Дриса лишили мужества и свободы, и я забыл про это? Нет, не забыл, просто временно отошёл в тыл. О, не волнуйся, я не сейчас доберусь до твоего Бонтина, а позже. Когда — решу сам. — Вы когда-нибудь поплатитесь, — прошептала Люси.— Если не на земле, то на небесах. Нормут усмехнулся. — О небесах не беспокойся. Молитва есть, отмолить смогу. На улице разнёсся зазывающий звук летающей кареты. «Это он!» — обрадовался Нормут. И впрямь, Люси заспешила. Нормут осмелел и чуть не расхохотался — а его раб не промах, уже не на самокате катается, а на карете. Люси буквально вытолкнула его из лавки и закрыла на замок дверь. Нормут поспешно раскрыл зонтик и обернулся к карете. Он застыл. Но не от радости долгожданной встречи со своим рабом. Летающая карета имела золотое покрытие, трёх гвардейцев — один был за рулём, два других выполняли исключительно охранные функции. Вместо безродного Бонтина стоял Фредер, облачённый в зелёный мундир с золотыми пуговицами. — Ваше Высочество, — Нормут от ошеломления едва не испустил дух. Фредер хмуро глянул на него и, казалось, горячий взгляд принца прожёг Казоквара насквозь. — Люси, что этот человек тебе сделал? — спросил Фредер, моментально загородив собой девушку. — Ваше Высочество… — прошептала Люси. — Ваше Высочество, — но её перебил Нормут. Дух, что хотел покинуть его, вовремя возвратился в Казоквара. Нормут исполнил поклон принцу. — Я пришёл в лавку купить пирожков — вот доказательство, — он показал на пакет с двумя пирожкам, — и ждал затем вашего двоюродного брата, но не дождался, к сожалению. Фредер подошёл прямо к нему. Сжал кулаки, сверил взглядом. Нормут сразу заметил револьвер, который был у принца в кобуре. — Я бы его зарядил и произвёл несколько выстрелов, — сказал Фредер. — Но отдаю предпочтение эшафоту. Не говоря больше ни слова, Фредер проследовал за Люси в карету и закрыл дверь. «Нуу, Люси, ты даёшь… — протянул Нормут. — Овечка! И со львом!» Посмотрев немного им вслед, он залез в свою карету и нажал на винамиатис. Нормут был шокирован, но никоим образом не расстроен. Что до Люси и Фредера — не его дело, что до Бонтина — так и хорошо, что он не пришёл. Вовсе не для разговора со своим рабом приходил Нормут. Отнюдь. Просто нужен был знак, напоминание. «Я не забыл. Я не оставил тебя в покое». Знак, чтобы враг трепетал, чтобы уловил воздух, прожжённый казокварским огнём. Нормут не говорил даже жене, что даст Бонтину о себе знать. Фалита не поймёт. Ведь предупреждён значит вооружён! Но не в привычке Казоквара делится оружием с рабами! Пока Бонтин будет защищать свою подружку и готовиться к огню, Нормут даже не нанесёт ему удар. Так, лишь подует на жизнь врага и сокрушительным ветром обрушит его на острозаточенные шипы казокварского возмездия. Карета Нормута мчалась по центральным улицам. Быстро, над самыми головами людей, которым, дабы уберечь себя, приходилось наклонять головы. Ход она сбавила возле суда, Нормут вспомнил, что сегодня очередной суд над помилованный повстанцем, но не прощённым казнокрадом Джексоном Марионом. Он обратил внимание на здание, в котором выносили приговор. Длинное, большое, с массивными колоннами, с двумя статуями Хаса: бог встречает людей перед самыми дверями и наблюдает за ними с куполообразной крыши, устремляя свой взгляд в высоту. Такая архитектурная задумка нравилась Нормуту. Нет, зачем же нам смотреть на город и людские порядки, мы обратимся к Создателям с их устаревшим правосудием. Что ж, это и хорошо, ведь и он, Нормут, может указать ввысь на тех, на кого равняется. Что так поражало его в здании суда — необычайно светлая раскраска. Сочетание серого оттенка с лёгким коричневым отдавали атмосферой дома. Нормут искал в этом связь, представлял, что это некий родильный дом, в котором на волю или на каторгу, а то и на эшафот выходит вновь созданный человек. Хотя признавал, что его выдумка так себе хороша. Нормут остановился у серого кирпичного здания. Ни узоров, ни колонн, благодаря большому забору оно напоминало городскую тюрьму. У входа стояли охранники, которые первым делом принялись лапать Нормута и расспрашивать его о причинах визита, как только он перешёл забор. Они нашли у него револьвер в кобуре и карманный ножик, пришлось рассказывать, кто он такой и что оружие носит для самозащиты. Оружие ему не разрешили оставить в карете, а отвели к начальнику караула, который принял револьвер и нож и расписался. Нормут им криво улыбнулся, что говорить — хороши порядки в комитете по рабам. Как только вошёл вовнутрь, следующий охранник рассказал ему о магических замках, развешанных на каждом углу и предупредил о запрете использовать телесную магию — превращаться в других людей, передвигать мыслями предметы, разговаривать со служебными собаками. Мерам безопасности, которыми охраняли рабов, наверное, позавидовала бы сама королева, подумал Нормут. Однако внутри, возле приёмных отделений, было достаточно комфортно. Его путь пролегал через светлые и уютные кабинеты. Переплетение различных по насыщенности красок, палитры, звучание таких пронзительных и разных нот — о, Нормут из-за них обожал комитет. Тут сидела юная девушка, настолько юная, краснощёкая, что ей внешне нельзя было дать больше пятнадцати лет. Но вот она в комитете, совершеннолетняя, принявшая прекрасное решение — дать своим рабам свободу. А рабы сидят возле госпожи и готовы прямо сейчас танцевать. В другом углу женщина, обливаясь слезами, просит хозяина не разлучать её с мужем, а продать и её тоже на шахты в Санпаву. Ещё чуть дальше пожилой господин привел троих детей, чтобы на них одели ошейники. Нормут знал, где какой кабинет и чем в нём занимаются. Отпуск на волю, продажа рабов и изменение имени хозяина на ошейниках, распределение государственных невольников по шахтам, заводам, полям, управление аукционами и выращенными рабами, отдельное крыло, связанное с уголовными делами. Если посчитать, сколько за день проходило рабов и свободных людей, становилось бы крайне неприятно — а ведь рабов, кажись, больше. И какую силу они представят, если вдруг снимут с себя ошейники! Об этом не приходилось даже говорить. Их силу Нормут познал на себе. Наконец, он встретил того, кого искал, — мужчину с острым, опущенным вниз носом, похожим на птичий клюв. Тот бодро шёл и приглаживал непослушные пушистые волосы. Невольно Нормут дотронулся до своих жиденьких волос, зачёсанных назад, и отметил, что завидует чужой шевелюре. — Какими судьбами! — мужчина распахнул руки для объятий. — Самыми прямыми, Сайрус, — ответил радостно Нормут и обнял его. — Как, по делу будешь говорить сразу или начнёшь дальними путями ко мне подходить, рассказывая сначала о погоде, потом о том, какой ты обаятельный красавец, отметишь свои навыки, замолвишь слово о хозяевах мира и уж потом приступишь к делу? — А мне нельзя похвастаться своими успехами? Вон, видишь того невольника, судя по рукам, он шахтёр. Меня уже узнаёт, я это понимаю по его бегающим глазкам — «Хоть бы Нормут Казоквар не за мной пришёл! Хоть бы не за мной!» Сайрус рассмеялся и отвёл Нормута в свой кабинет. Ничуть не стесняясь чужого рабочего места, тот удобно расположился в мягком кожаном кресле. — Ну, что от меня требуется тебе? Я весь во внимании, — присел на соседнее кресло Сайрус. — И давай без лишних слов. Нормут улыбнулся: — Сайрус Фэллон, ты глава комитета, три года назад был заместителем главы, много знаешь? — Много! — гордо блеснули глаза Сайруса. — Тогда скажи, когда к вам первый раз попал раб Огастуса Афовийского Бонтин? Сколько ему было лет? Есть ли у него мать? Как Огастус дал ему свободу? Сколько раз он приводил Бонтина в комитет? Улыбнулся Сайрус: — Не скажу. Видишь ли, мы, государственные служащие, храним тайны, связанные с монаршими особами, я поклялся молчать. — А за старую дружбу? — Не выйдет. — А за мой кошелёк? — Тоже не получится. — Так надеялся я, так надеялся, а мне друзья отказывают в помощи! — картинно взвыл Нормут. Сайрус похлопал его по плечу и тоже всхлипнул, попытавшись изобразить из себя актёра. — Меня первым и повесят, когда ты предъявишь счёт к своему Бонтину. Я не хочу лишиться карьеры и головы. Извини, попытай удачу в другом месте. Как видишь, Нормут, к рабам сейчас столько внимания, что нам и не снилось. — Да… — протянул Нормут. — Освободители всех мастей вконец потеряли рассудок. Что они пытаются достичь? Равенства? Равноправия? Когда они рабство отменят, то их рабы первыми взвоют от холода, голода и работы, которой станет ещё больше. Никто не уйдёт с шахт и с тяжёлых работ, есть-то захочется. А так мы их кормим, одеваем, а женщин любим! Изменится только вид их шеи, которая будет пустовать без ошейника и мёрзнуть в холода. Сайрус ухмыльнулся. — Не морочь мне голову. Приживутся как-нибудь рабы на свободе, умелые люди везде найдут пропитание и работу. Просто ты лишишься своего оазиса. — В этом-то беда! — Нормут взмахнул рукой. — Кому я буду рассказывать свои чудесные истории? А как моя семья приживётся с прислугой которую… эм… уважать нужно? А я буду проживать скучнейшую жизнь, в котором у меня лишь два занятия будет — дом, званные вечера, дом, званные вечера… Скука смертная! А ты, братец, так вообще работу потеряешь. — Я в жизни устроюсь, — гордо сказал Сайрус. — Да, ты товарищ не из робких, на сколько ты обогатился на продаже оружия камерутчанам? Сайрус присвистнул. — Не скажу, будешь завидовать. Ты не знаешь, сколько оружия я продаю со своего оружейного завода, который я с сыновьями основал, и не знай дальше. Нормут с наигранным осуждением покачал головой. — Как не стыдно тебе, товарищ ты мой, друг студенческий! Помогаешь врагу, страну продаёшь! — И людей, — подмигнул глазом Сайрус. — Камеруту и Ишируту ведь нужны солдаты, так наши рабы превосходно подходят! Озлобленные, жаждущие мести! Кто проверяет, от чего умер тот или иной раб? А он хоп, и в Камеруте у меня. Нормут, войны создают не убеждения, войнами правят деньги. Всем правят деньги, кроме, наверное, остолопов-освободителей. И вот освободителей я боюсь, против них бессилен мой кошелёк. — Не печалься, — Нормут сказал ободрительно. — Век освободителей когда-нибудь подойдёт к концу, не долго эта шайка разбойников будет разбрасываться справедливостью. — Ты можешь легко рассуждать, на твою семью они не нападут. Ты против Кровавого общества взял чудесное оружие — принял в свою семью родственницу освободителя. Прекрасный план! Я восхищён! А мне стоит опасаться за свою жизнь. Прошлый глава комитета знаешь где? В могиле. — Твоё высокое мнение обо мне слишком высокое, я первоначально по другим причинам захотел выдать Элеонору замуж за моего брата. Но вот как судьба сыграла мне на руку. Думаю, если бы не Элеонора, я бы тоже кормил своим дряхлым телом псов Создателей. Нормут вздохнул. Вздох вышел непроизвольно, как только он вспомнил о расправе над ним, которую свершила Нулефер. О своих напуганных детях. О плачущей жене. И о рабах, которые высмеивали потом хозяина. Не так было страшно за родных, когда он под пристальным вниманием целителей приходил в себя, как обидно, что он опустился с уровня властелина до шута. Побеждай, подчиняй, будь первым, сильным, умным — так его учили с раннего детства покойные родители, когда мечтали, что их сын станет великим полководцем, стратегом и завоевателем народов. Их планам о военной карьере для Нормута не суждено было сбыться, блуд светской жизни отнял весь вкус офицерской романтики. А вот наказы родителей сохранились. — Сайрус, ты так и не нашепчешь мне про Бонтина? — ухмыляясь, проговорил он. — Нет. — Хитрец ты, брат, не скрываешь, значит, что оружием приторговываешь, а пару словечек про какого-то мальчишку сказать не можешь. — Так я знаю, что ты никому мой тайный заработок не раскроешь, а под Афовийских копать начнёшь. Мне не поздоровится. — Тогда имена своих товарищей, которые спонсируют армию Камерута, нашепчешь? Я подумал, в завод по выращиваю рабов я вкладываю свои деньги, а в оружие нет. Нехорошо. Сайрус чуть не поперхнулся. — О, Боги, Нормут, тебя шпионить за мной послали? Твой самый близкий друг — герцог Огастус, ты с ним воевать будешь? — Я могу называть своим другом человека, чей раб уничтожил жизнь моему сыну? Наша дружба навеки оставлена в прошлом, я поддерживаю с ним связь ради денег, а он для того, чтобы пользоваться авторитетом среди влиятельных дельцов — моих друзей, рабовладельцев. Сайрус лукаво посмотрел на Нормута и засмеялся, поймав на себе родственный взгляд. Его карие глаза заблестели, а рука потянулась к руке Нормута за пожатием. — Я буду рад щедрому помощнику! Огастусу даже не приснится в страшных снах, что его лучший друг идёт под одну руку с камерутчанами. Хотя времени поспать и насладиться снами у Огастуса хватает. Он же женщин боится, слыхал? Нормут кивнул, и вдруг смех накатил на него. — Завидуй молча, у Огастуса столько любовниц, что не перечесть. Только между ног у них кое-что болтается. Это я понял сразу, когда он так рьяно, с пылкой любовью бегал ко мне проведывать своего Бонтина и запирался с ним одним ночью в комнате. Сайрус резко оторвал свою руку. — Ты серьёзно? Он того… — Нет, конечно же, шучу! Давно известно, Его Высочество предпочитает мужчинам и женщинам сношение с сестрой. Иначе как объяснить их постоянное совместное времяпровождение! Оба мужчины заразились смехом. Потом, как ни в чём не было, они замолкли, и Нормут коротко произнёс, что ему пора. Сайрус обещал заехать к нему в гости и проведать детишек. Обратный путь Нормут решил проделать через чёрный вход, ведущий во внутренний двор, где нет сентиментальных девушек, начитавшихся слезливых романы про то, как в сказочном королевстве великаны с помощью людей подарили свободу гномам. То ли зрелище восхитительное он увидел на заднем дворе! Аукцион! Умер какой-то бездетный господин, и пятьдесят его душ — эх, так мало! — отдавали с молотка. Нормут, знакомый с отчаянием, когда, возможно, прямо сейчас тебя разлучит с семьёй какая-нибудь девчонка, которая до неузнаваемости изменит твою жизнь, судьбу, положение, да даже лицо, отчасти понимал, что испытывают люди. Его тело окружило наслаждение, простая радость, когда вмиг он забыл про Камерут и Зенрут, и первая мысль воцарилась в сознании — как хорошо, что он не на помосте. Он за ним. И лишь в этом заключается красота, счастье, благодарность родителям и богам, а всё остальное следует мимо. Лишь спустя время, наслушавшись слёз и криков на аукционе, пустых молитв Нормута пронзила красота от того, что он имеет право распоряжаться этими людьми. На выходе из комитета Нормуту снова пришлось проталкиваться через охранников. — Мне б такие меры безопасности, — проворчал он. — Что поделать, — сочувственно ответил Сайрус. — Охрану комитета усилили из-за освободителей. Она и так стала жёсткой после того случая. Помнишь, примерно два года назад повстанец, член старого Крылатого общества устроил погром? Ещё тогда мы ужесточили безопасность за рабами. — Да, — вздохнул Нормут. — Слышал. Был такой повстанец-неудачник, его убил Зоркий Сокол при захвате. Год назад его сразу причислили к Крылатому обществу.***
В который раз Фредер сидел за этим столиком у окна, рядом с играющим оркестром. Он и вспомнить уже не мог, как часто мать и отец снимали на вечер всю «Королевскую тарелку» и садились вместе с ним и Тобианом за крохотный столик возле зелёных бархатных занавесок. А сколько раз, выкроив свободные минутки в вечерний пятийник, он и его друзья из академии приезжали ресторан и присаживались здесь, дабы послушать музыку и поболтать о чём-нибудь несущественном — тоже не счесть. Золотые светильники, большие окна, широкий зал, волшебная музыка — антураж дворца Солнца. Вот только в «Тарелке» можно побыть человеком. Не принцем. На тарелках аккуратно лежали запечённый омар в соусе и салат с кедровыми орешками. Люси ела медленно, часто притрагиваясь салфеткой ко рту. Боялась, что испачкалась, неподобающе взяла в руки вилку и плохо поднесла её ко рту, рядом ведь столько людей — помимо неё и Фредера ещё и обычные посетители, которым весьма интересен принц и его спутница. Фредер и не притрагивался к еде или вину, он смотрел на Люси и её скромное поглощение пищи. — Смущают люди? — посмеялся он. Люси кивнула. — Вы хотите спросить у меня, почему я не позволил себе на вечерок снять для нас ресторан полностью — это ведь в моих силах. И для моей безопасности? — снова кивок. — Отвечу вам — просто не хочу. Играла виолончель. Красиво, мощно. Но печально, выдавая из себя по звонкой нотке так пронзительно, что, казалось, звук вырывается наружу через запутанный лабиринт. Мечется где-то в корпусе, а потом — бац, и вылетает, с молитвенной благодарностью окружая смычок. — Бонтин сегодня сидит дома с вашим братом? — спросил Фредер. — Да, Ваше Высочество, Бон сказал, что хочет день провести дома и ничего не делать. Я потому и ответила вам, что сегодня мы можем встретится и побыть наедине. Но… я не понимаю. Ваше Высочество, ваш брат узнает, что мы виделись, от людей слух не утаишь. Зал наполнен. Принц пригласил бывшую рабыню — о нас заговорят. Мы могли бы с вами встретится у вас в Загородном… — Дворце, — повторил Фред за Люси. — Или на нейтральной территории тайно, как и полагается нам. Но я просто не хочу. Прятки, конспирация — я не Бонтин Бесфамильный. Моё имя Фредер. — Но о нас заговорят. Мы с вами словно на свидании. Фредер негромко засмеялся. — Да, у нас свидание. Я пригласил подругу своего брата на маленький ужин, на небольшое дружеское свидание. — Это сложно представить. — Соглашусь с вами. Я вот, например, не могу взять в толк, как можно зимой, в кислоре обедать на балконе под чистым небом? Холодно! Но задайте этот вопрос Мариону — ответит иначе. Люси покосилась на закрытую дверь, ведущую на балкон. Сейчас столики пустовали, с них были сняты белые скатерти, а по столешнице стучал дождь. И она подумала, что Марион отчаянно верил в победу, если решился на обед под снегом, лишь бы взирать, как его люди завоёвывают дворец и королей. Верил, ждал её, не представлял проигрыша, хоть и придумал заранее план отступления… — Я считаю, это просто гордыня, — вдруг прервал её мысли Фред. — Она не позволила Мариону спрятаться в место, где ему никто не будет угрожать, а потом, если бы повстанцы победили, то уверенно выйти и заявить, что он был с ними. Марион знал, что в ресторане у главной площади его поймают первым. Но… некоторые явления и многие вещи запрещают нам жить. — Ваше Высочество, скажите, зачем вы пригласили меня на это… свидание? Я подозреваю, что наш разговор будет о Боне, — голос Люси резко стал тих. — Что с ним случилось, и почему вам нужна моя помощь? — Пока с Бонтином всё в порядке, но когда-нибудь с ним обязательно что-нибудь стрясётся, — Фредер убрал улыбку. — И я не знаю что. Однако убеждён, он не успокоится, пока не разрушит себя или всех нас. — С чего вы так решили? — подняла Люси на него удивлённые и напуганные глаза. — Я его знаю насквозь. Я его брат, его друг, его… тень. Стою и наблюдаю, как Бона уносит круговорот жизни, пока я топчусь на месте. Люси, Бонтина не остановят отменённое вдруг рабство, новый справедливый Зенрут, мир в нём. Не для нас с тобой, не для униженных и порабощённых он сражается, а для себя. Не с Зенрутом, не с королевой, не с Афовийскими, а боги знает с кем! С жизнью, которую у него отобрали, и теперь она преследует его… Люси, вы знаете без моих слов, Бонтин не остановится. Он в опасности. Голубые глаза Фредера похолодели. Он отодвинулся на стуле чуть назад. Так было всегда, стоило только Фреду кому-то сказать нечто важное, тревожащее его, и даже признаться в сокровенном, как на лицо тут же наползала маска. Глаза становились стеклянными, улыбка замертво исчезала, Фред невольно пытался изобразить равнодушие. — Как я могу помочь ему? — спросила Люси. Фредер услышал в её голосе подозрение. В самом деле, на что способна эта девочка, если бессилен здесь он — брат-близнец? Уж не в ловушку ли её пытается заманить этот странный принц? — Я не знаю. Но вы можете, Люси. Вы можете… — Фред затих. — Вы человек из его среды. Вы можете показать ему иную жизнь, вытянуть его из моего мира. Он не остановится, если не попрощается с этой жизнью. Вот и заставил он вздрогнуть Люси. Растормошить. Напугать. Люси осторожно, с робостью положила на стол вилку, которую до этого прижимала к груди. Она смотрела на принца, не отводя от него глаз. Кажется, на них появились слезинка. И вдруг вопрос. — А вы, брат, на что? Зачем вы нужны, если ничего не можете сделать? Смелый выпад. Фредер не ожидал нападок. Он же не во дворце. — Я не умею протягивать людям руку. Она превращается в кинжал. Я почему-то очень ужасный человек. Люси усмехнулась. — Вы пытаетесь показаться мне злым человеком, но это не так. Ваше Высочество, вы перекладываете свою ответственность на других, но вы хороший человек. Взгляд Фредера стал мрачным. — Вы так считаете, Люси? Но я лучше знаю себя и я не перекладываю ответственность. Бонтин нужен нам обоим. Особенно вам, Люси. Особенно. Кто настолько же бесстрашен, как и вы, чтобы рисковать своей жизнью из-за рабов? Кто вам стал родным ещё в имении Казокваров? Кто у вас ещё есть, кроме него и младшего брата? Ваша мама в тюрьме, отец на каторге, и он очень слаб. Да, Люси, — грузным голосом произнёс Фред. — У отца вашего плохо со здоровьем, мне сказал Бонтин. Вам он ничего не рассказывал, не хотел расстраивать. А я рассказываю. Люси, я жестокий человек. Кажется, слезинка не одна, а две. — Вы меня не напугали, — расправила спину Люси. — Я понимаю и без ваших слов, и без слов Бонтина, что с моим папой всё ужасно. Иногда слова не нужны, я нахожу ответ в глазах Бона, которые не умеют лгать в отличие от его лица. Ваше Высочество, если вы просите меня спасти вашего брата, то спасите моего отца. — Нет, я не могу идти против закона, — отчеканил Фредер. — Я направил часть собственных средств в качестве благотворительной помощи осужденным в Санпаве, но это капля в море. Люси, я с вами честен — вашего отца спасёт только освобождение, а его я не способен осуществить. — Бессилие, — произнесла Люси. Фредер ждал от неё других слов. Громких и высокопарных, обвиняющих его в трусости, в лености и в слепоте. Но Люси лишь сказала одно слово. Бессилие. И замолчала, повернувшись головой к оркестру. Фред смотрел на её рыжий затылок и представлял её глаза — честные, прямые, поглощающие любовь, верные. Она только на словах вздорила с ним, лгала, выставляя наружу показное равнодушие. А сама принимала его просьбу. Но вот как? Как её осуществить? Особенно, если не веришь человеку. — Все вы такие, — заговорила Люси. — Уилл вон как верил фанесе Фарар. Гляжу, она в начале пообещала одно — закрыть глаза на его встречи с Нулефер — а потом напала на них из-за аулимов. — Не судите Фарар, Уиллард выбрал свободу благодаря её подлости. — Но подлость есть подлость! — не выдержала Люси и закричала. — Но Уиллард стал свободным. Люси, не избегайте жестокости, она может обернуться в добро. Вы же играете в непос, знаете правила. Там нет милосердия и прощения, только безжалостная игра на истребление. Иногда, когда понимаешь, что у тебя осталась одна фигура и ты проигрываешь, остаётся ставить на друга. И сколько раз порой приходится вытеснять друга с доски, чтобы он вдруг увидел перед собой один единственный выход — опасный, но верный! А что в это время делает враг? Наблюдает за вашей схваткой и проигрывает. Люси, я не хочу, чтобы вы обвиняли Урсулу. Я запрещаю! Он вскрикнул и обнаружил, что посетители, среди которых много знакомых лиц — графы, бароны, офицеры с жёнами — смотрят на него. — Вы с фанесой Фарар сблизились лучше, чем со мной, — хихикнула Люси. — Это так, — радушно кивнул Фредер. — Урсула стала мне очень дорога. Она не только моего друга спасла, но и меня встряхнула. Хорошо так, как ударом пушки. Он встал и протянул руку Люси. — Пойдёмте, я провожу вас до дома. Люси в карете сидела возле Фредера. Он смотрел в окно, она на него, и изредка удавалось им переглядываться да улыбаться, не скрывая грусти. Но несмотря на тяжесть, они чувствовали что-то лёгкое, родное, что окутывало их двоих, когда они встречались взглядами или случайно касались плечами друг друга. Единство и тепло. Фред даже на малую долю секунды пожалел, что Люси знает гнусную правду про Тобиана и их семью, а так бы сам, не теряя времени позволил бы себе довериться ей и открыться, рассказать главную тайну Афовийских. Спаси их, спаси, хотел было снова кричать Фредер. Да не получалось больше, стыдно было. Бессилие. Самая тонкая характеристика наследника Зенрута, потомка короля Афова, потомка Рутской империи! И так хотелось верить, что ещё не всё потеряно, надежда есть. Их мало, с каждым днём становится ещё меньше — друзья и соратники исчезают, растворяясь в своей жизни, которая им же и принадлежит. Отец среди богов, Уиллард свободен и неизвестно где, подруга Люси, Нулефер, несёт смерть. И правильно, что у каждого из них свой путь. Вот только бы Люси ещё чуть-чуть, но побыла с Тобианом, оберегла бы его. Они прилетели к дому Люси и Бонтина. Фредер протянул ей руку, чтобы помочь спуститься из кареты, но Люси отказалась. То ли чужих глаз боялась, то ли не хотела восприняла его помощь как часть своего бессилия. Какими бы друзьями они не называли себя, трудно вчерашней рабыне стоять нога к ноге с принцем, а то и сделать шажок вперёд. Тобиан, услышавший гул летающей кареты, открыл им входную дверь. Мрачно посмотрел и поплёлся обратно в дом. Даже слабая эмоция не проскочила на его лице. Ни радости, что к нему наведался брат. Ни удивления, что Люси была с Фредером. Его окликнули. Тобиан не отозвался. Показалось, что бледнолицый Бонтин стал ещё бледнее, чем только можно представить. Неспокойно дыша, Фредер и Люси шагнули в дом. Тобиан прислонился рукой к стене, не оглядываясь на Люси и внезапного гостя. Лишь крикнул грубо и с бранью Майку, чтобы он исчез в свою комнату с его глаз. В центре комнаты стояла Урсула Фарар. — Говорите! — потребовал Фредер. — Неужели Уилларда нашли? Урсула мотнула головой, не отводя глаз от вошедшего в дом принца. — Нет. — Что случилось? — воскликнула Люси. — Бонтин?! Тобиан и не думал говорить. Он молчал, не отрываясь от стены. Заговорила Урсула: — Я была на суде Джексона Мариона. Урсула застыла, вздохнула и, дрожа, сказала: — Его обвиняют в убийстве принца Тобиана Афовийского. Джексон признал свою вину.