Просто останься

Здесь тихо. Так тихо, что слышно, как работают генераторы, как Кэрол в своем доме неподалеку напевает, замешивая тесто для печенья, как стрекочет газонокосилка во дворе Аарона и Эрика, как грохочут выстрелы на стрельбище в южной части Александрии. А здесь теплый ветерок обдувает лицо и ласково шевелит ярко-зеленую траву, уже проросшую на свежих могильных холмиках. Десятки бугорков с неровными надгробиями, на которых нет ни дат жизни, ни высокопарных фраз, ни цитат из Писания. Лишь два слова на каждом, как выстрел в висок, коротко, ясно - имя, фамилия. Рон Андерсон. — Значит, вот где ты теперь? Полуденное солнце припекает даже сквозь шляпу, и короткие тени ползут по земле, когда Карл опускается на теплую траву и смотрит на серый обшарпанный камень, где как-то впопыхах выбито это имя. Имя, что железом выжжено в венах, имя, что шелестит в голове вместе со звуками дыхания, стучащего о ребра сердца, ветра, перебирающего отросшие волосы. — Как спится, дружище? Губы растрескавшиеся и сухие, ужасно хочется пить и просто заплакать. Заплакать хотя бы раз с тех пор, как он очнулся и услышал, что Рона нет. Умер. Погиб. Убит. Но слез просто нет, и горло не перехватывает отчаянием, и дыхание не застревает в горле комком вязкой слизи. Просто краски вокруг стали вдруг чуть тусклее, звуки - глуше, движения - как в замедленной съемке. Будто смотришь на окружающий мир из-под воды, со дна мутной реки, к которому придавливает огромный гранитный булыжник, который не сдвинуть, из-под которого не выбраться. — Прости меня, Рон. Подушечками пальцев по тусклому кривоватому камню. Осталось лишь это - твердый сланец под пальцами вместо теплого живого тела. Гнетущая тишина - вместо раскатистого смеха или ворчливых упреков. Кровь из закушенной губы во рту вместо жаркого чужого дыхания. Больше нет ничего. В этом мире не осталось ничего, кроме смерти. — Я должен был держать тебя за руку до конца. Не отпускать от себя ни на шаг. Рана под повязкой почти зажила и зудит нестерпимо. Так, что хочется сорвать все бинты, расцарапать швы и коросты грязными ногтями. А потом ими же разодрать свою грудь, чтобы выпустить наружу застрявший там крик, что нарастает, крепнет с каждой секундой, но будто застрял где-то там - между ребер. — Говорят, я звал тебя в бреду, просил не бросать меня, звал постоянно. Звал, умолял, а, раскрыв единственный глаз, выдохнул вопрос, как тихий шелест опавшей листвы: "Рон?". И будто раскаленный меч воткнулся в живот, когда он услышал ответ: "Рон мертв, не волнуйся". Не волнуйся, ну да. Для всех и каждого Рон Андерсон был трудным подростком и настоящей занозой в заднице. Никто так и не узнал, кем он стал для Карла Граймса. Больше, чем другом. Больше, чем всем этим гребаным миром. — Какого черта ты оставил меня тут совсем одного? Наверное, он давно свихнулся бы, если б не Джудит. С ней можно возиться часами, слушая тихое бессвязное лепетание, гладить пальцами мягкие, как шелк, волосики, смотреть в эти огромные доверчивые глазенки. И рассказывать все без утайки. Хоть кому то, кто может слушать. Хоть кому-то, кто никогда не упрекнет. "Я любил его наверное? Не знаю..." — Она почти заменила мне мать. Мишонн. А теперь. Я не пытался убить ее, как ты - Рика. Но отворачиваюсь каждый раз, когда она приходит домой. ... Просто слабак. А еще эта катана, которую Мишонн чистит на кухне и не видит, наверное, как вздрагивает Карл каждый раз, увидев оружие, забравшее жизнь Рона Андерсона. "Я спасала жизнь твоего отца", - могла сказать бы она в свое оправдание. "Ты забрала смысл моей жизни", - мог бы ответить ей он. Если бы они поговорили хоть раз. — Ронни, какого хера ты такой косорукий? Не мог выстрелить так, чтобы наверняка? ... Чтобы вместе, куда ты, туда и я. В ответ - тишина, и лишь клены у заброшенного дома на конце улицы прошелестят жалобно: "Живи, Карл. Живи за двоих".