Просто останься

Цепляется за него ломкими пальцами, тянет к себе, на себя. Чтобы ближе, чтобы намертво. Так, чтобы не разлепить. Губы горчат от никотина и кожа пахнет соленым ветром и дымом. Столько дыма, что легкие, наверное, прокоптились, и скоро он начнет выхаркивать их вместе с утренним кофе. Вот только Карлу плевать. У него Рон - вместо воздуха, его губы и язык - вместо кислорода, его усмешка - вместо целого мира. — Пропитался этой дрянью насквозь, - шипит Андерсон, не разрывая поцелуй, стягивает капюшон с головы друга, запускает пальцы в мягкие волосы. - Воняешь, блять, как немытая пепельница. Челка длинная и кривая, половину лица закрывает, как у долбанных эмо. Губы мягкие и такие умелые, что каждый раз колени подгибаются, стоит только коснуться, стоит лишь впустить в себя этот наркотик под названием Карл Граймс. Блять, как же они попали. Оба по самые уши. Карл не отвечает, лишь стискивает плечи сильнее, почти ломая пальцы. Почти умирая, почти растворяясь. И по венам струится кровь, смешанная с никотином и этой тягой, потребностью, жаждой. "Люблю тебя", - сказал бы он вжимающемуся в его тело белобрысому мальчишке, если бы хоть раз задумался о чувствах. Не задумывался. Не потому, что плевать, не потому что эмоционально пустой, выскобленный изнутри насухо, до крошащей сознание пустоты. Нет. Такие, как они, не думают об ерунде. Отщепенцы. Отверженные. Изгои. "Ты же был приличным мальчиком, Карл", - насмешливо шепчет кто-то где-то под сводами черепа. Был, все так. Чистеньким и прилежным - гордостью родителей и учителей, примерным пай-мальчиком. Только потом мама умерла при родах, а отец, бросив маленькую Джудит на пришлую цветную няньку, больше похожую на дикую амазонку, банально запил. Мир Карла Граймса рухнул в одночасье. * * * Сигареты, изредка травка, странные компании бледных людей с исколотыми венами и змеящимися вдоль них узорами татуировок, как изысканная арабская вязь. Похожие на тощих мальчишек девчонки, целующие пьяными губами и опускающиеся перед ним на колени прямо на захламленную землю, пытающиеся стащить с него разодранные на коленях джинсы... И Карл позволял, потому что его мир окрасился грязно-серым, треснул, как замызганная чайная чашка, выскользнувшая из разжавшихся пальцев. Так не все ли равно? А потом появился он - Рон Андерсон с колкой сталью насмешливых глаз в уебищной шапке, натянутой на светлые кудри. Мальчишка из той, прошлой жизни, что и сейчас порой снилась Карлу в липких и тягучих, как смола, ночных кошмарах. Карл сбил его с ног не задумываясь, уселся тощей задницей на вздымающуюся грудь, стиснул бока ногами. А нехер было соваться одному на чужую территорию. Но почему-то в последний момент удержал сжавшийся для удара кулак. Пацан ухмылялся развязно и словно просил всем своим блядско-высокомерным видом: "Давай, бей. Так, чтобы в кровь, так, чтобы зубы долой". Не стал. И той же ночью вжимал мальчишку спиной в сырую, осыпающуюся от каждого касания кирпичную кладку, не целуя даже, прокусывая губы, украшая бледную шею россыпью кровавых отметин. Он не остался, богатенький мальчик, уставший от тирании врача-отца и не смеющей против слова сказать забитой и послушной матери. Он не остался в этих трущобах с уличной шпаной, обчищающей одиночных прохожих в подворотнях и глушащих сивуху литрами. Он не остался, но не оставил и Карла. "Ты можешь вернуться домой, все не так уж и плохо", - уговаривал он, перебирая пальцами отросшие спутанные волосы Граймса, тот отшучивался или шипел в ответ, а то и вовсе затыкал губы губами, чтобы не слышать, не думать, не знать. Рон уходил, чтобы вернуться следующим вечером, когда багряный закат расползется по трущобам остывающей кровью, и Карл, натянув капюшон, шагнет из-за угла, засунув руки глубоко в карманы. В глазах - пустота, и пушистые ресницы даже не дрогнут. "Соскучился", - шепнет ему Андерсон, отогревая ледяную кожу губами. Целуя, растапливая лед, которым, как панцирем, обрастал Граймс каждый раз, когда Рон уходил. Оттаивал и вновь превращался, наверное, в того Карла, каким был когда-то, который жил еще где-то глубоко внутри, с каждой ночью прячась все дальше, засыпая все крепче. * * * — Заебал, так и будешь молчать? Рон отступает на шаг и смотрит со смесью тревоги и злости. Карл передергивает плечами, выуживая из кармана еще одну сигарету, прикуривает, чуть щурясь. — Ты должен уехать. Убеди свою мать, забирайте Сэмми и валите куда-нибудь подальше, к побережью. Голос, как скрежет ржавого железа по асфальту. Как будто простыл или очень долго молчал. Или кричал громко и долго, срывая голос, почти разрывая связки. Орал, вопил от ужаса, захлебываясь кровью. Невозможно, это же Карл. Карл Граймс - холодный, как нож у горла ночью в глухом тупичке. Карл, который никогда не смеется. Лишь дышит рвано и жарко, когда губы Рона скользят по его груди, спускаясь к животу и ниже, лишь стонет глухо, сжимая бедра друга до лиловых синяков, и всхлипывает, кончая. — Ага, вот прямо так и рванул. Ты сдурел? Зачем нам... — Что-то происходит, Рон, - все так же отстранено, скучающе даже. Смотрит куда-то в сторону, прикусывая губу. - Они не умирают, они возвращаются, понимаешь? Но возвращаются уж не люди. Мертвецы. Ходячие мертвецы. Рон хмурится и подступает, приподнимает пальцем его подбородок, заставляя смотреть на себя. — Ты же обещал, что больше никакой наркоты. Блять, Граймс, ты обещал! Что мне, сука, сделать? Социальные службы на тебя натравить или копов? Ты же... — Рон, умолкни. Это не наркота, не дурь, ничего из этого. Я видел, Рон. Ты помнишь Джоди? Я видел, как ему выстрелили в грудь, и он упал, а потом поднялся и шел дальше. И он рычал, как животное. Говорят, это какой-то вирус, и все заражены. Рон, вы должны уехать, пока они не поставили кордоны и не ввели карантин, тогда начнется пиздец. Возможно, будут бомбить... В голове шум и пятна перед глазами. А Карл затягивается бесстрастно и вновь смотрит в сторону, как будто ему на самом деле... все равно. — К-кто они? - Рон заикается даже и хочется сделать что-то - то ли двинуть ему в висок кулаком, чтобы проснулся, то ли еще раз поцеловать сжатые в полоску губы и целовать до тех пор, пока эта маска не исчезнет, не стечет растопленным воском, открывая миру настоящего Карла. — Военные. Это всегда бывают они, разве нет? Тихий смешок и облачко сигаретного дыма, висящее над головой, как шляпка от гриба. — Шевели задницей, если хочешь успеть. Говори матери, что угодно, что тебе угрожают, не знаю. Придумай. Но уезжай. Он заботится о нем вот так, наверное. И в горле щиплет, будто кислоты наглотался, и теперь она растворяет желудок, выжигает вены. Сука... — А ты? — Я? - еще один тихий смешок и взгляд, как на безумного. - Я останусь здесь, Ронни. Слишком поздно для... для таких, как я. — Ты идиот, да? Придурок? - трясет его за грудки, а Карл даже не сопротивляется, но улыбается. Улыбается впервые, кажется, за все то время, что Рон его знает. И будто солнце выходит из-за туч, и Рон не кричит уже, шепчет, почти умоляет: - Я не оставлю тебя, мы свалим вместе, хорошо? Мама, Сэм, ты и я. Ты тоже моя семья, идиот. Пропахшие сигаретами пальцы на щеке. Скользит по лицу, будто черты запоминает на ощупь. А в глазах, у зрачков, будто растекается свинец, смешанный с пеплом. — Нет. Одно короткое слово, катаной перерубающее надежду. И кажется, сладковатый запах смерти витает в воздухе, а горечь на губах все сильнее щиплет язык. — Значит и я скажу тебе нет. И хер ты избавишься от меня, потому что... Его прерывают визги и вопли с дальнего конца улицы. Мальчишки, беспризорники, копы, какие-то люди, - все бегут, сбившись в кучу, как стадо, отстреливаясь вслепую. Несутся, как дикие звери, спасающееся от пожара. — Поздно, Ронни, - вздыхает Карл и затягивается глубоко, докуривая до фильтра. - Они уже здесь. Не забыл наши уроки стрельбы? И вытаскивает из кармана тяжелый пистолет. Черный, как безлунная ночь.