Просто останься

— Ни-и-икки... Так хорошо. Ни-и-ик... Он знает, что это просто сон, не так ли? Что этот сбитый шепот, от которого мороз по спине и испарина на лбу, только снится. Он точно помнит, что Троя не может здесь быть. Не может быть больше нигде. Троя нет и не будет... Так страшно звучит это слово: н и к о г д а . И даже клацающая у лица гнилая пасть мертвяка не сравнится с осознанием, наверное, что это все. Навсегда. Троя — нет. Ник помнит, но подается навстречу — призраку? видению? фантому? — запускает пальцы в пропитанные подсыхающей кровью волосы, притягивает ближе, в самые губы. Обхватывает ногами, чтобы наверняка. Только бы был здесь, не ушел, не исчез. — У тебя такая физиономия, будто привидение увидел, — Трой смеется беззлобно, подначивает скорее. Он такой растрепанный и измазанный грязью какой-то, буро-розовые разводы на руках, ни лице. Блять, он кажется таким настоящим. Ж и в ы м . Но запах, едва уловимый, как будто и не запах, а память о нем, окатывающая волной омерзения. Запах, от которого кишки сжимаются в узел, и воздух в легкие не поступает. Сладковатый и пряный, будто с добавкой каких-то прованских трав или еще какой-нибудь ебутени. Запах мозгов и запекшей крови, запах смерти — на руках матери, на том молотке, в том... подвале. Запах на лице, к которому он больше так и не прикоснулся. Ты мертв. Трой, ты — покойник. А я, видимо, поехал крышей. Сдурел, ебанулся. — Ты чего синюшный какой-то, в порядке? Или опять тех фруктов зеленых нажрался? Ник, блять, сколько можно, как маленький... Пеняет, будто даже дурачится, без привычной подъебки. А пальцы скользят по затылку, и гладят, спускаются к шее. Хорошо. Господи, просто ТАК хорошо. — Не уходи, ладно, Трой? Блять, говори и делай, что хочешь. Я так не хочу просыпаться. Вспоминать, что тебя больше не будет. Лбом — к прохладному лбу, а потом вздрогнет, схватившись за пылающую скулу. Моргнет. — Ты ебанулся?! Какого хера творишь? — А ты?! — Трой уже не гладит, не ластится разомлевшим котом, уже пальцы сгребают пряди в кулак — до кругов перед глазами. Сжимает челюсти так, что, наверное, крошится эмаль. — Мы же договорились с тобой, сукин ты сын. Уезжаем сюда, и нахуй весь мир с его апокалипсисом. И дурью. Ты слово, гаденыш, давал. Обещал. Где заначка, рассказывай, сука. Что там? Героин? Снежок? Амфетамины? Трава? Душу вытрясу, ебальник весь расшибу... не соберешь... и пальцы переломаю. Куда подевалась вся нежность? Он будто снова вернулся — тот самый Трой Отто, с ранчо на границе с Мексикой. Асоциальный, опасный, невменяемый псих, серийный убийца, маньяк, ненормальный... Вот только... почему он т а к о й здесь, в его, Ника, сне? Почему, если сам Ник вспоминает другое. Раз от раза — те самые первые поцелуи и ласки, похожие на драку. Стоны, мешающиеся с рычанием, и столько восторга в груди, что казалось, там, внутри, поместилось целое небо... Почему? — Она убила тебя. Я видел... как ты упал с проломленной головой. А я стоял, как дебил, и совсем ничего сделать не мог. Трой, я помню... Но ты наконец-то приснился. Нахуй ты портишь все сейчас, когда этот сон может кончиться в любую секунду? — Ты нюхал или кололся? Вены мне покажи... Глаза... Блять, просто признайся, чем обдолбался? — Я правду тебе говорю. И ни разу с тех пор, как мы с тобой... на базаре надзирателей. Ни разу, клянусь. — Зачем тогда несешь этот бред? Сам в это веришь? — Но я же... А потом что-то дрогнет, поплывет в голове, и картинка встанет на место, возвращая картину привычного, реального мира. И вдруг станет так хорошо и легко, и да, он почувствует себя птицей. Одной из тех чаек, что носятся над океаном, временами кидаясь вниз с истошным, победным воплем каким-то, а потом взмывая под облака с серебристой рыбиной в клюве. — Это... был просто кошмар? Смеяться, ржать ненормально, грохнувшись здесь же, на остывающий после долгого дня песок. Слышать, как мерно плещутся волны, одна за другой накатывая на берег, слизывая песчинки огромным влажным языком. Подползти к нему, моргающему ошалело. Уткнуться во влажную шею, руками вцепиться... на всякий случай. — Мы правда... правда уплыли сюда вот? И ты... ты со мной? — Нет, блять, с твоей ебанутой мамашей. До сих пор не забуду истерику, что она устроила напоследок. С нее станется и сюда за нами добраться. Нет. Никогда. — Да что с тобой, Ник? Жара вроде бы нет? Заболел? — прохладная ладонь на лбу, и тревога сменяет звенящую злую сталь в голосе, и тревога, и стыдливая нежность. — Все нормально, забей. Кошмар, и я не сразу понял, что происходит, и где я. Где, с кем и когда. Завалить в песок и целовать, целовать, целовать, опутывая руками и ногами, как осьминог, как водоросли, как паутина. — Задушишь, пусти. Ник, ну, чего ты? Все хорошо, ты же видишь. Хорошо, прекрасно. Все заебись. Вот только Ник долго еще, наверное, будет щипать себя, опасаясь проснуться. Страшась, что и этот остров, и сам Трой, и эта безмятежная жизнь посреди сгорающего где-то там мира — не больше, чем миг перед пробуждением в кошмар. Не больше, чем вздох. ...перед смертью.