Просто останься

— Ты меня бросил. Не обвиняет, не кричит, не высказывает что-то. Три слова, стеклянной крошкой забивающие горло, пластающие изнутри: «Бросил. Бросил меня. Ты меня бросил, Ник Кларк». Оставил с пробитой башкой на затопленной дамбе. В развалинах, на корм толпе мертвецов или рыб, как уж повезет. Трой грязный, как черт, а отросшие волосы прикрывают виски – то самое место, где еще недавно зияла страшная рана, оставленная рукой Мэдисон Кларк. «Она не моя мать, Трой. Больше нет. Я клянусь»… Небо там, в вышине, в которую я не смотрю, грязно-серое, заплаканное, точно пеплом присыпанное. Изгибается дугой и как пузырем надувается. Еще немного, и лопнет, прорвется водопадом смывающей всякий хлам влаги. В тот день небо тоже было грязным, и кусочек его отломился, затерялся где-то внутри, застрял меж ребер, наверное… Алиша бросает быстрые взгляды и губу закусывает виновато, пытается сказать что-то, донести до меня без слов. Подходит все ближе, шажок за шажком, теснит, заставляя отступать. Ближе к нему, к Трою, что не щетинится почему-то озлобившимся ежом. Смотрит, а глаза печальные и пустые. Р а з о ч а р о в а н н ы е . — Ты упал с дырой в голове. Пробоиной от молотка. Ты был мертв… я… черт, я видел, как остекленел взгляд, а потом глаза закатились, как ты упал. «Сука, я вижу это каждую ночь. Вновь и вновь». — Очень даже живой, как видишь. И ты мог проверить, Никки. Мог, блять, просто подойти и… не знаю… пощупать пульс? Нет, ты просто ушел, а потом взорвал ебаную дамбу. Чтобы уже наверняка, правда? Добить. «Не так, ты, дубина. Все было не так. Не добить, не отомстить, не забрать кого-то с собой. Всего лишь для одного — за тобой следом, сучонок». — Это была его предсмертная записка, — так не вовремя подает голос Алиша, и ошарашенный вид Троя мог бы, наверное, что-то искупить, залатать в моей груди одну из бесчисленных дыр, да только вот… Какого-то хрена не помогает. — Меня это должно восхитить? — буркнет неуверенно как-то, с ноги на ногу переступит, будто и вправду неловко что ли. Н е п о с е б е . — Для начала ты мог бы перестать обвинять моего брата, — она в адвокаты дьявола подалась? Или… какого черта вообще? Или это все потому, что у меня не открывается рот, и ни звука издать не могу, пропихнуть сквозь внезапно опухшее горло, забитое тем самым стеклом. Знаешь, у меня ладони горят от потребности просто дернуться и сомкнуть их у тебя на лопатках, сграбастать в объятия, почти задушить. Как девчонка, сопливо. Противно даже как-то и пиздец… как-то стремно. Это — ты. И ужас, что, — сейчас только понимать начинаю, — кипел в моих венах все эти долгие дни, он рассасывается постепенно, он остывает. Как остывает ночью костровище в лесу на долгом привале. И я начинаю верить, понимаешь, даже получается это, начинаю верить, что больше не сплю, а ты на самом деле вернулся. И, черт его знает, как тебе удалось. Думаешь, мне это важно? Да похуй. Думаешь… — Знаешь, он вполне может говорить за себя. Спокойный, и бровью не дернет даже. До такой степени, что даже не узнаю. Мой Трой орал бы и размахивал пушкой, брызгал слюной и шипел прямо в лицо, хватая за грудки. Мой Трой вытрахал бы всю дурь, дал бы в рожу, а потом бы уже разбирался в правых и виноватых, или просто пустил бы пулю в башку без долгих речей. Быть может, молоток и рука той, кто некогда была моей матерью, что-то непоправимо… не сломала в нем, нет… изменили, повернули куда-то. Как поворачивается флюгер на сильном ветру. — Алиша… оставь нас? Конечно же, она согласится. Больше чем родня, чем сестра. Та, кто за эти бесконечные недели стала наперсницей. Той, кто безропотно слушала все, что я так хотел рассказать, что никак не удавалось запереть внутри, что рвалось наружу с диким, животным воем, когда загибался ночами на холодной, твердой земле, и только она была рядом, удержала на грани. О невыносимом характере психопата, о глазах цвета тихой лагуны из детства, где я когда-то, еще пацаном, почти утонул, о той, самой мягкой улыбке, что лишь для меня, о тихом выдохе сквозь сжатые зубы и шершавых губах с привкусом соленых орешков. О синяках на руках, о долгих патрулях только вдвоем — там, на ранчо, о серебристой россыпи звезд на таком низком небе, о первом, самом первом касании, что тряхнуло почище взрыва какого… Она знает все это, Трой, она знает и много больше. То, что читала в моем оцепеневшем отчаянии, когда часами не издавал и звука и, кажется, не шевелился. Сидел, уставившись в никуда и, наверное, был бессознательней мертвяка в такие моменты. Она понимает так много, а потому сейчас просто кивнет и уйдет, закинув винтовку на плечо. Она уйдет, а я шагну к тебе, совсем потерявшись в свалившемся на меня осознании. Ты жив. Ты здесь и ты жив. Нашел меня лишь для того, чтоб попрекнуть? — Ты бросил меня, — горький шепот куда-то в макушку. — А ты меня отыскал. Сердце в груди — оглушает о ребра, и сознание звенит пустотой где-то в затылке. Ничего, Трой, совсем ничего не осталось. Кроме одной простой мысли: «Это ты». Это ты, и ты жив. И, блять, я больше глаз с тебя не спущу. Никогда, понимаешь?