Просто останься

Небо плачет по сожженной Александрии, рыдает серыми слезами, размазывая их по стеклу вперемежку с пригоршнями сажи, оставляя на давно немытом стекле безобразные разводы. Барабанит по подоконнику и давно прохудившейся крыше заброшенного дома — на самом отшибе, почти у каньона, из которого однажды явилась орда ходячих. Тогда они смогли отстоять свой дом, тогда против них были лишь мертвецы — неубиваемая, гниющая падаль. Тогда впереди еще брезжило что-то, напоминающее надежду. Маскирующееся под спасение точно так же, как изломанные зубцы небоскребов в уничтоженных городах издали так похожи на последний оплот цивилизации — неприступные крепости из стекла и бетона. Мираж, игра воображения и света вкупе с густыми тенями, скрывающими самые безобразные разломы и следы от пожарищ. Сейчас у него покалывает кончики пальцев, и зажатый в них дымящийся окурок светится в темноте рыжей точкой. Здесь душно и так накурено, что нечем дышать. И Рик бы, наверное, не то что подзатыльник отвесил, а хорошую такую затрещину. Вот только Рик далеко, у него Ниган и война со спасителями, и ему совсем ни к чему знать... Ни к чему. — Что за мировая скорбь тебя одолела? На молоко, что скисло, похож. Не могу видеть твою унылую рожу, и так снаружи вселенский потоп, слякоть и холод собачий. Вот уж не подумал б, что Карл Граймс такая вот размазня. Развалился на матрасе, как в своей комнате на кровати, ноги подогнул по-турецки. Ухмыляется, растрепывая пальцами свои светлые волосы. И, наверное, его совсем не смущает ни разодранная футболка на плече, ни прорехи на заду и коленях, ни грязь на лице. Чистюля Рон Андерсон — домашний мальчик... вот только дома его уже не осталось. То место, где похоронены его мать и братишка, отец. Тот дворик, где Джесси часами возилась на клумбах, а потом, отряхивая ладони, торопилась на кухню, чтобы приготовить печенье с шоколадной крошкой маленькому, несмышленому Сэмми. Сгорело дотла. Превратилось в пустырь с опаленными балками, нагромождение серых камней. Заваленные хламом руины. — Ты много о чем не думаешь, Рон. Голос скрипит, как плохо смазанные петли на дверях, как заедающий курок револьвера, как нож, что застревает в кости напавшего мертвеца, навалившегося так плотно, вращающего белесыми глазами, напоминающими личинки рогатых жуков. У Карла испарина на лбу, и тонкая струйка пота течет по виску, теряется в отросших прядях. Пустая глазница давно уж не чешется, и даже фантомной боли совсем не осталось. У него под ребрами что-то колотится, рвется наружу, как зверь, попавший в силки или увязший в липком болоте. Это болото, оно точно в голову уже просочилось, в сознание, в мысли. Оно путает, обволакивает и все замедляет. Кажется, даже время застопорилось, и секундная стрелка на часах движется еле-еле. Секунда — за восемь или за девять, не чаще. — Совсем плохо? Показную веселость как тем же дождем размывает. Стискивает ладонями плечи, окунаясь в клубы сизого табачного дыма. Губами — к виску, собирая солоноватую влагу, чувствуя, как пульс бьется, почти разрывая изнутри тонкую вену. — Бывало и лучше. Помнишь, все наши драки и тот мордобой?.. знатная была заварушка. Усмехается через силу и откидывает голову назад, чувствуя, как чужие пальцы разминают затекшие мышцы. Они будто лихорадку снимают, забирают часть нестерпимого зноя, что жрет его изнутри, грызет гнилыми, воняющими мертвечиной клыками. — Ты меня тогда поцеловал, а я решил, что рехнулся. — Всего-то думал, что не доживем до рассвета. — Ну, не так уж оказался неправ, если рассудить... Перебрасываются фразами, точно мяч на задней лужайке дома перекидывают друг другу, пока родители готовят барбекю, и сочный запах жарящегося мяса пробирается в ноздри, наполняет рот слюной и заставляет урчать животы. — Я не справился бы без тебя, Рон. — Черт, Граймс, ну вот этих соплей-то не надо. Тычок — в бок кулаком и губы, что вновь к виску прижимаются крепко. И пальцы — в его спутанных волосах, что в который уж раз сбивают шляпу с головы так неловко. Тихий смешок и нарочитое ворчание: — Пиздец, Карл. Однажды я избавлюсь от этого уродства. Сожгу, пока будешь дрыхнуть. Так вот и знай. Рон держит так крепко, обвивает руками, баюкает словно, поддерживает слабеющее от лихорадки тело. Перебирает волосы, пальцем чертит какие-то узоры-знаки на щеке, вниз по шее. — Скажи мне, Рон... только не ври, —тихо-тихо, совсем через силу. — Скажи, это страшно? Больно будет? — Карл, я прошу... — Расскажи, я хочу быть готов. Уже скоро... ты видишь? Дыхание сиплое, с присвистом, рваное. Оно частое и поверхностное. Кожа пылает, и Рон ведет по лбу мокрой тряпкой, пытаясь хоть чуть-чуть остудить, облегчить эту муку. — Я просто буду рядом с тобой, хорошо? Сейчас и потом... потом будет лучше. "Потом будет лучше". Карл верит. Верит ему вопреки. Рон Андерсон — тот еще обормот и засранец, он столько крови выпил, столько всего натворил. А еще... целовал его так, как в последний раз, как перед смертью. Сжимал холодеющими ладонями и обещал. Столько всего обещал, умудрившись при этом и слова не вымолвить даже. — Страшно? Это было страшно, скажи?.. умирать. — Я боялся, что никогда уже тебя не увижу, но ты... ты теперь всегда будешь рядом. Не бойся. — Я никогда не боюсь. Рон... ты только не отпускай мою руку. — Держу. "Это будет больно?" "Все кончится. Все кончится скоро".