Просто останься

— Ты не сможешь вечно сидеть взаперти. Ник знает этот голос. Ник уже не шарахается даже. Это не страшно. Призраки не убивают. Призраки лишь возвращаются раз за разом, чтобы вконец измочалить твою никчемную душу, а потом забрать себе без остатка. Ник понял это там, на плотине, когда стоял под прицелом десятка стволов и все же нажал на красную кнопку. Вдавил ее до упора. Такой вот способ самоубиться, прихватив с собой пачку-другую мерзавцев. Не вышло. Ник помнит, как бетон крошился под разъезжающимися ногами, как трещала арматура и рвущаяся сталь, как ревела вода, устремляясь в проломы. — Решил поиграть в молчанку? Однажды тебе все же придется ответить. У Троя возле глаза на правом виске кривой тонкий шрамик, а левый прикрывают отросшие кудряшки, небрежно зачесанные набок. Ник знает, что ничего из этого нет. Ник знает, что это подсознание выдает фортеля, потому что не может... не хочет вспоминать ту рваную рану, что оставил ровно в этом вот месте молоток, зажатый в руке Мэдисон Кларк. Ник помнит, как Трой упал ей под ноги, и струйка крови текла по щеке. Воздух в миг вдруг стал кислотою. А он все думал — она горячая или липкая сейчас? Его кровь. — Ты не можешь прожить остаток своих дней на этом стадионе, заперевшись ото всего, что творится вокруг. Ты нашел эти стены, укрытие. Охуенно. Но еда однажды закончится, как и вода. В конце концов, кто-то придет, а я, блять, не смогу отбиться один. Я даже наружу выйти боюсь, вдруг ты ебнешься окончательно с этой изъеденной долгоносиком репой и пустишь себе пулю в висок. Трой Отто боится? Очень смешно. Еще одно доказательство того, что он, Ник, просто малость двинулся крышей. Не окончательно и не часто. Просто наплывами. Как приступы, как ебучая ломка. Это можно... это можно перетерпеть. Волосы отросли и лезут в глаза сальными, свалявшимися патлами. Ник помнит, как обкорнал в первый раз — вроде как в армии стригут новобранцев. Он помнит, как позже — в ту, их первую ночь Трой сгребал пятерней торчащие во все стороны пряди, как дразнил ежиком колючим и щекотал живот своей щетиной. Он помнит отметки на груди и ключицах, помнит, как мать неодобрительно косилась каждый раз, как поутру сбегал вприпрыжку с крыльца дома Отто. Но так и не сказала ни слова. — Тебя не волнует вообще, как там твои? Виктор? Он все же спас твою шкуру. Алиша? М-мэдисон... Запнется на имени всего на мгновение, а Ника подкинет, обдавая волной отвращения. —Ты так спокойно про нее говоришь? Она убила тебя, а ты стоишь тут всем и всё, сука, простившим мессией. Как ни в чем не бывало. Она убила тебя! Меня должно волновать, что с ней стало? Что бы ни было там... поделом. Да, Николас Кларк орет на собственную галлюцинацию. Доигрался. Наверное, сегодня слишком долго возился на грядках, вот голову и напекло. — Я жив, Никки, а она — твоя мать, как никак. Хотя, признаюсь, я не назвал бы себя ее ярым фанатом. Руки ссохлись от земли и жары. Ник отбросит очередной сожранный вредителем клубень, откинется на дощатую стену. Солнце лупит лучами в макушку, и волос слишком много, они щекочут шею и жутко мешают. Все, решено. — Эй, что ты задумал? — Увидишь. Ты же все равно не собираешься отсюда убраться. — С чего бы? — Ну, так просто заткнись и мне не мешай. Сполоснуть ладони, лицо обжигающей жижей — оставленная на солнце вода почти закипела. В подсобке — наскоро сколоченном из досок кособоком сарае — полной грудью вдыхает прохладу. Прикроет глаза и покачнется от налетевшей лавины ярких всполохов. Малиновый, желтый, лазурный, оранжевый, кислотно-зеленый. Как взрыв цветомузыки еще в подсознании. Как атака фейерверками на рассудок. — Воды на попей. И не шарахайся ты, я не заразный и не кусаюсь. — Трой сунет в руки прохладную, запотевшую фляжку, отойдет к дальней стене, опустится на кривой, шатающийся ящик с гвоздями. — Слушай, я тебя нашел кое-как. После того, как ты разнес дамбу... — Не надо. Ты же, блять, знаешь, как невыносимо... это все вспоминать. Я не хочу. Мог бы, вскрыл бы этими вот тупыми ножницами черепушку и выковырял оттуда все... и тебя. Только не выйдет же ни хрена, понимаешь? Если, сука, даже взрывчатка та не взяла. Неплохой мы с тобой подготовили та-ра-рах. Жаль, ты не увидел, как все это рвануло... — Почему же не видел? — Ах, да... Оттуда, из-за грани видно все и даже больше, наверное. Но это сейчас все равно. Ник не слушает, перерывая отдел за отделом в когда-то добротном письменном столе. Наверное, сделан из дуба. Маленькое зеркальце треснутое с краю обнаруживается во втором ящике справа. Он скорчится в три погибели, опускаясь перед кривым самодельным трюмо на колени. — Ты что задумал? — Ну, сам говорил, тебе так нравится больше. Щелк... щелк... щелк... Ножницы чуть заржавели и поддаются с трудом. Темные волосы падают на пол — как перья больной, полинялой совы. Усеивают пол ровным слоем. Трой смотрит, не моргает. Как под гипнозом. — Ты... — Помню, как тогда тебе крышу снесло... ха, правда, что́ сносить-то там было, давным-давно протекала безбожно. Как вело тебя помню, как ты смотрел, как тянулся рукой. Я помню каждый твой выдох, сукин ты сын! Я помню первое касание, как током... — Ты был таким остолопом, что я не мог не влюбиться. Призрак Троя Отто, объясняющийся в любви. Это так охуенно забавно, что от смеха гнет пополам, и Ник валится на пол, и ржет, ухохатывается до рези в животе, рези в веках. Влага бежит по лицу... Когда-то давно он слышал, что можно смеяться, пока не умрешь. Кажется, где-то даже так убивали — щекоткой. Тут же внезапный ожог на лице, онемение. Трой не кажется виноватым и только ладонь разминает, а смотрит так, будто целится снова. — Никки, давай без истерик? Ой, все. Да ну тебя нахуй. Призрак, отвешивающий оплеухи. Пусть вовремя очень, но... до такого не доходило пока что. Фантомные ощущения ярче тошноты от голода и пересохшего горла. Точно, здесь же фляжка была. Глоток и другой, и вода весело течет по гортани, булькает в пустом животе. — Ну, как? Что-то доходит? Или начнем третью главу под названием "Как я словил в одиночестве глюки"? Впрочем, нет... это будет уже минимум седьмая. И поднимает зеркальце, закатившееся под стол, рукавом вытирает. Протягивает, ухмыляясь. И Ник видит... видит, что Трой о т р а ж а е т с я в нем. Кажется, это лава течет сейчас огнем вдоль позвонков. Кажется, мыслей в голове за раз слишком много. — Трой? — Ну, здравствуй, оболтус. Очнулся? Рывком на себя. И армейская куртка одного впитает постыдные слезы, а перегруженный мозг второго постарается выстроить связь между обрывками фраз про пришедшийся по касательной удар, что оглушил, но не больше. Про ледяную воду, что хлынув из пробоины дамбы, мигом привела в сознание. Про гонки наперегонки со смертью, про побег из-под рушащихся обломков, про долгие поиски и неверие, про отчаяние, что жрало изнутри, как несчастные долгоносики репу... Трой пахнет порохом, потом и... репой? Он все водит и водит ладонями по плечам и рукам, по спине. То прижмет пальцы к щеке, то кулаком двинет так больно. — Трой. Я же без тебя почти ебанулся. — А я заметил. Знаешь, мы это исправим. Чуть позже. И руками поднырнет под футболку, потянет, одновременно помогая снять с себя куртку, справиться с сотней, не меньше, застежек на брюках. Мурашки бегут из-под пальцев. И... так хорошо — кожа к коже. Так правильно. Так... охуенно.