Просто останься

Это Рик во всем виноват. Это только Рик-мать-его-Граймс. И Дэрил сделает все, чтобы тот заплатил. Каждой каплей собственной крови. Листва шелестит в поднебесье. Она мокрая после дождя и до одурения зеленая, как в нарисованных сказках, которых в мире уже давно не осталось. Капли срываются с крон целыми гроздьями, падают на запрокинутое к небу лицо, умудряются просочиться под зажмуренные накрепко веки. Больно. Больно, точно кто-то вогнал арбалетную стрелу точно меж ребер, а теперь проворачивает медленно, смакует, зараза. Сколько их будет еще — тех, кто уже никогда не откроет утром глаза, не сможет взять за руку тех, кого любит, кто успел стать самой крепкой семьей в этом мире, стремительно несущимся под откос на тачке с вырванными тормозами? Сколько их будет еще — тех, кого Рик пустил в расход, потому что не думал? Дэрил вспоминает их имена каждую ночь, шепчет перед сном, как молитву. Эми, София, Дэйл, Шейн, Лорел, Андреа, Хершел, Джесси с мальчишками, Гленн, Абрахам, Дениз, Саша, Мерл... на этом имени он всегда спотыкается. В горле жжет, и так тянет глотнуть чистого бренди. На худой конец, спирта. Он видел, как глаза его брата открылись в потустороннее измерение. Он видел, как н е ч т о , в которое Мерл превратился, как э т о жрало кишки, чавкало и глотало, жадно набивая рот, и вязкая кровь медленно стекала по подбородку. Все это — Рик Граймс, каждый раз. И вот теперь, когда... когда Карл... так, блять, просто тупо... Иисусе. Карл, с которым рядом было уютно молчать. Карл, что пару раз таскал у него сигареты, но так, балда, и не научился курить. Карл, к которому Дэрил привязался, как когда-то к Софии. Рик должен ответить за каждую смерть, и уже не в Нигане, не в Ди, не в спасителях дело. Каждый шаг Рика мимо — это люди и их оборванный путь. Как тропинка, что ныряет в бездонную пропасть. Фатально. — Он ответит, — почти стонет сквозь сцепленные до скрежета зубы. Фильтр дотлевшей уже сигареты уже измочален просто в труху. — Я сделаю это, и больше никто не умрет. Я сделаю это, малышка, ты слышишь? Она вскинет глазищи. Наверное такого же чистого, прозрачно-голубого оттенка небо там — над вратами рая, в который ему дорога заказана точно. Она маленькая, как девчонка-подросток. Хрупкая белокурая куколка здесь, в чащобе, похожей на джунгли. Зажмет спичку губами, пытаясь другой разжечь костерок в небольшой, засыпанной листьями и сухими ветками, яме. Чертыхнется, когда сломается третья по счету. У него мурашки кидаются по предплечьям и спине врассыпную, стоит ей лишь прикусить досадливо губу. Заправит рассеянно выпавший из "хвоста" локон за ухо, оставляя на щеке черный след наискось. Как в тех фильмах про джунгли и Рэмбо, которые Мерл с дружками смотрел после каждой попойки "У Билли". Огонь весело затрещит, и дым поползет по поляне, укутывая ступни, — точно туман от реки. Она улыбнется — засветится изнутри, как лампада. Весело себя хлопнет по бедрам, довольная и лучистая, как солнце в небе после дождя. Глаза сияют огромными каплями росы, что переливаются в тех самых лучах. — Дэр, не надо. Три слова, и все. И он понимает почти с полувдоха. Наверное, и сам потому немногословен и молчалив. Угрюмый бродяга, что исподлобья только зыркал вначале и внимания обращал не больше, чем на муравья или муху. Нелюдимый дикарь, у которого сердце в груди — оказалось — стучало так громко, отдавалось в ладони. Усталый мужчина, что однажды учил ее пить алкоголь, а потом вместе с ней сжег дотла свои детские страхи, в которых из всех людей на планете признался лишь ей. Почему-то. Все чуть изменилось тогда или позже? Кто знает? Просто однажды поймал налету ее узкую кисть и бережно сжал тонкие пальцы. "Знаешь, я не мастак говорить". "И не надо". В мире, раздираемом вирусом, голодными трупами и обезумевшими живыми, слова давно утратили смысл. — Я знаю, что ты не такой. И не дам тебе сделать то, за что потом ты сам же себя живьем и сожрешь. Успокойся. Остынешь, и тогда взвесишь все "за" и все "против". Просто, Дэрил... я знаю тебя. Он кивнет, стряхивая с лица и волос набежавшую сверху влагу — на землю. Она всегда его знала, потому что, наверное, он разрешал. Только ей. Маленькая Бет, что из испуганной церковной мышки, прячущейся по углам и жаждущей смерти, превратилась в солдата. * Он не помнит, когда понял, что смотрит на нее с восхищением. Он не помнит, когда взгляд впервые скользнул по губам и участилось дыхание. Не помнит, что́ сорвало все границы, но вот он уже жадно целует ее. Запускает руки ей в волосы и губами ловит тихий ответный стон. Он не может — не смог бы — с ней напористо, грубо. У него в ладонях точно хрустальный журавлик. Крошечный, хрупкий, он мог бы, наверное, двумя пальцами просто сломать... Дышит рвано, как после того забега от толпы ходячих в Атланте, отстранится с трудом. Хочется... просто рвануть на себя и скользнуть языком в сладкий рот, а руками — под эту вот майку, обхватить упругую грудь, что так удобно ляжет в ладони, чуть прижать, а потом опуститься губами, чувствуя, как пальчики за волосы дергают и тянут сильнее. — Ну же, чего ты застыл? — тихий всхлип, и в шею — губами. Влажный след чуть ниже уха. Почти что нокаут. Его низкий рык... как рев одичавшего зверя... И в паху так ломит, так жарко, а она тянет ручку... глупышка. Что же ты делаешь, Бетти? — Ты нужен. Два слова полушепотом, выдохом во влажный висок. Два слова, что спускают курок. И тонкое тело — в ладонях. Вжимает в стену амбара, навалится сверху... Она гнется навстречу — послушная. Трется там, снизу, обхватывая бедра ногами. У него слишком явный стояк, а она — еще слишком... для нее это — слишком. Невинная, чистая. Но выдохнет тихонечко: "Дэрил", опуская ладошку, сжимая... Отключая к черту рассудок. — Малышка. * — Принесу воды, из тех консервов выйдет неплохая похлебка, — девчушка почти скроется в гуще леса, но тут же услышит тихие шаги за спиной. Как незримая тень. Ее вечный, неизменный охранник. — Необязательно было, здесь в округе все чисто, ты ведь сам проверял. — Никогда не знаешь точно, что может случиться. Он пойдет на два шага позади, настороженно вглядываясь в кусты и чащобу. Наблюдая и охраняя. Всегда на посту. На склизком берегу подхватит на руки, когда кроссовок соскользнет в жидкой грязи. Отнесет на тропу, вернется за кособокими, мятыми ведрами и на дороге к их временному лагерю в руки ей не даст ни одно, бесстрастно хмыкая на раздражение и упреки. — Они тяжелые. Нет. Тебя и одно пополам переломит. Бет спорить не будет. На самом деле, она умеет ему уступать. В таких мелочах. Он помолчит, а потом вдруг выдаст неохотно, сквозь зубы: — Нам придется вернуться в Хилтоп, там Мэгги. И еще нерожденный племянник, и столько памяти о тех, кто уже никогда не придет. И крошка-Джудит будет смотреть глазами в точности, как у Карла... и Дэрил однажды непременно сорвется. — Ничего не случится, если мы задержимся. Разведаем местность к югу, поищем другие общины. Или останемся только вдвоем. — Звучит, как план. На самом деле, звучит, как надежда. На то, что она его еще сможет спасти, удержать от ошибок. Пальцем — от подбородка, по скуле — к ее волосам. Чуть задержится на крошечном шраме, что остался на виске после той заварушки в больнице. Того жуткого дня, когда Дерил брал штурмом госпиталь, а в итоге чуть не лишился ее. Он никогда не говорит о любви, но так жмется губами к пульсирующей голубенькой венке на шее, отчаянно жмурясь. Это кричит ей громче всех слов, что она могла бы придумать. Пальцы гладят по ребрам, а губы находят губы на ощупь, ей приходится встать на цыпочки. Дэрил тут же обхватит за талию, приподнимет, к себе прижимая. — Малышка. Весь его мир замкнулся на ней. Бет Грин — его смысл, его якорь. И каждый раз горло как клапаном пережимает, когда он хотя бы на секунду представит... — Не надо, Дэрил, не думай. Ее ладонь на лице — как крыло мотылька. И бабочки, они в легких, в горле — повсюду. Щекотно, и очень хочется ей улыбаться, и видеть ямочки у нее на щеках. — Утром поедем на юг, решено. Какая же красивая, боги... — Давай сегодня я все же сварю эту похлебку. У тебя в животе от голода урчит, как в жерле вулкана. Мягкая, светится и живет. Кажется — правда лишь для него.