Переживи всех. Переживи вновь, словно они — снег, пляшущий снег снов. Переживи углы. Переживи углом. Перевяжи узлы между добром и злом. Но переживи миг. И переживи век. Переживи крик. Переживи смех. Переживи стих. Переживи всех.
Люцифер. Имя рвало мне в клочья лёгкие, просилось наружу, но я знала: открою рот — закричу. Люцифер. Тьма продолжала сверхмассивной чёрной дырой пожирать пространство вокруг, но, подумать только, лёгкое прикосновение к тыльной стороне ладони отгоняло темноту от сотрясающейся кляксы, в которую я обратилась. От осознания, что вот она я — хронический перелом всего, что есть в человеческом организме, не способный даже голову от земли оторвать, хотелось смеяться. И я засмеялась — булькающий, больной смех вспорол гулкую тишину на пару мгновений, и тут же затих — уж лучше молчать. Люцифер… Тело сотрясала дикая дрожь, и с головой накрыл ужас — а вдруг я до сих пор на Пятом Кругу? Вдруг всё это — болезненный сон, видение, и я вовсе не дошла, не добралась, не смогла достичь, наконец, того, к чему шла грёбаных двадцать пять лет? Вдруг всё это — неправда? И как, чёрт подери, понять? Титаническими усилиями я вскинула голову, вглядываясь слезящимися глазами перед собой, в клубящуюся тьму за прутьями клетки; титанические усилия же понадобились, чтобы не опустить, скуля, взгляд, наткнувшись на такие знакомые ледяные омуты, разглядывающие меня в ответ. Лена бы не опустила, Лена бы не сжалась в этот позорный комок, Лена бы рассмеялась… Лена, которая никогда не была в Аду. — Смотри, — неистовое желание казаться не сломленной, такое знакомое, человеческое, рвануло левую руку к потайному карману — тому, над которым мне помогал колдовать Вельзевул, — что я, — с губ сам собой сорвался больной смешок. — Спёрла… Раритетная пластинка Black Sabbath с глухим шлепком ударилась о каменистую землю, как и рука, так и не поднявшаяся. Вообще-то, похоже, никто не был против, или имели приказ не быть против, но мне доставляла удовольствие сама концепция спизживания пластинки из бара — как на память, так и эго потешить. …я не должна. Не должна, не должна выглядеть такой раздавленной, такой жалкой, такой… поломанной. Не здесь, не перед ним, никогда. Истерика душила, тянула меня вперёд, будто и не к Сатане вовсе, которого я двадцать пять лет искала в Аду, а к обычному парню, вернувшемуся, скажем, из армии. Будто я имела право растекаться перед ним дрожащим подобием живого существа, будто могла допустить даже мысль, что он увидит меня такой… не-Леной. — Люцифер… Я перевернула правую руку, и наши ладони сплелись, даруя на мгновение ощущение, что так и должно быть — всегда должно было так быть, — прежде чем я ощутила, как метка под ладонью пришла в движение. Ветви вновь удлинялись, охватывая длинными чёрными паутинками наши руки, соединяя их в единое целое. На этот раз чувства были другими: сквозь меня прокатилась волна тепла, а затем холода; и знание, вложенное, без сомнений, Михаилом мне в подсознание так, чтобы активизировалось в нужный момент — как и знание енохианского, которое появилось, едва я ступила на порог первой Печати, — заставило моё тело задеревенеть, а глаза вспыхнуть небесным сиянием так, что тьма отступила. — A potential data est mihi a Deo, — я сжала ладонь Люцифера, чувствуя, как фантомно поверх наших переплетённых пальцев опускаются чужие руки, — et eius Archangeli, — покровительственно — Михаила, с раздражением — Рафаила и легко, задорно — Габриэля. Странно, но я ощутила почти умиротворение. — Ego perdere Cell aeternum. (1) Тьма всколыхнулась и задребезжала; я прикрыла глаза, ещё раз повторяя даже не заклинание — приказ, а потом ещё раз — на енохианском. Что-то подсказывало мне — Клетка до фундамента разрушена, и нужен лишь один удар, чтобы она пала окончательно. Что-то так же подсказывало: Люцифер не ударит, пока я, раздавленная, лежу у её подножия, и это знание теплом разлилось в груди и помогло мне отпустить руку Светоносного, чтобы отползти подальше, туда, где будет безопаснее. Глаза открывать не хотелось. Ощущая боль по всему телу, я привалилась спиной к возникшей из ниоткуда скалистой стене и вздохнула тяжело, с присвистом. Должна ли я улыбаться, смеяться? Должна ли вести хороводы, радоваться, что вот, вот она я — прошла, выдержала, смогла? Смешно сказать; ненависть к себе за всё, что происходило за стенами Печатей, за то, что так позорно сворачиваюсь в трясущийся комок, за то, что не имею никаких сил подняться и встретиться лицом к лицу с тем, ради кого Ад на уши поставила, стихла, оставляя после себя неистовое желание завыть и больше никогда не шевелиться. Руки появились из темноты, ставя меня на ноги. Широкие ладони невесомым теплом прошлись вдоль моего лица, заставляя хотеть ткнуться в них носом; длинные пальцы скользнули по щеке, от всё ещё светящихся глаз к шее и плечам. — Лена, — прозвучало утверждающе, и я ломано улыбнулась, так и не в силах открыть глаза. Выть захотелось сильнее, будто он всё ещё где-то за пределами небытия смерти. — Что это? Пальцы остановились на бугристых шрамах, вспоровших шею от ключиц до подбородка и едва-едва не достающих лица. Надо же, я совсем о них забыла… — Шедим, — выдохнула я. — Трёхсот шестидесятая, что ли, Печать… В метку электрическим зарядом ввинтилась ледяная ярость, и я вновь улыбнулась, опуская лицо так, чтобы чувствовать чужую ладонь щекой. Это дало силы; я открыла глаза, изучающе рассматривая ледяную голубизну. Странно, но я не могла разобрать лица Падшего; он был без сосуда, но чтобы иметь возможность не смотреть на меня с «высоты небоскрёба», явно принял облик предыдущего весселя — и я не могла рассмотреть лицо. Только свет и ледяную голубизну. Я не знала, сколько мы так простояли, — глаза в глаза, — но это казалось правильным. Настоящим каким-то. Таким, каким и должно быть. Эта странная связь лечила, и в какой-то момент я вцепилась в руки Люцифера, боясь, что если отпущу — пропаду во тьме. — Тебе тут сообщение прислали. — Что? — глупо переспросила я. Люцифер опустил одну руку, больше не дотрагиваясь до меня, — фантомная горечь утраты растеклась от похолодевшей без его ладони щеки, — и вытащил из кармана джинс бумажку; я уставилась на неё так, будто этот клочок был самой невероятной вещью, которую можно найти в Аду. «Дитя Преисподней, ненавижу тебя.***
Её фигурка в ночной темноте на обочине трассы выглядела жутковато и неуместно. Она была насквозь мокрой — длинные тёмные волосы спутались, белая кофта смялась, джинсы и босые ступни были все в налипшей грязи, а багровые шрамы проступали на груди так ярко, будто всё ещё не до конца зажили. Чёрный кот, сверкнувший поразительно синими глазами в свете фар, только довершал странную, пугающую картину. Алан свесился из окна фуры. — Подвести? Девушка медленно подняла взгляд, и её собственные глаза, казалось, блеснули флуоресцентным фиолетовым. Она с минуту разглядывала нависшего над ней старика, наверное, прикидывая, не собирается ли тот ею воспользоваться или обокрасть — хотя красть, кроме кота, было нечего. Впрочем, Алан досконально не знал, о чём думают пугающие своим видом девушки, босиком идущие ночью вдоль трассы к границе города. — Мне нужно в Су-Фолс, — отстранённо обронила она, почти по-детски прижимая к себе кота и смотря странно, сквозь мужчину. — Как раз туда, — крякнул Алан и махнул рукой на пассажирскую дверь. — Залезай, у меня кабина удобная. Алан гордился своей кабиной — едва ли не в половину однокомнатной квартиры, с удобным диванчиком, небольшим столиком, портативной плитой, небольшой раковиной и шкафчиками для одежды и посуды. Ничего общего, конечно, с навороченными фурами современных дальнобойщиков, обтянутых кожей и новомодными телевизорами, встроенными в стену, но потрясающе уютная; хоть живи в дороге. Что он, собственно, и делал. Дверь открылась, и девушка, вроде бы в нерешительности, застыла, глядя на свои грязные ноги. — Залезай, — разрешил Алан, вновь помахав рукой. — Встречали что и похуже грязи. Она подняла на него глаза — большие, ввалившиеся. Синие, а не фиолетовые, как показалось вначале, но дальнобойщику почудилось, что потянуло холодом вовсе не ночным, а другим — до мурашек. Он усмехнулся. — Как звать? — …Хель, — отчего-то помедлив, отозвалась девушка и, оставив робость, взобралась туда, где должно быть пассажирское сиденье — его у Алана не было, был столик с ноутбуком, — и без лишних вопросов вытянула из бардачка упаковку влажных салфеток. Старик одобрительно кивнул. — Хель так Хель. Дорога неблизкая, так что ты располагайся — диван весь твой, как и раковина с плитой. В шкафчике над окном есть чай, выпей. — Я не пью, — всё тем же отстранённым голосом произнесла Хель. — Да брось, никто ещё не отказывался от моего чая. Попробуй, — Алан дёрнул рычаг коробки передач и, прищурившись, включил дворники. — Согреешься. И за котом своим следи — будет борсаться под руки, в окно выброшу. Кот явственно заворчал. — Его зовут Эдриан, — сообщила девчонка. — Эдриан так Эдриан, — снова крякнул Алан. — А меня — Алан, будем знакомы. Он выехал на трассу и откинулся в кресле — следующие несколько миль ехать прямо; взгляд сам собой остановился на зеркале заднего вида, где отражалась Хель. Девушка очень старательно вытерла ноги и улеглась на диванчик, глядя перед собой. Она странная — эта Хель. Худая, бледная, как Смерть, и лицо её — абсолютно пустое. Настолько пустое, что кажется полным чувств, и чувства эти такие горькие, что вызвали у Алана печальную улыбку и лёгкий приступ дежавю. — Откуда пришла такая? — Из Ада, — спокойно отозвалась Хель. Алан хмыкнул. — И как тебя занесло туда, в Ад-то? Она не ответила. — Подвозил я как-то такого, — старик прикрыл глаза. — Тоже, говорил, из Ада. Ну, я и выслушал его — полегчало парню. Не хочешь рассказать? Тишина. — Тогда расскажу я. Не против? А кот-таки борсался под руки. Из вредности — Алан это сразу понял, животина-то какая-то пожёванная, будто недавно из-под колёс. Выбрасывать его в окно он, конечно, не стал, потому что любил животных больше, чем людей. Кроме тех, кого подвозил, конечно. Сколько уже ездит так — и ни разу не брал кого-то неинтересного, не заслуживающего внимания. И Хель, эта полная печали девчонка, тоже заслуживала. Такая, на первый взгляд, мёртвая, а свой клинок, обнаружившийся на поясе, греет у сердца, будто подарок от лучшего человека. Алан спросил — не стала отвечать. Она вообще молчала первые пять часов пути и смотрела так, будто не видела людей очень и очень давно. Это было интересно, но Алан привык раскручивать попутчиков на откровенности во время поездки. В её случае — на эмоции. Она выпила чай — попробовав, посмотрела в кружку так, будто Алан ей жидкого золота налил. Почти то же, но интереснее, случилось, когда водитель предложил ей печенья — сначала отнекивалась, потом умяла всю пачку и села на диване с таким чистым изумлением на лице, что дальнобойщик впервые за многие недели искренне расхохотался. Заснула буквально на полчаса — вскочила с ужасом, сменившимся на что-то, похожее на ликование. Смотреть, как оживает Хель, любопытно. Она оживала пачкой печенья, чаем и разговорами — такими простыми вещами, но была в этом какая-то своя прелесть. Мёртвые синие глаза начали блестеть где-то к девятому часу их пути, и Алан понял, насколько она на самом деле живая — к десятому девушка уже действительно интересовалась его попутчиками и живо предлагала свои вариации той или иной истории. К тринадцатому часу к ней, наконец, вернулся хоть какой-то цвет, и Хель разглядывала проплывающие мимо пейзажи как ребёнок, впервые увидевший большой мир. В районе Окдейла, где Алан закупился новой пачкой печенья, девушка попросила закурить и, не обратив ровно никакого внимания на потрясающее разнообразие коллекции табака, затянулась простым российским «Парламентом», сидя на ступени под дверцей фуры и с интересом наблюдая за мужчинами, суетливо заправляющими мощный бак грузовика. Она почти не говорила о себе и не спрашивала, отчего Алан ни разу не притронулся к еде или не вышел за чем-то простым, вроде обычной человеческой нужды. Когда она вновь заснула, развалившись на диванчике в самой несуразной позе, какую Алан когда-либо видел, старик посмотрел на разметавшиеся по всему салону белые крылья, и улыбнулся. Потрясающая девочка. Давно он таких не видел — одновременно предельно мёртвых и непозволительно живых, горящих жизнью так, как могут гореть только те, кто выбрался из Ада.***
— Ну зайди же, — подначивала Джо. Она смотрела в окно с какой-то потусторонне-печальной улыбкой на лице. Отчего-то казалось, что раньше меня бы пробрала дрожь. Но, в конце концов, мы все здесь какие-то поэтично потусторонние — кто сидит, кто стоит и молча пялит в окно так, словно ожидает, что обитатели дома обратят на слежку внимание и как следует пересрутся. — Сама зайди, — буркнула я, как маленькая. Во мне никаких сил; хотелось убежать. Алан — мужчина за семьдесят с виду, очень точно и очень умело пользующийся словами так, что пробуждал что-то внутри. У него старый жилет цвета хаки и засаленная красная кепка на макушке — может, поэтому я и доверилась ему чисто на инстинктах; в принципе, даже практически опустошённая благодать не предполагала, что я не смогу защититься в случае чего. Это уже потом, слушая истории жизней, складно и ровно льющиеся из Алана так, что не довериться было сложно, я поняла, кто он такой. — Будешь сидеть здесь до второго пришествия? — со скепсисом поинтересовалась Элен, устроившаяся на капоте поломанного пикапа, стоящего наиболее близко к онам дома Бобби Сингера. Я ощущала себя пиявкой, присасывающейся к каждому, кто встретится, только для того, чтобы самой не погрязнуть в бездне отчаяния. Наверное, я должна быть благодарна тому, что никто, к кому я прицепилась на пути домой, не был против. Тому, что попутчики Алана сами и являлись платой за проезд — дальнобойщик собирал истории жизней тех, кого подвозил. — Спасибо, — произнесла я, обращаясь сразу ко всем. — Что были рядом. Джо повернулась ко мне, застывшей на коленях перед окнами родного дома, и сверкнула карими глазами странно — одновременно с печалью и хитростью. — А то у нас выбор был, — она отошла от стекла, и я сделала вывод, что Харвелл всё же не хочет быть замеченной. — Да и вообще: не тебе благодарить, это же ты вывела нас из Ада. — Не зайдёте? Джо и Элен вновь посмотрели в гостиную и одновременно покачали головами. — Мы давно погибли, — с горькой улыбкой произнесла Джо. За её спиной я видела, как Дин нарочито ерошит волосы Кастиэля; и прикрыла глаза, запечатывая этот образ в мозгу так, будто вновь могла его потерять. — Они давно похоронили нас. — Елена, — Элен, поджав губы, слезла с пикапа и жёстко, по-солдатски потрепала меня по плечу. — Ты молодец, что сделала это. Что прошла через Ад и дала нам возможность покинуть его. Но всё же — что тебя заставило? Я запрокинула голову и зажмурилась, глубоко вбирая в себя чистый вечерний воздух и неосознанно потянувшись к этому жесту — так трепал меня по плечу Бобби когда-то давно, когда я была просто Леной. Сказать тем, кто погиб ради того, чтобы Винчестеры сокрушили Дьявола, о том, что я прошла через Ад ради этого самого Дьявола? Возможно, это трусливо, но я не могла. — Неважно, — я ломано улыбнулась, спеша уйти до того, как тоска по уже живому Люциферу заставит меня истерично смеяться. Где он сейчас? — Алан… Алан — жнец. Какой-то частью сознания я поняла это сразу же; в конце концов, разве кто-то в здравом уме будет подбирать полоумную босоногую девушку на голой трассе по пути из штата в штат? Да и его истории — истории, по большей части, мёртвых, потерявшихся между небом и землёй, или почти мёртвых, по чистой случайности попавших в кабину к Проводнику Смерти. Он, конечно, в отставке. Но это не мешало Алану иметь силы и возможности развозить заблудившиеся души туда, где их ждали. — Ты, кстати, так и не дослушала про того парня, — Алан, до этого тенью стоящий где-то позади, приветливо распахнул перед Харвеллами пассажирскую дверь своей фуры. — Из Ада. Он был, как ты — идущий из ниоткуда и в никуда. Я тоже не довёз его до конечной цели, совсем как тебя, и говорил он не о себе — о семье. Скажу тебе то же, что и ему: не беги. Иди к тем, кто даёт тебе свет, и ничего не бойся. — А он прав, — заметил Эдриан, чья мягкая шерсть шёлком стелилась у моих ног. Я стояла, бездумно подняв руку вслед исчезающей в подступающей ночи фуре, уносящей с собой две души, с которыми мы так и не успели стать друзьями. — Не спеши убегать. Не случится ничего плохого, если ты позволишь себе отдохнуть в кругу семьи. Ты слишком долго была сильной. Или же я слишком долго была сломаной — что из этого правда? А когда я сломана, я должна бежать. — Что значит — до конечной цели? — отстранённо спросила я, вновь поворачиваясь к горящему огнями дому. — Он же жнец, — кот вспрыгнул мне на руки и тут же улёгся, ещё слишком слабый, чтобы передвигаться самому. — Значит, мы с этим парнем — единственные из живых, кого он подвозил? Эдриан не ответил, но всё и так казалось ясным. Какова вероятность того, что сериал приврал, а я и Дин — единственные «выбравшиеся из Ада» живые, которых подобрал на своём пути жнец в отставке? — Я бы поставила на такой вариант, — буркнула я. — С нашей-то всратой поэтикой. Я двинулась обратно к дому, от которого успела уйти, провожая Джо и Элен. И даже почти не дрогнула, когда маявшийся с какими-то бумагами, разложенными на столе, Сэм поймал мой взгляд в окне. Получилось улыбнуться — я действительно смогла выбраться из Ада.