Флорентийка. Паутина обмана

Флоренция, 1475 год.

Холодно. Отовсюду дует холодный и злой ветер, пронизывающий до самых костей. От него нигде не укрыться. На моём теле только грубое рубище. Босые ноги посинели. Волосы спутанные и грязные. Гребней при мне нет, так что приходилось расчёсывать их пальцами. Кожа на руках потрескалась и огрубела. Чтобы хоть как-то обеспечить уход своим рукам, я смазывала их куском прогорклого сала, которое вылавливала из супа. А жевать древесину, чтобы сохранить белизну зубов, мне уже осточертело. За всё время, что я пробыла в тюрьме, я страшно похудела. Кожа и кости. Стали отчетливо видны ключицы и рёбра. Рёбра видны так сильно, что их даже можно пересчитать… Не то, чтобы меня в тюрьме не кормили, кормить меня хотя бы не забывали. Но на ту еду, что мне приносили, не позарился бы даже голодный беженец. Только крысам и отдавать такое. Хотя крысы, обитавшие в моей камере целыми семьями, сами выстраивались в ряд около меня и сверлили своими чёрными глазками-бусинками. Они дёргали усами, вертели мордочками и попискивали. Приходилось с ними делиться, потому что меня тошнило от одного вида тюремной еды, как бы сильно мне ни хотелось есть. Скверный вид и запах подачки перебивали постоянное сосущее ощущение в моём желудке. Разве что крыс этой бодягой кормить. Хвостатые за месяц привыкли. Наблюдать за тем, как я с каждым днём становлюсь всё больше отощавшей, а крысы в тюрьме всё толще, было горько и смешно одновременно. Вот будет смеху, если я помру голодной смертью, а стражники явятся, чтобы забрать мой труп, но найдут лишь мои обглоданные останки и разжиревших от тюремных харчей (или моего трупа), грызунов… Ну, не могу я не думать о таких жутких вещах, сидя в тюрьме уже месяц, за преступления, которых не совершала! Интересно, а я бы сквозь прутья решётки пролезла? Жаль, что возможности это проверить у меня не будет. Дверь-то у меня в камере железная! Да, подурнела я… Хоть пугалом или Смертью с косой работать… На полу гнилая солома, от которой исходит отвратительный запах. С потолка капает вода. Пробовала считать падающие с противным звуком капельки, но вскоре и это надоело. Потеряла счёт числам, дням и ночам. Ноги замёрзли. Чтобы хоть как-то согреться, я села, поджав их под себя и обхватив руками плечи. Господи, как же мне холодно… Зуб на зуб не попадает, даже мозг отказывается соображать. У меня такое чувство, что он скоро покроется коркой льда… А может быть, мне только кажется, что здесь холодно? Может этот холод тюремной камеры стал частью меня, проникнув в мои кости, жилы и разливаясь по венам, вместе с кровью? Даже мои собственные душа и сердце казались мне глыбами льда. Но что это значило теперь, когда я лишилась всего? Когда я потеряла своего обожаемого отца, Франческо Бельтрами, который покоится в земле? Мою подругу и камеристку татарку Хатун, вместе с няней и наставницей Леонардой? Когда мой дом, где я росла, разграбили и сожгли? Кстати, верхом цинизма и жестокости было то, что на обломках палаццо Бельтрами сожгли двух дорогих мне людей… Так ещё и меня притащили на это посмотреть! Мерзкие подонки, будь они ВСЕ прокляты!!! От меня ждали чего угодно: слёз, истерик, душераздирающих воплей, обмороков. От меня хотели добиться горячей мольбы о пощаде для Хатун и Леонарды, которые кричали мне из огня: — Фьора, не смей рыдать! Ты доставишь им слишком много удовольствия! — были слова моей бедной Леонарды, которую я любила, как родную мать. — Не смей, хозяйка, — поддерживала почтенную даму Хатун, — они не достойны твоих слёз! Не показывай слабости трусам! Наши мучители ждали от меня как раз того, чтобы я перед ними на коленях ползала и ступни им целовала, но не моего гробового молчания, превратившего меня в статую. Из-за слёз я толком ничего не видела. Они навернулись мне на глаза, но я не давала им пролиться. Я просто стояла и смотрела, со связанными руками и под надзором стражи, как на обломках моего родного дома сгорают в неистовом огне те, кого я так любила… Увы, но для кого-то чужое несчастье лишь повод мародёрствовать и мучить невинных… Пробуждение самых низменных сторон человеческой натуры… Возвращаться к этим воспоминаниям мне было очень больно, но я всё равно воскрешала их в своей памяти. Они помогали мне не забывать о ненависти к этим палачам, моим врагам и всем, кто с ними заодно. Я растравляла это чувство ненависти и презрения против них в своей душе. Даже моей подруги с самого детства, Кьяры Альбицци, не было рядом со мной, чтобы поддержать. Она под надзором своего дядюшки Людовико, который не допустит, чтобы его племянница, потомок благородных Альбицци, общалась с такой, как я! Что до моей родной и любимой Флоренции, которую я любила всем сердцем, она отвергла меня, одну из своих дочерей, превратившись в мачеху. Флоренция, так горячо превозносившая своих любимцев, могла в ту же секунду свергнуть их с пьедестала и втоптать в грязь, столкнуть в клоаку, на самом дне которой находилась сейчас я. Огромная волна омерзения, злобы и ненависти захлестнула мою душу… А эта шлюха, моя тётка Иеронима Пацци, торжествует! Гадина такая, чтоб ей вечно в Аду гореть! Убила моего отца за то, что он не уступил её шантажу, отказавшись отдавать меня за её сына Пьетро. Иеронима желала завладеть состоянием Бельтрами, которое папа планировал оставить мне. Именно состояние моего покойного отца Франческо Бельтрами и сподвигло Иерониму на то, чтобы соблазнить управляющего его делами Марино Бетти. Марино и разболтал этой ведьме тайну моего рождения. А она разгласила эту самую тайну на всю Флоренцию. Их обоих я ненавидела со всем пылом своей души. Я ненавидела Карла Смелого и его покойного отца, герцога Филиппа Бургундского… Я искренне желала сдохнуть в страшных муках отцу моих настоящих родителей, Пьеру де Бреваю. А также мужу моей матери, Рено дю Амелю… Никто из них не сжалился над моими родителями… Что до Пьера и Рено, то они добивались того, чтобы несчастные брат и сестра, Мари и Жан, закончили жизнь на эшафоте. Но был и ещё один человек, с которым я хотела свести счёты. Конечно же, мой супруг, доблестный граф Филипп де Селонже, запятнавший свой родовой герб женитьбой на девушке, рождённой от кровосмесительной и прелюбодейной связи, желая добыть денег для герцога… Да будь проклят он, эти деньги и его чёртов герцог Карл! Некогда блистательная юная девушка, Фьора-Мария Бельтрами, руки которой добивались многие поклонники, теперь лишь узница, забытая и покинутая всеми. Я больше никто. Я даже не флорентийка… Дочь проклятых родителей, несчастных брата и сестры де Бревай, Мари и Жана… Отвергнутая жена не любящего меня мужа и даже не дочь своего отца… Какие ещё прискорбные титулы мне добавить? Каждый может оскорбить, плюнуть в мою сторону, бросить камень. Никто и слова не скажет. Всё можно, всё дозволено. А уж тем более, по отношению к той, которую низвели до состояния жалкой твари, но которая таковой не стала… Раньше меня любили, мною восхищались… А теперь? Кем я была тогда и кем стала сейчас?.. Всего лишь скорбное подобие прежней прекрасной Фьоры, флорентийки с огромными глазами, похожих по цвету на зимнее небо, заволоченное серыми тучами… Да, раньше у меня было всё… «И вот в одно мгновение весь мой прекрасный счастливый мир рушится. Ты не дочь своего отца, ты не флорентийка, ты даже почти вдова… брошенная своим мужем… Ты сирота, ты бедна, ты никто…» — лезли мне в голову мысли. Как будто без них мне не так тошно! Со стен и потолка темницы сочится плесень. Крысы, которых в тюремной камере было полно, устроились на соломе, выжив оттуда меня. Они и хлеб мой съели, хотя он был ужасно чёрствый. Уж лучше пусть хлеб мой едят, чем меня по ночам грызут. Этого я очень боялась. Не самая заманчивая перспектива стать чьим-то обедом. Хотелось бы в гробу лежать красивой и не погрызенной, если уж мне и суждено умереть… Хотя какой там гроб? Меня же к публичному сожжению приговорили на площади Сеньории! Мне и всё там подготовили: эшафот построили, столб поставили и соломы натащили с дровами, кто сколько мог. Только меня к столбу привязать осталось и солому вокруг с дровами поджечь. О какой эстетичной смерти может идти речь? Вот если бы у меня был яд, тогда была бы ещё возможность уйти из жизни красиво, как истинная дочь прекрасной и жестокой Флоренции, врезавшись людям в память и сердца. А после сожжения что от меня останется? Только пепел, который развеют над рекой Арно, чтобы проклятая ведьма, то есть я, не воскресла. Они, наверно, все издеваются, или это я их юмора не понимаю? За Иисуса Христа или птицу-феникса они меня держат? А может, оно и к лучшему? Я умру, и все поедят пирожков… Мой муженёк точно от дарового лакомства не откажется. Специально, наверно, ради этого на развеивание моего пепла приедет! Нет-нет! Нельзя думать о плохом! И так последние часы до казни остались. Зачем себе ещё настроение портить и остатки мужества терять? Хотя у меня было такое чувство, что сил и мужества у меня не осталось, чтобы бороться дальше. Жизнь кончена, так и не начавшись, а мне всего семнадцать лет… Ничего, вот я умру, стану бесплотным духом и вдоволь помучаю своих злейших врагов в их кошмарных снах! Я их не оставлю! Над ними вечно будет тяготеть призрак несчастной простой флорентийки, которая никому не делала зла… Если мне им при жизни не удастся отомстить, то хоть после смерти им покоя не дам. Так просто они от Фьоры Бельтрами, призрачной графини де Селонже, не отделаются! Странно, но эта мысль меня очень грела и вселяла бодрость. Мне даже захотелось быть радостной, назло всему враждебному свету. Я выпила воды, что была в моей кружке, чтобы хоть как-то подкрепить свои силы. Светало. Первый лучик майского флорентийского солнца робко пробивался через узкое зарешёченное окошко моей камеры. Скоро должен прийти священник из Дуомо, чтобы исповедать меня и подготовить в мой последний путь. Дожили… Священник… Именно тогда, когда я окончательно разуверилась в существовании Бога… Наверняка, какой-нибудь суеверный и надутый дурак, вроде этого испанского монаха-доминиканца Игнасио Ортеги? Если священник начнёт кропить меня святой водой или изгонять из меня Дьявола, я точно не выдержу и стукну его по башке своей железной кружкой. Я его пьяный бред на трезвую голову терпеть не стану. Во мне ещё осталась гордость, и даже такие понятия, как честь и достоинство. Священника ждать долго мне не пришлось. Падре Анджело не был из тех, кто заставляет других томиться. Это был почтенного возраста старик, лет восьмидесяти, очень изящный и держащийся весьма чинно, благородно. Одет в чёрную сутану. На шее его висит большой крест с распятием. На его голове красуется чёрная шапочка, скрывающая почти лысую голову. Его серо-карие глаза глядят на меня ласково и участливо, без суеверного ужаса и пренебрежения. Тонкие губы растягиваются в дружелюбной улыбке. На всём его удлинённом и морщинистом лице лежит печать доброты и святости. Его лицо имело необычайную привлекательность, поскольку внутренний благодатный свет его души отражался в глазах. Я подошла к священнику и склонилась, поцеловав его протянутую руку. Он сделал мне знак подняться. Я послушалась. — Дитя моё, я рад, что застал вас бодрствующей. Когда же вы встали? — его доброжелательный тон голоса мне было приятно слышать и находиться во власти очарования этого голоса. Низкого, хрипловатого, но такого тёплого тембра. — Я и не ложилась, святой отец, — призналась я. — Разве тут уснёшь?.. — Бедное дитя… — отец Анджело подошёл к моей куче соломы и распинал в разные стороны крыс, которые это место облюбовали. — Конечно, вам не спится. Я понимаю, — сказал он с сочувствием. — Эти крысы скоро станут толще вас, милая. — Отец Анджело покачал головой. Надо же, священник тоже заметил, что крысы в этой камере выглядят лучше меня! Сытые, довольные и холёные… Хоть на рынке продавай! Их лоснящиеся шёрстки и довольные остренькие мордочки так и говорят о том, как же хорошо жить в тюрьме и питаться тем, что брезгуют есть даже самые оголодавшие узники. Такие, как я. — Надеюсь, вы позавтракали? — спросил он. — Шутить изволите, падре? — я грустно улыбнулась. — С этой хвостатой компанией позавтракаешь!.. Можно сказать, что это мои крысы. Я их уже месяц здесь подкармливаю. Иначе они бы слопали меня, пока я сплю. Бедный падре был страшно шокирован. Надо же, до чего крысам в тюрьмах сытно живётся! Лучше, чем заключённым даже… Отец Анджело откашлялся в платок, чтобы прочистить горло. — Фьора, — обратился он ко мне, — вас же зовут Фьора Бельтрами? Я кивнула, не упоминая о том, что я помимо этого, являюсь графиней де Селонже, которой стыдится собственный муж-на одну-ночь… — Фьора, вы готовы рассказать мне обо всём, что у вас на совести и облегчить душу перед смертью? — Да, — ответила я. — Охотно. — Это вам, — он вынул краюху свежего хлеба из карманов своей сутаны и отдал мне. — Спасибо, — помолившись и перекрестившись, я в один присест съела угощение. — Теперь я готова. И я рассказала священнику всю историю своей жизни, не упуская ничего. Я поведала ему о том, как в шесть лет организовала детский крестовый поход, взяв под своё начало верную подругу Кьяру Альбицци, татарку Хатун, Луку Торнабуони, несколько детей из семей ремесленников и торговцев. Но мой отряд не вышел даже за ворота моего города. Нас не пропустили караульные. Ох, и надрала же Леонарда мне тогда уши! Меня спасло вмешательство папы, Франческо Бельтрами! А остальным ничего не было. Правильно, я же виновата, подговорив всех. Почему другие должны страдать? Я рассказала о том, как мне случалось незаслуженно кого-то обижать. Но я в своих поступках и обидных словах раскаивалась. Я поделилась историей о том, как я приревновала Джулиано Медичи к Симонетте Веспуччи. Я рассказала святому отцу о всех подробностях своего странного замужества с посланником Карла Смелого, графом де Селонже. Я не собиралась помогать моему мужу-беглецу выходить чистеньким из всей этой истории. Я рассказала ему об Иерониме Пацци, которая приказала своему любовнику Марино убить моего отца, потому что тот отказался выдавать меня замуж за Пьетро Пацци, сына Иеронимы. Иеронима пошла на тот же шаг, что и мой муж до этого — на шантаж… Я искренне сопереживала несчастному юноше, жизнь которого была лишь сплошным страданием, несмотря на всё его богатство и знатность. По жестокой иронии судьбы, Пьетро Пацци родился уродливым, да ещё и во Флоренции, где красота воспевается! Он ни с кем не общается, кроме родни, поскольку девушки при виде Пьетро жутко пугаются, а юноши сыплют вслед злые насмешки над его горбом, кривыми ногами и перекошенным лицом. Я с ними из-за этого даже дралась, когда мне было шестнадцать лет. Доменико Аккайоли я даже заехала кулаком в глаз, потому что тот злобно подшучивал над юным сеньором Пацци. Но теперь я очень о своей доброте жалела… Пьетро — сын своей матери. Именно он и помог ей всё подстроить так, чтобы меня приговорили к костру. Мне было тяжело обо всём рассказывать незнакомому человеку, даже если он очень добр ко мне. Но я облегчила свою душу, рассказав о том, как до моего попадания в монастырь, у меня на глазах сожгли бедных Хатун и Леонарду… Слёз у меня не было. Было только чувство полного опустошения, будто из меня энергию выпили до дна. Я своё уже выплакала. Я не умолчала также о том, как попала в тюрьму из монастыря Санта-Лючия. Святой отец обо всём узнал: как там всячески унижали меня и превозносили потаскуху-Иерониму; как поселили меня в келье, которая немногим лучше моей камеры; как сестра Приска вылила суп мне на платье… И, наконец, как мать-настоятельница пыталась заставить меня поцеловать Иерониму и помириться с донной Пацци! Хотя обращение «донна» слишком уважительно для такой твари, как Иеронима! Да я лучше голову в гнездо с гадюками засуну — разницы между поцелуем с Иеронимой никакой… У этой Иеронимы даже слюна ядовитая! Я не стерпела такого и высказала всё, что думаю об Иерониме, этой «достопочтенной женщине, которая очень страдает из-за моей враждебности и злобы в сердце, которую я затаила на неё!» Так говорила эта напыщенная курица Маддалена дель Анджели, настоятельница монастыря. А после я обозвала мать-настоятельницу старой лицемерной потаскухой, которая за внешним благочестием скрывает свои грехи. Будто я не видела, как к ней в келью, каждый раз разные мужики лезут! Ишь, святоша выискалась! Матушка-настоятельница назвала меня неблагодарным отродьем Сатаны, дьявольским порождением и воплощением зла, тьмы и всех грехов… Сравнивала меня с дохристианскими блудницами… Даже к моим длинным чёрным волосам прицепилась, дескать, чёрные волосы — это непременный признак ведьмы! «Ага, а ещё у меня рыбьи жабры на спине, матушка-настоятельница. И хвостик, как у кошки. Это тоже является атрибутом всех ведьм. Вам показать?» — думала я, злобно поджав губы. Вот же воображение у старой перечницы! Я не собиралась позволять вытирать ноги об меня. Фьора Бельтрами вам не коврик у двери! Я плюнула ей прямо в лицо и пожелала гореть в Аду. Тут же и нарисовался Игнасио Ортега. Монах прибежал на истошные вопли матери-настоятельницы. Матушка-настоятельница во всех красках описала ему все бесчинства, учинённые «этой дьявольской мерзавкой и еретичкой ополоумевшей», как она меня назвала. Маддалена не скупилась на высокопарные слова и эпитеты, рассказывая монаху о моём дерзновенном поступке. У Игнасио было такое лицо во время её рассказа, будто кто-то в святую воду плюнул! Или ноги там помыл… В общем, он был в бешенстве, грозил мне всевозможными небесными карами, упрекал в бессердечии, злонравии, эгоизме, непомерной гордыне и распущенности. Я слушала проповеди монаха с выражением невыразимой скуки на лице. Нашёл, кому муками Ада грозить! Он обратился не по адресу — ему Иерониме надо свой фанатичный религиозный пыл втолковывать, но не мне! А потом, с подачки семейки Пацци, монаха Ортеги и всей клики монастыря Санта-Лючия, я оказалась перед церковным судом, который вменил мне в вину богохульство, дьяволопоклонство, язычество (и за что они античных философов так невзлюбили?), колдовство, осквернение святынь, проведение шабашей и ересь. Ну, фантазёры! Какое у них богатое воображение! А почему бы и не приписать мне в вину шпионаж, предательство, поедание младенцев и жертвоприношения? Им бы книги писать, а не моим делом заниматься! Суд отложили до окончания повторного следствия. Так сказать, пока не будет доказана моя вина. Что творилось в зале суда, мне вообще было страшно вспоминать… Один Пьетро Пацци, бьющийся в конвульсиях перед приорами и брызжущий пеной изо рта, чего стоил! Будто я не знаю, что этот поганец на самом деле съел мыло! Так ещё и кричал, словно в бреду, будто я его околдовала и он не может представить своей жизни без меня! Вот артист! А церковь умеет убеждать… Так убедит, что ты и сам поверишь в то, что ты не ты, а розовый конь с серо-буро-зелёной гривой… Здравствуйте, родные застенки, называется! Всевозможные стулья с острыми гвоздями (гвозди вбивают с внутренней стороны сидения), колодки, щипцы, крючки, дыба и испанский сапог! А ещё гаррота и пытка водой, раскалённые иглы (их втыкают под ногти), колесо!.. В мой несчастный мозг, которому церковный и светский суд приписывали необыкновенную порочность и изворотливость, закралась мысль, что святой Доминик, учредивший инквизицию, был скрытым маньяком и очень извращённым человеком. И почему его канонизировали? Столько невинных душ загубил! Я думала, что буду молчать, как рыба, что бы со мной в застенках ни делали. Я думала, что смогу выдержать, но переоценила себя… Я сломалась, когда оказалась на дыбе… Боль была безумная. Будто мне хотели оторвать руки и ноги от тела! Естественно, что я признала свою вину, по всем пунктам выдвинутого мне обвинения! Эти изверги заставили бы меня признаться, в чём угодно. Даже в том, что я французская королева или кудрявый ёжик. А то и Жак де Моле. Церковники это могут, нет сомнения!.. — Дитя моё, вы не понимаете, какой опасности подвергается ваша душа, — обратился ко мне монах Ортега противно-елейным голоском, — мы лишь хотим, чтобы вы обеспечили ей спасение чистосердечным признанием. Всё это делается во имя вашего блага. Меня всю трясло от боли и гнева, а эта скотина ещё тут мне душу травит! Да, конечно, для моего блага, как же! А на дыбе меня пытали тоже для моего блага? Не обращая внимания на побледневшего святого отца Анджело, которого моя исповедь ужаснула и потрясла до глубины души, я продолжала вести речь. Господу некуда спешить. С него не убудет, если я предстану перед его судом немного позже. Мне было стыдно рассказывать о том, как позавчера ко мне в камеру пришёл монах Игнасио Ортега. Этот полоумный фанатик пришёл ко мне в камеру, закрыл дверь, и, повалив меня на солому, начал задирать моё рубище! Я бы не долго смогла ему сопротивляться, если учитывать, что я очень измучена длительным заточением и оголодала. Вот уж не ожидала, что мои хвостатые соседи по камере встанут на мою защиту! Безумец еле сумел выбраться из камеры живым, отбиваясь от полчища крыс. Но они его так погрызли… Мама моя родная… Но зато я избежала бесчестья. Я, конечно, ненавижу своего супруга, бросившего меня в этом осином гнезде, но после супружеской спальни отдаваться на тюремной соломе умалишённому фанатику — я считаю это для себя низким падением… Даже будучи низвергнутой на самое дно… В своём злорадстве мне тоже пришлось сознаться отцу Анджело. Наконец я закончила исповедоваться. Святой отец отпустил мне все мои грехи и перекрестил, дав поцеловать крест. — Прощайте, дочь моя, — сказал он мне с отеческой лаской, — да упокоит вас Господь вместе с праведниками. В Его глазах вы всегда были невинной женщиной, пусть не всем это дано понять. Священник ушёл, а я осталась. Наедине со своей опустевшей душой, сердцем и разумом. И наедине с крысами, которые ко мне за месяц привыкли. Кто их будет подкармливать после меня, когда меня саму сегодня сожгут на площади Сеньории? Неизвестно… Несмотря на то, что скоро за мной придут стражники, чтобы препроводить на место казни, мне не хотелось покидать камеру. Хоть я и провела в плену этих затхлых стен целый месяц, без свежего воздуха и света солнца, мне не хотелось выходить за дверь моей тюрьмы, после которой меня ждёт пламя костра. Так желавшая скорейшей смерти, сейчас я захотела её отсрочить, как можно дальше. Я не могла понять сама, почему. А ради чего мне жить? Отец в могиле, Хатун и Леонарда сожжены на обломках моего дворца, на берегу реки Арно. Муж плевать на меня хотел с кампанилы Дуомо. И зачем мне цепляться за жизнь, которая окончательно погублена в самом расцвете лет, так по-настоящему и не начавшись?.. У меня были отец, Леонарда и Хатун, но я их потеряла навсегда. Их гибель стала для меня самым жестоким ударом. В тысячу раз хуже, чем презрение мужа, желавшего от меня только одной ночи любви и денег для армии герцога Карла Бургундского. У меня была подруга Кьяра Альбицци, которую её дядюшка закрыл в своем доме, лишь бы она не кинулась мне на выручку и не опозорила себя помощью той, что была рождена на тюремной соломе в городе Дижоне… Какая насмешка судьбы! В тюрьме Дижона я впервые увидела свет и в тюрьме Флоренции я провела свои последние дни! Как мило, чёрт подери! Всё началось с тюрьмы и ею же закончилось… Скоро всему придёт конец. Никто и не вспомнит о некой Фьоре Бельтрами, графине де Селонже, которую стыдится назвать женой собственный муж… Весело! А я ещё планировала с ним счастливую совместную жизнь! Мечтала назвать сына, который мог бы у нас родиться, в его честь! Или Франсуа — французский вариант имени Франческо. Андре тоже ничего или Рауль. Также мне нравилось имя Лоренцо, которое на французском будет, как Лоран. А если подставить букву «Ф» спереди, то будет Флоран. Флоран… как мило… Напоминает мою любимую Флоренцию, которая отвергает меня… Утешало то, что я была не единственной. Мне на ум пришёл пример Данте Алигьери, произведениями которого я зачитывалась. А «Божественную комедию» я просто обожала. Я даже имя для дочери придумала, если бы у меня и мужа родилась дочь: Симонетта, Беатриче, Кьяра, Аделина, Мария, Джулиана или Стефания… Филиппина — производное от имени моего мужа… Но всё это оказалось перечёркнуто кошмаром последнего месяца… Скрип замка, ну, всё, конец… За мной пришли. Порог моей убогой обители переступили два стражника и отец Анджело, который сегодня ранним утром выслушал мою исповедь. — Донна Фьора, — обратился ко мне удручённый падре, — вам пора, моё бедное дитя… Я распустила волосы, заплетённые в косу, и красиво уложила их. Лентами мне служили оторванные полоски от рубища. Ими я и подвязывала волосы, чтобы они не мешались мне и не пачкались ещё больше. Без лишних колебаний я позволила себя увести под конвоем. Руки мне из милосердия решили не связывать и вывели из моей камеры, которая вдруг показалась мне даже уютной, по сравнению с костром на площади Сеньории, сложенном для меня… С грустью я подумала о Лоренцо ди Медичи, доже Флоренции. Он не мог ничем мне помочь. Дело в том, что Лоренцо наивно полагает, будто живёт в республике лишь потому, что каждый идиот может нести любую чушь, которая ему в голову взбредёт. Как в случае с полоумной Иеронимой. А Лоренцо же не осмелится пойти против воли народа… Мой пример ему наука… В одной вязанке со мной гореть не хочет, как заступник ведьмы и еретички… Лоренцо я могла ещё хоть как-то понять. Но этот напыщенный индюк Лука Торнабуони, который ещё недавно добивался моей руки и которому меня прочил в жёны Лоренцо, после гибели моего отца… Лучше плаха… Лука только на турнирах смел. Облачённый в доспехи, до зубов вооружённый и сидящий на породистом коне, выходящий на ристалище, вот где он любит показывать всей Флоренции свою храбрость… Тот самый Лука, который быстро забыл меня, когда мне понадобилась его помощь, ради какой-то голубоглазой блондинки! Ничего, кроме презрения, я к нему не испытывала, но была очень разочарована в Лоренцо. И это было грустно. Мне вспомнился ещё таинственный врач из Византии, Деметриос Ласкарис, который пророчил мне несчастья, позор, монастырь и изгнание, а так же скорую смерть Симонетты Веспуччи. Грек говорил, что протянет мне руку помощи, когда это будет необходимо. Почему бы не сейчас? А если задуматься… С чего бы ему мне помогать, если он знаком со мной без году два дня? — Куда меня ведут? — спросила я, когда меня вели по тюремным коридорам. — К собору Санта-Мария дель Фьоре, где вы прилюдно покаетесь в совершённых грехах, — был ответ отца Анджело. — Только в тех, которые вы действительно совершили, донна Фьора, — добавил он многозначительно. Я прекрасно поняла смысл последней фразы. А это уважительное обращение «донна» давало слабое облегчение. В тюрьме я от него отвыкла. Меня называли чаще всего «ведьмой», «этой девкой» или «эй, ты». Хоть отец Анджело относится ко мне хорошо, и то радует. Я догадывалась, что мне предстоит. Я должна буду принести публичное покаяние перед собором, стоя на коленях и держа в руках зажжённую свечу. Не так уж и страшно… — Не к собору её ведут, а на площадь, — сказал первый стражник. — Тебе откуда знать? — откликнулся второй. — Её избавили от публичного покаяния перед собором, чтобы она не пробудила в ком-нибудь жалости… А она юна и так красива… Раньше была даже богата, — первый стражник почесал свободной рукой, которой он не держал меня, висок. — А ведь никому не приходило в голову, что бедную девочку убивают как раз за это… — пробормотал пожилой священник с укоризной. Мои провожатые, держа меня за плечи по обе стороны, вышли за двери тюрьмы. Позади нас шёл отец Анджело. Ярко светило солнце, на небе ни единого облачка, дует ласковый и прохладный ветерок. Как я по всему этому скучала! Но я в последний раз смотрю на это голубое небо над Флоренцией, ощущаю на своей коже дуновение ветра и заслоняюсь рукой от слишком яркого солнечного света, от которого я успела отвыкнуть в тюрьме. Теперь он слепил мне глаза… Словно в насмешку надо мной, прямо у моих ног, вспорхнул и улетел ввысь белый голубь. Он-то свободен и волен лететь, куда ему вздумается, а я нет, ведь осуждена на смерть… Хотелось бы мне быть так же свободной, как он… Уже была готова телега, запряжённая четвёркой лошадей, на которой меня должны были везти. Садясь в телегу, я с брезгливостью, но без страха подумала о том, что со мной дальше будет. Это несложно было представить. Всю дорогу мне вслед будут лететь оскорбления и проклятия; люди будут швыряться гнилыми овощами, яйцами и фруктами, даже камнями и грязью. Сделать это сочтёт своим долгом каждый флорентиец и флорентийка, даже последний бродяга или негодяй… Я словно воочию слышала крики: «Сжечь ведьму!», «Она накличет беды на наш город!», «У-у-у, проклятая!» «Хороша девка! Мне б было жаль сжигать такую, даже если она и вправду ведьма». Всё было так, как я и предугадала… Точь-в-точь! А чья-то меткая рука даже швырнула мне в грудь ком грязи. Противная жижа стекала по моему рубищу, оставляя за собой серо-коричневатый след. Но я даже не обратила на это внимания. Мне было всё равно… Наконец-то приехали на площадь Сеньории. Первое, что бросилось в глаза, была толпа людей, пребывающая в радостном предвкушении от того, что скоро их требование «хлеба и зрелищ» будет удовлетворено. А вторым был приготовленный для меня столб, обложенный соломой и дровами. Ну, вот и всё закончилось… Меня привяжут или прикуют цепями к столбу, подожгут вокруг меня дрова и солому. Огонь будет медленно подбираться ко мне, постепенно пожирая моё тело, которое перестанет быть для многих предметом желания… В лучшем случае, я задохнусь от дыма. А в худшем — буду гореть, пока моё тело не покроется кровавыми волдырями, пока не лопнут жилы, пока от меня не останутся лишь обгорелые останки… Или пепел, который унесёт река Арно… Поддерживаемая стражниками, я сошла с телеги. Гляжу прямо перед собой и гордо держу голову, выказывая презрение всем тем, кто хочет моей смерти. Они не дождутся от меня слёз… Люди с камнем в груди, теперь вместо сердца, не плачут… Недалеко от сложенного для меня костра гордо сидит на коне Лоренцо Медичи. Его некрасивое, но величественное лицо отмечено печатью скорби. У меня созрел план: публично объявить о своём замужестве с бургундским капитаном Филиппом де Селонже; потом попросить Лоренцо заморозить все филиалы банка Бельтрами, чтобы деньги, сто тысяч золотых флоринов, не попали в руки герцогу Карлу Бургундскому; месть свершилась — можно помирать спокойно… Подняться по ступенькам мне тоже любезно помогли. — Я смотрю, все уже пришли… — начала я. — Как же вас тут много! Интересное, наверно, зрелище — смерть невиновной женщины? Да, вот именно, что невиновной! Прежде, чем умереть, я всё-таки скажу своё последнее слово, на которое имею право. И вам всем придётся это выслушивать. Толпа зевак ожидала от меня, чего угодно, но не такого спокойствия. Мои слова и поведение их озадачили. — Монсеньор Лоренцо, я вас очень прошу, — обратилась я к сеньору Медичи, — заморозьте все счета банка Бельтрами и его филиалы. Лоренцо непонимающе посмотрел на меня. — Сейчас я всё объясню. Дело в том, что пять месяцев назад, в конце января, я вышла замуж за графа Филиппа де Селонже, посланника герцога Карла Бургундского. Посланник узнал мою тайну и потребовал, в обмен на своё молчание, сто тысяч флоринов золотом и меня… Мой отец не хотел этой свадьбы, но у него не было выбора, монсеньор! — воскликнула я, глядя прямо в чёрные глаза Лоренцо. — Теперь я могу умереть спокойно, потому что… Договорить мне не дали… Что-то холодное, стальное и острое несколько раз вонзилось мне в спину. Удары были такими неожиданными, что я упала на подмостки эшафота. В глазах мутилось, всё расплывалось. Глаза будто заволокла красная пелена. Но я всё же увидела, что ранил меня некто иной, как Пьетро Пацци, которого уже скрутили солдаты гвардии Лоренцо Великолепного. Кинжал, украшенный чёрной лилией, со звоном упал наземь. — Шлюха! — кричал истошно Пьетро. — Тварь! Я любил тебя, а ты валялась с тем бургундцем! Потаскуха! Грязная дрянь! Слова Пьетро я слышала будто сквозь вату. Из ран на моей спине лилась кровь, которую пытался остановить Лоренцо, держащий меня на руках. Вокруг бегают, кричат и суетятся люди. Иеронима проклинает меня на все лады и требует освободить Пьетро. — Фьора, вы держитесь, — ласково успокаивал меня Лоренцо, — сейчас приедет врач, вы справитесь… — Нет, Лоренцо, не надо врача, — прошептала я, сберегая остатки сил. — Врач мне не нужен. Да и не поможет… Священник тоже. Лоренцо, я скоро умру… — Нет, Фьора, нет! — Лоренцо похлопал меня по щекам. — Пожалуйста, монсеньор, я не проживу долго… Я не хочу, чтобы состояние моего отца перешло к Иерониме… Употребите его на благотворительные цели. Пусть оно хоть бедным послужит… Вы сделаете то, что я просила? Вы исполните то, что надо, в отношении банка моего отца и его филиалов? — Да, Фьора… — из глаза Лоренцо скатилась слеза. — Я благодарна вам, Лоренцо… — я улыбнулась молодому человеку. — И ещё одно… Если граф де Селонже приедет искать меня, вы же расскажете ему обо всём, что было? Скажите ему также, что я его презираю и ненавижу всей душой, что я была беременна от него… И это был его ребёнок… Я хочу, чтобы граф де Селонже страдал… До последнего вздоха… — Не беспокойтесь, Фьора… — рука Лоренцо нежно погладила меня по щеке. — Лоренцо, вы не поцелуете меня в лоб? — вдруг спросила я. Сейчас Лоренцо показался мне необычайно красивым… — Конечно… — Знаете, Лоренцо, а я ведь всегда любила вас и восхищалась вами, но поняла это только сейчас, перед смертью… — мне стало трудно дышать, будто лёгкие мои зажали тиски. — Фьора… — Лоренцо гладил мои похолодевшие щёки и растрёпанные черные волосы. — Мне кажется, что мы смогли бы быть счастливы вместе… но при других обстоятельствах… — я улыбнулась Лоренцо Великолепному. И закрыла глаза… Последнее, что я запомнила, было лицо Лоренцо, который склонился надо мной, нежно поцеловал меня в губы и прижал к себе. Силы покинули меня, я больше не чувствовала боли от ножевых ранений и предсмертного холода, который проник в каждую клеточку моего тела… Только приятную опустошённость… И руки Лоренцо, которыми он меня обнимал, зарывшись лицом в мои волосы … Душа отделилась от тела. Я больше не принадлежала этому жестокому миру, который был так враждебен ко мне… А потом туман и пустота… В которую я ушла… Навсегда… Ненавидящая и ненавидимая…