isabelline

governors — is this love Джинён поворачивается на триста шестьдесят градусов на носках, руки грациозно разведены в стороны, слегка согнуты в локтях, осанка грациозна, величественна, издалека создается такое ощущение, что за его спиной вот-вот появятся крылья, и Джинён, встряхнув напряженными тонкими руками, взлетит; произойти может все что угодно: будь то землетрясение, всемирный потоп или конец человечеству, но в его голове лишь одна фраза, как светлячок, бьется крыльями о стекло лампочки, бьется и ломает хрупкие жилки: держи спину прямо. Порой это настолько больно, что пополам хочется сложиться, на коленях ползать, согнутым в три погибели, лишь бы вынуть этот невидимый кол из своего скелета, вытянуть окровавленными руками все ниточки, как у марионетки, с омерзением и лютой ненавистью отбросить в глубину танцевального зала и тут же обмякнуть, рассыпаться, как карточный домик или дорожка из домино. И каждый раз, как по рефлексу, Джинён вздрагивает, когда из-за тёмных кругов в радужке слегка оступается. Старая школа — легкий томик Байрона на голове, на нем хрустальный бокал, весь переливается на солнце, искрится, отскакивает бликами на стены, само совершенство, достойное стоять в частных коллекциях или антикварных выствках, но в этом месте это произведение искусства нагло и совершенно неприемлемо наполнено дурно пахнущем рыбьим жиром. Это как красивые люди — снаружи просто великолепная оболочка, цветная бумага, конфетти, самый дорогой хрусталь, блестящие атласные ленты, а внутри — гниль. Гниль разложившейся плоти чужих мыслей и общественного мнения, ведь по убеждению многих людей — если ты красив, то ты уже успешен. Если ты красив, то ты всего добьешься. У Джинёна белоснежная, почти прозрачная кожа на ключицах, тонкие запястья и невероятно аккуратные лодыжки. На голове переливается синью костер из густых мягких волос, на лице счастливая улыбка. Он красив и элегантен, никто не спорит, но один неверный шаг — и смердящая резкая муть превратит кого угодно из прекрасного лебедя в утёнка, увязшего в луже чернеющей нефти, очернит мимолетную думу Джинёна, что, может быть, он и в самом деле талантлив. Но. Джинён спотыкается и чувствует, как вся грязь стекает по шее и забирается под футболку, скатываясь вниз по узкой юношеской талии, даже не останавливаясь на ключицах. Джинёна почти тошнит. Он оступается, и все это видят. Видят и ждут. А после оглушительно смеются. Учитель громко хлопает в ладоши и говорит, что на сегодня занятия в его классе для Джинёна закончены, и, демонстративно зажав нос и оттопырив мизинец, советует скорее идти в душ. Джинён видит — учитель ликует и наверняка мысленно нахваливает себя за гениальные способы преподавания. Джинён хорошо помнит, как запах рыбы долго не вымывался из волос, а от одежды и подавно не отстирывался. Сейчас это звучит дико — в двадцать первом веке, но на развязке двадцатого для Джинёна это было рутинным делом. Частная танцевальная академия, знаменитые учителя со всего мира, престиж, титул, заранее обещанная слава и «Пак, а ну быстро поставь тарелку на место, сегодня ты без ужина» — «носок выше тяни, гибче, гибче, прогибайся ты, черт возьми» — «господи» — «кто будет рыдать, дверь в той стороне». Джинёну было всего одиннадцать лет. Сейчас это вспоминается почти безболезненно, только поясницу иногда сводит, и судороги по ногам, но это поверхностно, так же, как и головная боль, все со временем проходит, не зря же сотворили эластичный бинт и анальгетики. Джинён говорит «сотворили», потому что считает все это поистине божьей помощью. Все постепенно приходит в норму, Джинёну давно за двадцать, по мнению танцора, давно — двадцать пять лет, за спиной обломанные крылья, над головой поблекший нимб, в правой ноге металлический зонд, а по венам чистая водка. Джинёну нельзя, это рушит координацию движения, начинают трястись руки, голова идет кругом. Это только сейчас — в двадцать с лишним кажется симптомами алкоголизма, а в пятнадцать — тяжелым нервным расстройством. Джинён раз за разом прокручиват в голове закулисную атмосферу: помнит битое стекло в пуантах, знает, что такое булимия и настоящая депрессия. Никогда не забудет горького привкуса соперничества и колкой ухмылки главного хореографа-постановщика там, в темной подсобке, пока Джинён — шестнадцатилетний Джинён — медленно раздевается под его пристальным грязным взглядом. Тогда ему казалось, что это правильно, так и нужно, старших нужно уважать и бесприкословно слушаться, запоминать каждое слово и мимолетный поворот головы. Это мерзко — тогда. А Джинён смеется — сейчас. Но если бы Джинёна спросили — изменил бы он что-нибудь в своей жизни, будь такая возможность, он без сожаления ответил бы «нет». Нужно уметь страдать. — Это был прекрасный опыт. — Я работал с гениальными людьми. — Многому научился. — Прогибаться, но не пускать трещин. Поэтому когда он в первый раз видит Джебома, то не ждет от него ровным счетом ничего. Джинёна не пугают длинные холодные пальцы, вежливая улыбка, которая встречает его каждый день, Джинёна так же не цепляют белая накрахмаленная рубашка и длинный темно-серый шарф. Он осматривает Джебома с ног до головы, подмечает про себя, что на черном лакированном покрытии его туфель маленькие прозрачные капли — значит, начался дождь, и это все, в принципе, что завладело вниманием Джинёна в первый раз. Сейчас, оглядываясь назад, он чувствует себя просто сказочным дураком. Джебом непреклонен. Он отовсюду требует перфекционизма, нечеловеческой отдачи и понимания витиеватых строчек на нотной бумаге. — Это боль, господа, настоящая боль, от потери, от любви, от труда. У вас всех я вижу скупую эфемерность. Джебом только укоризненно качает головой и уходит из репетиционной. Он не оборачивается, но Джинён нутром чувствует — Джебом хотел, чтобы все его слова Джинён принял на свой счет. И он принял. Не только недовольство, но и правила этой игры. Это неприятно, да, это как железом по стеклу, как монетой по коже — урон не сильный, но раздражает дико. Это как Джебом, педант до мозга костей, он широкими шагами ходит то в одну, то в другую сторону, как будто меряет паркет, измеряет, расчерчивает, как карту моря, нарисованную на широком дубовом столе. Вот только покрытие театрального паркета, увы, далеко не лазурно-синее. Лак местами облупился, половицы трещат, стоит на них совсем чуть-чуть надавить, древесина старая — какая-то бежево-желтая, а в искуственном свете канделябров — рыжая, что до неприятного зрачки режет. — От этого цвета уже глаза болят. Как-то раз парень из труппы Джинёна высказывает свое «но». Джинён вздыхает. — Кто позволил тебе смотреть сейчас вниз? Голову выше, спина прямая. Начали. Джинён не злой, нет. Он просто учит страдать так, как учили его — чувства через мучения — его жизненное кредо. Джебом приходит почти каждый день, сам пристально наблюдает за репетицией, вставляет свои ремарки, дополнения: руку выше, взгляд злее, поворот резче, а вот тут, да, тут, нет, стой-стой, левее, возьми его за руку. Джинён стоит позади своей труппы, смотрит в глаза Джебому и понимает, что все это — неподдельный фарс. Джебом блефует, ему нравится абсолютно все, в исчерпывающем понимании этого слова, вот только сам Джинён не разделяет этой подлинности. Не то чтобы Джебом его раздражал, сейчас у Джинёна всё-таки таится интерес к Джебому, но только легкий, технический. Джинён даже отчасти понимает его — все должно быть идеально, и Джинён принимает это на себя, когда до кровавых мазолей и черных кругов перед глазами переделывает хореографию. Он прослушивает композицию Джебома снова и снова, вглядывается в ноты, вот тут, резкий скачок — у Джебома, видимо, свело руку судорогой — писал напряженно, быстро, без малейшей паузы. Казалось, остановись на секунду, и все пропадет, растворится, разойдется, поманит рыжим хвостом и позволит себе сбежать. Это так похоже на него. Джебом подонок, Джинён знает, что тот издевается, Джебому ничего за это не будет — за спиной слишком большие деньги, он — покупатель, значит, и господь бог тут тоже он. — Я не заплачу ни цента, если вы продолжите халтурить, — Джебом цепляется костлявыми пальцами за подбородок Джинёна и зло шепчет, — И вы вылетите отсюда к чертовой матери. А после разворачивается к выходу, слегка ухмыляется через плечо и желает прекрасной репетиции. — Ну же, осталось всего ничего, займись делом. И нагло уходит, оставив красные отметины на скулах Джинёна. Тот улыбается, вскидывает подбородок вверх и заставляет себя снова гибче тянуть, а ля згонд. Наслаждаясь не только натянутыми мышцами, но и нервами. Только тронь — все разлетится к чертям. Джинён знает — Джебом наблюдает за ним. Со скрытым вожделением смотрит, как двигается Джинён, как тянет носок и наклоняется до того низко, что виднеется полоска бледной тонкой кожи на пояснице. В постоянном присутствии Джебома на репетициях нет никакой необходимости, но Джинён признается, что без Джебома уже не то, когда тот находится в зале, то в воздухе появляется тяжелое облако страха, какой-то нервозности, и на удивление все идет намного быстрее. Танцоры больше выкладываются, лучше слушают Джинёна, когда тот, повернувшись к Джебому спиной, глубоко наклоняется, касаясь ладонями пола, на худой спине натягивается белая футболка, показывая миру хрупкие позвонки, а узкие спортивные штаны слегка задираются у щиколотки. Джебом тяжело сглатывает и проводит рукой по лицу — и это далеко не признак усталости. Джебом старше и опытнее, у него на лице уже первые морщинки, а от пальцев пахнет табаком. Но Джинёну кажется, что если Джебом когда-нибудь по-настоящему выспится, то в миг помолодеет. От шарфа Джебома приятно пахнет, чем-то терпким, с примесью мускуса, сандалового дерева, немного дорогими чернилами и черным кофе без сахара. И Джинён признается — он начинает привыкать.