Когда остановятся стрелки

Радионяня сипела, заходилась кашлем, сквозь который проскальзывали обрывки уже привычного вопроса. Сара метнулась в глубину прихожей, забыв включить свет и сбросить ботинки. Сворачивая в коридор, она ударилась мизинцем ноги об что-то большое и угловатое и сжала зубы, чтобы не выругаться от боли. Стопка книг разлетелась по полу, поднимая в воздух облако удушливой пыли. — Который час? — мать билась на кровати так, будто хотела сбросить с себя невидимые веревки. Ее голос сменялся то свистом, то хрипом — она задыхалась, не в силах поднять голову так, как это было необходимо. Сара осторожно нырнула рукой под ее затылок и подложила туда еще одну подушку. А потом присела рядом. Ей всегда казалось, что, если в такие минуты обнять мать, то приступ пройдет быстрее. Может, виной было ощущение, которого в детстве недоставало, а, может, под ее обрывистым дыханием минуты пролетали незаметно. — Половина третьего, — ответила она, и сморщенный рот матери перекосило. Она силилась задать еще один вопрос — тоже знакомый, мутящий рассудок, но не успела. Тело, охваченное руками Сары, обмякло, вновь опустилось на кровать, и через мгновение о прошедшем ужасе не напоминало почти ничего — разве что мокрые волосы и сгусток белой слюны на материнских губах, готовый вот-вот сорваться на чистое белье. Сара вытерла его рукой, а потом смахнула на салфетку. — Представляешь, он написал мне записку, — она все не решалась выпустить мать из рук, даже если мышцы уже болели от напряжения. — Я заснула прямо в вагоне и непременно уехала бы в депо, но он вынес меня оттуда на руках. На самом деле, Сара верила, что ее вынесли на спине, ведь веса в ней было ровно как в мешке картошки, которую продают на рынках. Черный человек казался очень худым и слабым. Даже его вечный пузатый пакет в руке дрожал, словно был почти неподъемным для незнакомца в шляпе. Его запястье, которое успело мелькнуть, когда в их первую встречу человек опускал этот пакет, было почти прозрачным, с выпуклым узором из синих вен. Он явно был болен — может, раком или дистрофией, и это делало его намного милее остальных пассажиров последней электрички. Ему хотелось помочь. Просто заговорить, а если позволит — выслушать. Закрывать его шляпу зонтиком, когда идет дождь, или приглашать домой и заваривать горячий чай с медом и лимоном. — Я никогда не смогу пригласить его домой, — Сара знала это и раньше, но истина не запрещала ей мечтать. — У нас слишком грязно и пыльно. Даже если вычистить все до блеска, это будет похоже на развалюху, а не на дом. Как думаешь, я успею покрасить стены и поменять мебель прежде, чем он решится со мной заговорить? Это тоже не было похоже на правду, но не мечтать о разговоре Саре было трудно. Она пригладила рукой растрепанные волосы матери, осторожно поцеловала ее в лоб, и та вздрогнула, будто у нее над ухом прокричал будильник. — Все умрут. — Умрут, — кивнула Сара. Глаза щипало. Предательская слезинка, дрожащая на ресничке, все никак не хотела падать на порванные оборки платья. — Он назвал меня черной девочкой, — она всхлипнула и покинула комнату раньше, чем мать успела что-либо сказать ей вслед. Можно было разбить эти часы. Сжечь вместе со всем, что успело надоесть до боли в зубах, но взгляд, которым мать смотрела на нее, когда она пыталась снять их со стены, был невыносимым. Там было все — боль, страх, отчаяние и даже немного мольбы. Словно часы действительно отмеряли время до ее смерти. По правде говоря, Сара любила часы. В ее комнате одни тикали на старом трюмо, а другие прятались в его ящиках. В свой единственный выходной она любила лежать на кровати, закрывать глаза и слушать этот звук — будто в голове лопается маленький гнойный пузырик. Стрелка двигалась ровно — отсчитывала время до смерти. Лет восемь назад в ее голове завертелась навязчивая мысль, будто она умрет тогда, когда ей стукнет шестьдесят пять. Два года назад у нее получилось высчитать это точнее. В году было восемь тысяч семьсот шестьдесят часов. Шестьдесят пять лет превращались в пятьсот шестьдесят девять тысяч четыреста, из них двести девятнадцать с лишним уже остались за плечами. Те часы, что еще предстояло прожить, постоянно мелькали перед глазами в виде огромной шестизначной суммы. Этакий невидимый таймер, который уменьшался с каждым сделанным вдохом. Если погрузиться в книгу или воткнуть в уши наушники — таймер уменьшался быстрее. Еще быстрее — если занять себя тяжелой физической работой. В магазине было совершенно нечего делать — разве что стоять за прилавком и придумывать истории каждому, чьи ботинки мелькали в прямоугольном окне под потолком. Саре иногда казалось, что именно поэтому она выглядит сонной и рассеянной в глазах окружающих, но отказаться от игры воображения было невероятно сложно. Иногда эти истории были вынужденными и превращались в иллюзию физического труда, а иногда приходили сами — как в случае с Чарльзом, Мэдисон, всеми пассажирами последней электрички или старыми соседями, силуэты которых иногда проплывали под окнами. Когда появился таймер — жизнь стала просто утекать, сыпаться сквозь пальцы. Мерцать на краю этого таймера десяткой, которая убегала в два нуля, а после превращалась снова в десятку. Сара поднялась на второй этаж, сбросила ботинки, прошла к себе в комнату и сразу направилась к трюмо. Его зеркало было безжалостно расцарапано кухонным ножом еще очень давно — в детстве лицо, смотрящее оттуда каждое утро, казалось безобразным. Только сейчас, глядя в витрины бутиков, Сара понимала, что с каждым годом становилась все красивее — вылезала из личинки как невзрачная бабочка. Иногда она даже казалась симпатичной, но только при определенном настроении. Все остальное время витрины показывали бледного подростка с мешками под глазами. Она вздохнула и открыла верхний ящик. Там хранилась шкатулка — небольшая, как те, которые женщины покупают себе, чтобы хранить там всякие кольца и сережки, но в шкатулке Сары ничего подобного не было. Только засушенный цветок, подаренный ей пьяным одноклассником, и юбочка для барби, сшитая втайне от матери. Когда в комнате еще не было ни одной куклы, Сара надевала ее себе на палец и представляла, что та у нее есть. Теперь к двум ценностям отправилась и записка черного человека. Найти в ней смысл, не надевая розовые очки, было сложно, но само ее существование радовало больше, чем те моменты, когда на воображаемом таймере исчезала еще одна тысяча часов. «Он перенес меня на платформу, чтобы я не уехала в депо», — Сара улыбнулась серому пятну в зеркале и закрыла шкатулку. Теперь она сможет доставать эту записку, когда ей будет особенно грустно. Часы на трюмо пискнули, обращая на себя внимание. Большая стрелка замерла чуть дальше тройки, но об этом можно было не волноваться. Завтра было воскресенье. Единственный выходной. Она все равно будет спать. Утро, день, вечер и кусочек ночи, а встанет только тогда, когда за окном станет чуть светлее, чем сейчас. С четырех до пяти утра мать спала как убитая — не хрипела и не спрашивала о часах, поэтому все в доме превращалось в тихую пыльную сказку. Это время принадлежало Саре — в нем была чашка свежего кофе и хрустящий тост, если на его начинку оставались деньги. Если их не было — она читала. Так тоже можно было заставить таймер уменьшаться быстрее, чем обычно.

***

В семь утра запищал телефон, и ей пришлось сунуть его под подушку, но он бился в конвульсиях несколько минут, а потом дернулся словно эпилептик, захлебнувшийся слюнями. Под полом шаркали шаги и гремела посуда. Сквозь тонкий деревянный настил было слышно тихое материнское бормотание. «Нужно приготовить ей завтрак», — подумала Сара, решив, что масла и багета, которые она оставила на столе, для этого завтрака будет недостаточно. По утрам мать всегда готовила завтрак сама, но ее приступ вчера был настолько сильным, что казалось, словно сейчас у нее не осталось сил даже на то, чтобы сунуть ноги в тапочки. Только спустившись вниз Сара поняла, что багет уже исчез, а мать просто ходит по прихожей. Заметив дочь, она остановилась, впилась в нее отекшими желтыми глазами и забормотала еще громче и обрывистей: — Все умрут. Часы остановятся — все умрут. Сара знала, что во всех этих нагромождениях пакетов и книг мать искала пальчиковую батарейку, но сейчас ей не хотелось помогать. Она убежала наверх, едва сдерживаясь, чтобы не впиться пальцами в волосы. Такое состояние хорошо снимала горячая вода, налитая в ванну. Почти кипяток, в который приходилось опускаться медленно, чтобы ноги привыкли к боли. Потом приходило забытье — белое, как пелена густого тумана. Там не было таймера, но время летело так быстро, что несколько часов могли пролететь за несколько секунд. Сейчас не хотелось ничего, даже этой спасительной ванны. Под подушкой телефон снова трещал. Сара поставила на звонок самую обычную мелодию — такую, которую ставят старики, потому что не умеют загружать другие. Так можно было сохранить инкогнито в любой ситуации. Ведь если люди не узнают, какую музыку ты слушаешь, они не смогут сделать никакие выводы. Некоторым не нравится поп, некоторым - Раммштайн, а некоторые и вовсе не переваривают обыкновенную классику. Самый обычный звонок не вызовет никаких эмоций и ассоциаций. Поначалу она заперлась в ванной — в выходной можно было не существовать для остального мира. Потом перебралась в коридор, но там были слышны шаркающие шаги и бормотание матери. Потом ей захотелось на чердак, но какая-то разумная часть мозга утверждала, что, если поднять трубку, этот звонок перестанет надоедать. Сара вытащила телефон, не желая смотреть на экран. Звонить мог кто угодно — даже Он, чей голос слышать особенно не хотелось. В трубке зашипела управляющая. — Ты действительно считаешь, что если тебе оставили ключи, то можно превратить магазин в притон? Думала, я не почую, что здесь курили по меньшей мере пятнадцать человек? Думала, что если спрятать бутылки в коробки на складе, то я их не найду? Ты действительно так думала? «Я думала, что вы не станете портить мне выходной», — Сара посмотрела на свое запястье. Озвучивать фразу было нельзя — она расценивалась как неуважение к старшим. — Ты очень глупая, Сара. Я зарабатываю больше десяти тысяч долларов в месяц, и это без образования. Только на процентах от продаж. Твоя карьера может полететь к чертям в любую секунду. Я не стану терпеть у себя гулящую девчонку. «Вы зарабатываете столько потому, что приписываете себе все мои продажи» — их было немного, но достаточно, чтобы последние дни перед зарплатой не превращались в игру на выживание. — Это наш последний разговор. Больше я такого не потерплю. Управляющая бросила трубку, а Сара опустилась на пол и зарыдала. Такое случалось часто — ее обвиняли во всем, что только приходило в голову. К этому было давно пора привыкнуть — но привыкнуть она не могла. Старалась изо всех сил, но не могла. — Все умрут, — забормотали под дверью, и она взвыла, запуская пальцы себе в волосы. Можно было укусить руку, можно просто прикусить язык, но царапать кожу головы было особенно приятно. Так Саре казалось, что череп когда-нибудь проломится и она достанет ногтями до мозга. Но до этого должны были исчезнуть еще десятки тысяч часов с непрерывно мигающего воображаемого счетчика.