Перекрёстки

Сначала в горле прогорклым комком застряло осознание. Ком рос, рос, трансформируясь в панический страх, в какое-то тоскливое, колкое отчаяние, а потом в голове что-то щёлкнуло — и осталась одна только пустота. Ни слова упрёка, ни намёка на причину встречи. Голос с прохладцей, убийственно вежливый, более низкий, чем у Диппера. И всё же до боли похожий — как легко оказалось спутать их в телефонном разговоре! Билл сжимал зубы, нервно стучал пальцами по рулю и лихорадочно размышлял — знает или нет? Знает или… или всё-таки нет? Билл не любил слащавые сюсюкания, ему больше были по душе язвительные подтрунивания. С Диппером общаться было на удивление легко — на колкость он отвечал колкостью, на насмешку фырканьем и взглядами, полными смешинок. Он не сказал ничего такого — чёрт, он же ничего такого не сказал? В этом же нет ничего предосудительного — подумаешь, отец друга звонит мальчику, чтобы узнать, что с ним случилось? Может, он просто выполнял пожелание Уилла. Может, ещё пронесёт. Закрывая глаза на краткие мгновения, с леденящей душу уверенностью Сайфер думал о том, что это грёбаный конец всему. Нихера, блядь, это не хорошо. Это странно. И это было очень и очень плохо. *** В кафе, в котором они должны были встретиться, было шумно и многолюдно. И всё же Билл, ни разу не видевший «папочку» (Диппер всегда с удовольствием рассказывал Биллу о своём «крутом» отце), узнал его с первого взгляда. Он занимал маленький столик в тени декоративной колонны — маленький столик на двоих, над которым нависали искусственные ветви с россыпью зелёных пропылённых листьев. Дерево в кадке, не похожее ни на одно из реально существующих в калифорнийской лесополосе деревьев, отлично вписывалось в местный дешёвенький интерьер, в котором чувствовались робкие попытки выглядеть представительно и богато. Но мешали этому впечатлению сероватые скатерти, занавески в убогую клеточку и официантки возрастом за тридцать и с излишним макияжем на натужно-услужливых лицах. Когда Сайфер увидел его — Ламаника Пайнса, уставшего, взрослого мужчину — он на мгновение замер, ошеломлённый схожестью отца и сына, схожестью настолько детальной, будто сама природа кропотливо вылепливала лицо Диппера Пайнса, делая его одновременно и очаровательно-простоватым, и как две капли воды похожим на его утончённого, безусловно аристократичного отца. У Диппера был крупноватый нос с лёгкой горбинкой, будто навечно сгоревший в лучах калифорнийского солнца, с лезущей кожей и красный, как у мультяшного оленёнка Бемби. У него было круглое, всё ещё по-детски припухлое личико, на котором — Билл стал замечать — постепенно вычерчивались линия челюсти и линия плавных, мягких скул. У Диппера были густые брови под цвет его каштановой шапки тугих кудрей, и невероятно-голубые, даже наверное больше синие, с карими звёздочками-точечками глаза в обрамлении пушистых ресниц. Что-то — возможно, в разрезе его глаз, или умении насмешливо вздёргивать брови, кривить уголки губ, щурить глаза, закрывая бесконечную синь радужки своими мягкими ресничками — делало взгляд Диппера лукавым и невинным, и таким невероятно волнительным, что Билл часто терял голову и целовал своего мальчика, пока тот довольно хихикал и уворачивался от мокрых прикосновений, краснея при этом от смущения и чувства невероятного довольства. В общем и целом, с какой стороны не посмотри — просто симпатичный мальчишка, который в будущем должен был вырасти в привлекательного молодого человека, но никак не ослепительно-прекрасного, модельной внешности статного красавца. Однако, увидев его отца, Билл вдруг засомневался в том, что во внешности Диппера не было ничего особенного (конечно же, только не для него, потому что он действительно — вот же дерьмо — вляпался в эти отношения, словно сопляк). Ламаник выглядел до того идеально и утончённо, что его не портила даже простая и довольно дешёвая одежда из магазинов-дисконтов, где, как просветил его Диппер, отец покупал ему и себе одежду. Он выглядел как модель глянцевого журнала — с идеально вычерченным овалом лица, чуть заострённым подбородком без ямочки, прямым носом и со скучающе-прищуренными — опять же — льдисто-синими глазами. Его волосы, вьющиеся на концах, были аккуратно зачёсаны назад, открывая взгляду россыпь родинок и странное родимое пятно в виде ковша на чистом лбу — точно такое же было у Диппера, но в отличие от отца Диппер его ужасно стеснялся. Морщинки в уголках глаз и губ были практически незаметны — Ламаник Пайнс выглядел максимум на 25 лет, но никак не походил на отца уже взрослого подростка. Впрочем, вспомнилось Биллу, Ламаник Пайнс и не был старым человеком — ему было всего 32 года. Диппер был его ребёнком по залёту, от которого молодой отец не стал отказываться — несмотря на все трудности, с которыми ему пришлось столкнуться впоследствии, что тоже делало ему чести. В этом вопросе Сайфер его понимал, потому что сам вляпался в такую же историю — правда, на первом курсе университета, что не слишком-то отличалось от ситуации Ламаника Пайнса. Ничто из этого осознания-сравнения не могло помочь Биллу Сайферу в предстоящем тяжёлом разговоре. Сердце ухнуло в пятки, когда скучающий взгляд молодого мужчины, младше его на пару лет, остановился на самом Сайфере. Острый, скальпирующий взгляд прошёлся по нему с головы до ног и обратно, и Ламаник встал (даже такое простое действие он сделал так красиво, что Билл невольно почувствовал себя не в своей тарелке), чтобы поприветствовать своего собеседника. Пайнс же сразу узнал в этом молодом мужчине с подвижным, как ртуть, лицом, того самого растлителя его сына. Ресницы чуть дрогнули в немом изумлении, когда он цепко оглядел его с головы до пят, и невольно, где-то в глубине души и очень, очень нехотя, Ламаник признал — возможно, сыну действительно было за что бороться. Никакая фотография не могла передать сбивающую с ног харизматичность, живой блеск беспокойных глаз и стиль — нелепый и аляпистый, почему-то жёлтых оттенков — но определённо-выработанный стиль. Одни чёртовы часы на руке мужчины стоили столько, сколько Пайнс-старший сейчас зарабатывал за год. И это тоже не прибавляло хорошего настроения усталому Ламанику. Мужчина подошёл. Коротко, резко кивнул и протянул руку для рукопожатия. Ламаник смерил протянутую ладонь с недоумением и брезгливо искривил уголок рта, после чего аккуратно опустился на своё место. Он снова взялся за чашку уже остывшего чая и вперил взгляд в середину их маленького стола, рассеянно перебирая в голове фразы, которыми можно было начать приличный разговор. Ничего, кроме «я придушу тебя, если ты ещё хоть раз приблизишься в моему сыну» и «ты — ёбаный мудак», в голову молодому отцу не приходило. Сайфер за столиком раздражённо пощёлкал пальцами, вызывая официантку, и уже знакомым по телефонному разговору резковатым, отрывистым голосом заказал себя чашечку кофе с молоком и двумя кубиками сахара. Ламаник сцепил зубы и постарался удержать лезущую на лицо злобу — именно такой кофе, лет с 13-ти, предпочитал пить его сын, когда готовился к переходным экзаменам или промежуточным тестам. Ламаник тихо опустил чашку на стол, так и не отпив из неё ни одного глотка, и с ледяной сосредоточенностью уставился на сидящего напротив мужчину. Руки у него слегка дрожали от напряжения. Его слегка знобило от пережитого стресса. Этот день, начавшийся вполне привычно, полностью выбил его из колеи. И он не чувствовал, до сих пор, что привёл себя в порядок. Хотя бы относительный, который мог позволить ему с уверенностью сказать — деланное спокойствие не сменится вспышкой ярости, а вспышка ярости не перетечёт в острое чувство жалости к самому себе и ненависти ко всему окружающему. Со стороны казалось, что Пайнс-старший невозмутим и спокоен, но Билл как-то автоматически, цепким, колючим взглядом отмечал невидимые глазу детали, которые говорили не в его пользу. Безмятежность, написанная на лице сидящего напротив мужчины, не обманывала его — он видел, как мелко подрагивают руки Ламаника, и как белеют полукружья ногтей на убогой чашке с лейблом марки популярного дешёвого кофе. В глаза смотреть ему было неуютно — зрачки пульсировали в такт биения сердца и расширились до невозможных размеров. Сайфер мог сказать только одно — любое неправильно сказанное слово или резкий жест сорвёт с места молодого человека, и тот не постесняется совершенно по-плебейски избить его ногами, предварительно выбив парочку зубов и поставив на пол лица внушительный синяк. И потому, усмехнувшись, Билл скрестил на груди руки и откинулся на спинку стула, давая право начать разговор сидящему напротив него мужчине. И Билл был определённо прав, потому что на самом деле, несмотря на внешнее ледяное спокойствие и невозмутимость, Ламаник пребывал в ужасном волнении. Но одного Билл не увидел — не увидел того, что Ламаник куда больше сейчас испытывал страха, чем злости. Хуже сказать — он боялся. Страх этот был отнюдь не иррационален и вполне понятен ему самому, несмотря на то, что ситуация была невыгодна прежде всего Сайферу, и Ламаник понимал, что будущий собеседник ничего не может с этим поделать. Но поселившись в груди, он никак не хотел выпускать из своих острых когтей его живое, но такое холодное сердце. Когда он назначал эту встречу, и шёл сюда, он летел, сжимая кулаки и еле дыша от душившей его ярости. Он весь покраснел, и ассиметричные пятна румянца некрасиво обезобразили его молодое лицо. Но оказавшись в этом небольшом полупустом зале, в свете электрических ламп и с чаем перед собой, насыщенно-чёрным и совершенно безвкусным, он вдруг понял, что не знает, что же ему делать. Первые несколько минут он представлял себе, как в зал входит этот крашеный мужчина, как он начинает оправдываться, и Ламаник собственным презрением заставляет осознать его ничтожность своей натуры. Или как этот незнакомец начинает угрожать ему, и Ламаник с аристократичной холодностью поднимается из-за стола, задирая подбородок. Вы, сказал бы он гордо, полное ничтожество. Нет, вы — хуже ничтожества. Вы посмели покуситься на самое дорогое, что есть в моей жизни. Я этого так не оставлю! Перечитав классических романов, Ламаник слабо представлял себе, как всё должно было происходить в реальности. Мало этому способствовало и его воспитание, поскольку он всегда действовал с позиции силы, и все его угрозы и аргументы всегда подкреплялись материальной базой и высоким положением. Сейчас же он не мог ничего. Он скатился в ничтожество, и несмотря на то, что их с сыном быт нельзя было назвать бедным (они скорее принадлежали среднему классу, чуть ниже нормы), он до сих пор не мог избавиться от некоторых своих привычек. В разрезе нынешнего своего положения, Ламаник смог трезво взглянуть на собственные измышления, пусть для этого ему понадобилось какое-то время. Осознав плоскость воображаемых картин, более того — их уничижительную, лебезящую и приторную фальшивость, мистер Пайнс вдруг начал паниковать. Страх сковал его, крепко связав цепями его руки и ноги. У Ламаника затрясся подбородок и он быстро опустил взгляд в стол, хватаясь руками за чашку с горячим напитком. Вспомнился сын — его ненавидящие, пронзительные вопли стояли в ушах, проклятия вперемешку с ругательствами сменялись мольбами, стонами и рыданиями. То, как он обнимал его на кухне, как поднимал виноватые глаза и глядел на него с сыновьей любовью. Слёзы в его глазах. Он молил о понимании, но Ламаник не мог ни понять, ни принять такого отвратительного адюльтера. Он мог бы простить сыну отношения с одноклассником, с учеником старшей школы или даже студентом, но того, что Диппер встречался с его ровесником, таким же как и он — отцом, он простить не мог. Хотя и отлично понимал, что уж в этом обвинять собственного ребёнка глупо. Ему просто вскружили голову. Очаровали и привлекли обещаниями взрослой жизни, на которую так падки все подростки, стремящиеся к полной самостоятельности и самодостаточности. Именно эти слова он и произнёс вслух, медленно и не отрывая взгляда от чая в его кружке с плавающими в нём крупными чаинками. Ламаник даже не понял, что сделал это, пока на его осторожную реплику не прореагировал собеседник. — Вы вскружили ему голову, — медленно произнёс Ламаник. Это было не самое лучшее начало разговора, не самое обвиняющее, не самое яростное. Усталое и практически безразличное. Билл передёрнул плечом, на секунду повернув голову вбок и проверяя, как скоро официантка принесёт ему его заказ. На барной стойке шумела кофемашина, официанточка болтала с протирающим кружки энергичным молодым человеком, сияющим улыбками будто в свете софитов. Это раздражало. — Послушайте, — начал сухо разговор Сайфер, тут же откашлялся, потому что в горле подозрительно запершило, и поймал глаза собеседника взглядом. Чужой взгляд был тяжёлым и пронизывающим. Билл сомневался, что отец Диппера был способен сейчас воспринимать адекватные аргументы. На его месте он давно бы уже сам себе начистил морду — за такой-то проступок. — Послушайте, — повторил он упрямо. — Это всё просто недоразумение. Билл замолк, осознав, что это не лучший контраргумент в нынешнем его положении. Всё казалось ему нелепым, вся эта ситуация. Постановочная сцена перед камерами, дубль первый! Через сорок минут он должен ехать на встречу с возможными деловыми партнёрами, а вместо этого сидит в убогом кафе и пытается объяснить его ровеснику, что отношения с его — ровесника — сыном всего лишь нелепая случайность. Билл нахмурился и сжал губы в тонкую ниточку. Расслабленные до этого ладони, затянутые в чёрные перчатки, сжались в кулаки. — Я неправильно выразился, — отрывисто сказал он, глядя прямо в глаза Ламанику Пайнсу. Тот застыл на месте, словно был всего-лишь кадром на плёнке — ярким, интересным, но бездвижным мгновением, пойманным в яркую вспышку фотоаппарата. Зрачки в его глазах расширились до невероятных размеров. Сидеть под этим давящим, мёртвым взглядом было физически неудобно. — Я хотел сказать… что… ситуация несколько… вышла из-под моего контроля. Я бы никогда себе такого не позволил. Я никогда себе такого не позволял. Билл особо подчеркнул это «не позволял», с каким-то даже отчаянием, не в силах придумать, сказать хоть что-то, что сгладило бы острые углы этой неприятной ситуации. — Плохо… не позволяли, — медленно произнёс мистер Пайнс. Билл совершенно не разбирался в интонациях этого незнакомого ему человека, однако почувствовал яд в его тихих словах. Ламаник вцепился руками в столешницу и перегнулся через стол, наклоняясь ниже к Уилльяму. Уилльям невольно пригнулся ниже и почувствовал, как подёргивается веко на левом глазу — от нервов. — 12 лет, — тихо прошептал мистер Пайнс. Билл отшатнулся от него, выражение ярости мгновенно искривило его лицо. Сайфер вскочил с места, в то время как Ламаник продолжал молча сверлить его взглядом. Он медленно взял в руки чашку, обхватив её ладонями с тонкими пальцами и ухоженными ногтями (у Диппера они вечно были обгрызенными и с забившейся под них грязью) и отпил глоток. Кадык нервно дёрнулся, Билл как подкошенный упал обратно на стул. Подошедшая официантка опустила перед ним поднос с чашкой кофе, и молчание царило до тех пор, пока она не ушла обратно к барной стойке. Обслуживать пока что было некого — новые клиенты не входили, а старые всё ещё были заняты своими заказами. — Я этого не хотел, — выдавил из себя Сайфер. — Блядь, вы меня вообще за кого принимаете?! Как себе это можно представить!!! У нас никогда… до определённого возраста, понимаете, я бы не зашёл так далеко! Но Диппер… он так часто бывает настойчив… И появляется в моём доме так, будто уже давно там живёт. Я не могу. Это выше моих сил! Билл с отчаянием вцепился в волосы. Он вообще был очень эмоциональным человеком со взрывным характером, и за пару минут мог испытать радость, меланхолию, ярость, тоску и веселье. Всё несочетающееся отлично гармонировало в нём, и эмоциональная живость была одним из тех факторов, что делала его столь харизматичным человеком. Вот и сейчас отчаянно блестящие жёлтые глаза потемнели до горчичного, почти светло-коричневого оттенка, придавая его лицу какое-то мученическое выражение, словно на средневековых гравюрах Гюстава Доре. И до этого не слишком-то уложенные волосы разлетелись в разные стороны и застыли в нелепых, колких иголочках, слипшихся от пота и лака для фиксации волос. Ламаник встал из-за стола. — Больше он вас не побеспокоит, — медленно и чётко, разделяя каждое слово (будто каждое из них произносилось с Большой Буквы), произнёс молодой мужчина. — И вы тоже не смейте его… беспокоить. Последнее слово Ламаник выплюнул, и черты его лица исказились словно от отвращения. — Я запретил Дипперу возобновлять с вами общение, и до его совершеннолетия собираюсь жёстко контролировать его режим. Надеюсь на ваше понимание. Вы ведь понимаете, что дальнейшие ваши попытки связаться с моим сыном в свете вскрывшихся факторов будут рассматриваться мной только в одном аспекте? Голос Ламаника был очень ласков, как-то излишне приторно ласков, в то время как на лице наконец-то начало проступать давно мучающее его бешенство. Билл молча кивнул. Он был слишком растерян, слишком не подготовлен к такому повороту событий и слишком ошарашен дальнейшими перспективами. Обаяние его, какое-то инфернальное, с демоническими оттенками, на сидящего напротив мужчину совершенно не действовало. Ламаник чуть вздёрнул уголки губ вверх, обозначая улыбку. Его голубые, почти что синие глаза до боли знакомо защурились, что заставило сердце Уилльяма на секунду сбиться с неровного темпа, а после понестись вскачь. Возможно, именно поэтому он пропустил удар. Вместе со стулом Билл упал, ударившись затылком о грязный пол. Голова тут же взорвалась болью. Сайфер схватился за затылок и подбитый глаз, ожидая, что на этом ничего не закончится, но ничего не происходило. Шумели официанточки, немногие посетители возбуждённо обсуждали только что произошедшее, чуть ли не снимая тайком на камеры в своих современных гаджетах. Открыв слезящиеся глаза он увидел лишь прямую, как палку, спину уходящего прочь Ламаника. Тот даже не обернулся, чтобы посмотреть на результат своих трудов. На столике лежал знакомый телефон в чёрно-красном корпусе, а рот Билла почти без его желания искривился в какой-то гримасе, в которой непонятно, чего было больше, злости или обиды. Телефон Диппера. Вот же блядь.