О чём нельзя говорить

На следующий день отправляюсь в одну из маленьких деревушек под названием Сура на границе с Аэруго. Предусмотрительно переодеваюсь в гражданское, наклеиваю бороду с бакенбардами и, немного подумав, добавляю к этой маскировке широкие накладные брови, что вызывает молчаливый ужас у мадам Гернштейн. Она тихо спрашивает, не желаю ли я на всякий случай поехать в сопровождении охраны. По её мнению, у каждого главы государства достаточно недоброжелателей. Я наотрез отказываюсь. Лиза не хочет раскрывать свою настоящую личность перед жителями деревни, значит, у неё есть веские причины. А я уважаю её намерения. Не помню, какие именно документы мне состряпали, но я сам их подписал, так что они перестали быть стопроцентно фальшивыми. Затем Хавок довёз меня до вокзала. Я купил в кассе билет и стал ждать прибытия поезда. *** Лизу мне удаётся разыскать достаточно быстро. Спрашиваю у первого встречного фермера про молодую женщину, недавно поселившуюся в деревне, и мне указывают её дом, уточнив, правда, кем я ей прихожусь. Я представляюсь троюродным братом. Так безопаснее. Я не знаю, какую фамилию Лиза выбрала. Вдруг меня попросят предъявить документы, и наши фамилии не совпадут? Первая ложь, и мне тут никто больше не будет доверять. Или, что ещё хуже, задержат до выяснения личности. Дойдя до небольшого бревенчатого дома, медлю. Снимаю маскировку и прячу её в сумку, потом стучу. Изнутри доносится заливистый лай, и когда открывается дверь, верный Хайяте бросается ко мне навстречу, прыгая и пытаясь лизнуть в лицо. Треплю пса за ухом, и он, довольный, бежит во двор. Лиза стоит, опираясь плечом о притолоку и склонив голову набок. На ней надето светлое платье. Волосы струятся по плечам. Она всё ещё кажется бледной и осунувшейся, однако отчаянная тоска постепенно уходит из её глаз. Сейчас моя любимая больше похожа на себя прежнюю, нежели чем в последний год, когда мы жили вместе. — Привет, — говорю и добавляю, не выдержав неловкой паузы. — Я за тобой. Поехали домой? Она делает шаг вперёд, вцепляется в ворот моей рубашки, вжимаясь лицом в плечо. — Знаю, я клялась всегда быть рядом, но мне нужно ещё время… Не злись. Я скоро вернусь, — и добавляет неожиданно. — Поверь, как Уинри-сан верит Эдварду! При упоминании твоего имени вздрагиваю. Лиза это чувствует, но понимает по-своему. — Ты не веришь? Боишься, что я никогда не вернусь? — Даже думать об этом не желаю! — прижимаю её к себе так крепко, как только могу. Лиза гладит меня по щеке, потом целует. Обхватываю её лицо ладонями, впиваюсь в губы, словно желая что-то доказать ей или себе. Лиза отходит от меня и шепчет только одно: — Хочешь чаю? Я киваю, и она пропускает меня внутрь. В доме три комнаты: кухня, гостиная и спальня. Они кажутся тесными после нашего коттеджа, но я готов привыкнуть и остаться здесь на всю жизнь, если потребуется. Закатный свет сочится сквозь маленькие окна, золотя доски пола. Посреди кухни стоит стол, накрытый белоснежной скатертью. Чувство умиротворения охватывает меня. Лиза ставит передо мной фарфоровую кружку с нарисованными листьями клёна. Себе берёт такую же. Приносит закипевший чайник. Мы сидим и неторопливо пьём чай с тостами и черничным джемом. Потом Лиза садится ближе, берёт мои руки и прижимает их к груди. Забытое чувство захлёстывает волной. Целую её, чувствуя во рту сладкий привкус. Лиза доверчиво льнёт ко мне, обвивает руками шею. Сколько месяцев я уже не ощущал этих объятий! Отвык, иссох внутри, обозлился на весь мир. Смертельно соскучился. Не давая себе возможности задуматься, подхватываю её на руки. Это совсем маленький дом, и мне даже не приходится искать спальню. Следом бежит неизвестно откуда взявшийся Хайяте, помахивая хвостом. Наверное, он обижается, что дверь захлопывается прямо перед его носом. Пес садится снаружи и начинает скулить. — Извини, приятель, — шепчу себе под нос, — я похищаю твою хозяйку на пару часов. Постель хранит аромат женских духов… Смотрю в родные глаза, молясь, сам не зная кому — судьбе, высшим силам — чтобы суметь разрушить стену, разделившую нас в последний год. И чувство вины за вчерашнее, за то, что я посмел целовать и желать ещё кого-то, исподволь гложет сердце. Ничто в этом мире не остается безнаказанным, но сейчас не хочется думать о плохом. То, что было вчера, напоминало безумный, сметающий всё ураган. То, что я ощущаю сегодня — тишина, спокойствие, принятие. Добрые, всё понимающие и прощающие руки тянутся ко мне… Когда мы, счастливые и умиротворённые, лежим рядом, обняв друг друга, я слышу, как Лиза тихо шепчет мне на ухо: — Я хочу перестать быть для тебя препятствием. — Ты никогда им не была! — Но я не могу иметь детей. — Для женщины материнство — не единственный способ реализовать себя. Если усыновление неприемлемо, можешь посвятить себя карьере. — Для этого мне придется уехать в другой город или вообще за границу. Останься я в столице, большинство будет сплетничать за твоей спиной, будто ты оказываешь мне протекцию. И так разное выдумывали, хотя до звания капитана меня повысили приказом Груммана, а не твоим… Уехать же в другой город — значит, снова расстаться с тобой. Причем не на год, а гораздо дольше. Это замкнутый круг. Видишь, я пытаюсь найти варианты, но не получается. — Почему ты раньше всё не объяснила? Я способен понять тебя. — Боялась показаться эгоисткой, думающей в первую очередь о том, как самой выжить. Но всё так и есть. Я стала эгоисткой … После Мэрианн. — Милая, это не предательство и не эгоизм — пытаться найти свои собственные причины жить! — Однако куда бы я ни пошла и ни поехала, моя реальность заключается в том, что я никогда не смогу подарить тебе ребенка, а тогда, получается… — Считаешь, будто обманула мои ожидания? По её наполнившимся слезами глазам понимаю, что угадал. — Пойми, вместе с тобой я готов воспитывать любого ребенка, которого ты полюбишь! Лиза, всхлипнув, прижимается ко мне крепче. — Спасибо. Ты это говорил и раньше, но я словно не слышала … Я вообще ничего не слышала. — Ты вернёшься? — Через пару недель. Мне нужно кое-что обдумать. Только не обижайся. — Не буду, — тихо улыбаюсь, — но через две недели я снова приеду сюда! И заберу тебя с собой, если будешь готова. Она кивает. Утром я возвращаюсь самым ранним рейсом в столицу, по пути размышляя о том, что, наверное, всё в моей жизни начинает понемногу налаживаться. *** В Штабе я становлюсь прежним. Хавоку, наверное, и в голову не приходит, кому и каким образом удалось вернуть в нормальное состояние «упрямого, как мул, фюрера». Во время нашего разговора на следующий день он долго косится на меня с удивлением, потом дружески хлопает по плечу: «Я рад, что ты снова с нами». Больше ничего не уточняет. С тобой мы почти не видимся с той ночи. Разве что случайно сталкиваемся в коридорах, но ты приветствуешь меня, затем отводишь глаза и быстро удаляешься под предлогом работы. И я не знаю, что сказать. Ничего, пройдёт время, мы оба забудем этот эпизод. В конце концов, самого худшего не произошло, к счастью для нас обоих. Однако судьба требует оплаты моих счетов гораздо раньше, чем я ожидаю. Спустя десять дней мадам Гернштейн приносит на подносе внушительную пачку корреспонденции вместе с горячим кофе. Отпивая маленькими глотками обжигающий напиток, разворачиваю письмо за письмом, набрасывая на черновике примерный план ответов на наиболее важные, а остальные расписываю для исполнения заместителям. Внезапно в моих руках оказывается грубо склеенный конверт из плотной бумаги. Скорее всего, самодельный. На конверте ни единой марки, не проставлены адрес и имя отправителя. Убедившись, что внутри лежит достаточно объёмная стопа бумаг, вскрываю его. На стол высыпаются цветные фотографии. На одной из них мы с тобой слились в поцелуе. На второй я склоняюсь над тобой, лежащим поверх моего стола. На третьей ты тесно прижимаешься ко мне, позволяя ласкать себя, а на четвертой — даришь ответные ласки. На оборотной стороне последнего снимка выведено печатными буквами: «Как вы думаете, этот человек заслуживает того, чтобы стоять во главе страны?» Я чувствую, как мир рассыпается на части, увлекая за собой тебя, Лизу, Уинри-сан, Ван-куна… Кто бы ни сделал эти фотографии, ничего не изменить. Теперь о последствиях — ближайших и отдалённых — можно лишь догадываться. Несмотря на шок, мгновенно соображаю, как шантажист ухитрился отснять компромат, оставшись абсолютно незамеченным. Ракурс фото однозначно говорит о том, что нас снимали с потолка. Над моим кабинетом находится пустая комната со стеллажами. Нечто вроде малого архива, куда складывают недавнюю переписку глав государств, а через пять лет письма отправляют в большой архив. Меня это вполне устраивает: во-первых, всегда можно быстро найти нужный документ, во-вторых, во время совещаний сверху не слышится никакого отвлекающего шума. Но я, естественно, никогда не проверял ту комнату на наличие люков в полу, а, очевидно, они были. И ими активно пользовались. Только вот до злополучной ночи в моём кабинете не происходило ничего сомнительного. Говорят, легче простить того, кто ежедневно ошибается, чем того, кто совершит один проступок за всю жизнь. В глазах окружающих второй будет выглядеть куда более виновным из-за своей сложившейся до того времени безупречной репутации. Единственная ошибка станет для него несмываемым клеймом. И всегда найдётся тот, кто готов годами подкарауливать эту случайную ошибку, чтобы извлечь выгоду. Остаётся прочесть письмо и выяснить, чего от меня хотят. Стараясь сохранять хладнокровие, вытаскиваю из конверта лист и читаю послание, тщательно выписанное теми же ровными буквами: «Господин фюрер! Вы, наверное, сами осознали всю глубину своего падения, а если нет, мы вынуждены сообщить, что населению Аместриса не нужен безнравственный правитель. Предлагаем Вам в течение трёх дней после прочтения данного письма отказаться от должности фюрера и позволить занять своё место более достойному претенденту. В противном случае копии фотографий будут отправлены в Ризенбул, а ещё через два дня, если не одумаетесь, вся столица будет в курсе ваших похождений. Доброжелатели». Ризенбул? Эти подонки неплохо информированы. Снова гляжу на снимки. У того, кто фотографировал, безусловно, присутствует вкус. Если забыть о ситуации, это очень красивые кадры. Ты выглядишь безупречно с запрокинутой головой, с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами. Проклятие, я и не думал, что мы с тобой можем выглядеть так … Однако становится тошно при мысли о том, что наши мгновения близости украли. Чужие глаза смотрели на нас через объектив, незнакомые руки проявляли пленку с единственной целью — растоптать, унизить. Я единственный раз позволил себе забыть о грани дозволенного. И я готов платить за свои ошибки. Но почему мои личные отношения непременно должны стать общественным достоянием и принести несчастье дорогому мне человеку? Они загнали нас в угол. Я не могу быть уверен, что даже после того, как добровольно оставлю управление страной, эти фото не будут отосланы твоей семье. И нельзя никому сказать о письме, особенно тебе, иначе ты непременно рванёшь, очертя голову, искать злодеев. Зная тебя, можно без труда предсказать, что ты обязательно влипнешь в историю. Значит, лучше организовать поиски самому, придумав правдоподобную причину… Например, у меня украли важные документы, и я пытаюсь найти того, кто это сделал. Точно. Пусть служащие отдела расследований проверят отпечатки пальцев и следы от обуви в верхней комнате. Попробую опросить охрану, не видели ли они кого-нибудь подозрительного за прошедшие дни. Если б было возможно отдать письмо на экспертизу графологам, исследовать бумагу на предмет места её изготовления или продажи, выяснить марку фотоаппарата … Но об этом не может идти речи. Придётся обходиться наскоро придуманной легендой и уликами из комнаты, если они обнаружатся. Убираю фотографии с письмом в сейф. На самое дно. Когда найду плёнку, сожгу всё сразу, не выходя из кабинета. Конверт же без содержимого пусть полежит в столе. Кто знает, может, я сам выясню, где именно производится подобная бумага. Вызвав мадам Гернштейн, прошу её открыть малый архив, объяснив своё поведение той самой выдуманной кражей документов. Моя секретарь, как всегда, поджимает губы и осуждающе качает головой, всем своим видом выражая негодование по поводу обнаглевших преступников, посмевших украсть бумаги фюрера. Разумеется, в комнате полы были несколько раз тщательно промыты, а пыль со всех полок вытерта. Ещё бы. Почти две недели прошло! Место, где располагается люк, шантажисты задвинули стеллажом со старыми документами. Отодвинуть его не представляет сложности. Что-то царапает по полу. Взглянув вниз, обнаруживаю пуговицу от военного мундира. Обронили её недавно, она даже не успела покрыться пылью. Похоже, шантажист — один из служащих Штаба, либо кто-то нарочно пытается подставить наших людей. Такую возможность тоже нельзя сбрасывать со счетов. Надо узнать, кто десять дней назад обращался в хозяйственную часть, и я выявлю кандидата в преступники. Быстро поднимаю пуговицу и прячу в карман. Простучав доски под стеллажом, обнаруживаю снимающиеся фрагменты паркета, а под ними - люк, о существовании которого полчаса назад предполагал лишь гипотетически. Вот здесь уже трогать ничего не следует, так как на крышке могли остаться отпечатки пальцев. Вернувшись в кабинет, вызываю Маллера и Нортона из отдела расследований и поручаю им осмотреть люк и пространство вокруг. Затем через мадам Гернштейн приглашаю охранников с первого этажа здания, а потом и тех, кто обычно несёт караул снаружи. Все, как один, уверяют меня, что за прошедшие десять дней не заметили ничего подозрительного. Никто посторонний, не имеющий пропуска, не пытался пройти через них. Отпустив охрану, откидываюсь в кресле и снова рассматриваю пуговицу. Ничего особенного. Обычная. Вполне могла принадлежать, как женской, так и мужской военной форме. Нить на концах разлохматилась. Видно, шантажист второпях зацепился за край стеллажа, и вырвал её, как говорят, «с мясом». Впрочем, если учесть, что мы вообще не слышали никаких звуков в ту ночь, возможно, в комнате находились двое, и они аккуратно перенесли стеллаж с места на место. Однако один из них вполне мог зацепиться за что-то в темноте. Теперь надо позвонить в хозяйственный отдел и попросить выписку о расходах со склада за последние десять дней, что я незамедлительно и делаю. Через двадцать минут ко мне снова входят ребята из отдела расследований. Они докладывают, что смазанные отпечатки с люка удалось снять, однако идентифицировать их будет непросто. Я приказываю им просидеть хоть всю ночь, но выудить максимум информации из найденного. Маллер и Нортон уходят. В этот момент неожиданно являешься ты, опередив всего на полшага мадам Гернштейн, которая вбегает следом, докладывая о твоём приходе. Зная своего секретаря, я бы сказал, она просто кипит от возмущения. Наверное, опять пыталась сказать, что я занят, но ты её проигнорировал. — Чем обязан, Стальной? — Прошу прощения, господин фюрер. Моя работа по расшифровке окончена. Я обучил остальных сотрудников известным мне западным системам мер. Составил таблицу перевода единиц из одной системы в другую. Перечертил полностью чертежи машин… — И всё это успел за десять дней?! — вслух поражаюсь твоей работоспособности. — Таблицы было составить проще всего. Чертежами занимался по ночам. — С меня дурной пример берёшь? — позволяю себе улыбнуться, заметив, что мадам Гернштейн, гневно фыркнув, выходит из кабинета. — Дурной пример обычно заразителен, — зеркально отражая мою улыбку, киваешь ты. — Особенно если его подаёт глава государства. — Дошутишься, — наверное, в моём голосе невольно проскальзывает тревога Ты хмуришься и, внимательно приглядевшись ко мне, спрашиваешь. — Что случилось? — Ничего. У меня просьба… личного свойства. Если у вас с Уинри есть родственники в другом городе, навестите их завтра. — К чему такая спешка? — ещё больше напрягаешься ты. — Просто совет. Лучше если вы их не просто навестите, а останетесь погостить подольше. На месяц или два. — Но у нас нет родственников в другом городе! — Уезжайте в Бриггс или в Ксинг. — Исключено. Ван-тян не перенесёт путешествия через пустыню или в горы, он слишком мал. — Ван-тяна можно оставить с Пинако-сан. Правда, существует ещё вариант … Переезжайте все в наш дом! Лиза скоро вернётся. Думаю, она не будет против. — Я рад, что вы с Лизой-сан решили снова быть вместе. А теперь скажите: что за опасность угрожает моей семье? Я молчу. — Опасность появилась сегодня? — Не выдумывай, — отворачиваюсь, понимая, что опять недооценил твою сообразительность. — А ты не лги! — застываешь на месте, понимая, что зарвался, и немедленно поправляешь себя. — Не лгите, господин фюрер. Внутри меня всё переворачивается. Я мгновенно понимаю, что ничего-то за эти дни не изменилось. Я по-прежнему мучительно хочу тебя. Наверное, мучительнее, чем прежде. Как же глубоко я вляпался! — Кто враг? — тихо спрашиваешь ты. — Нет никаких врагов. — Вам с Лизой-сан тоже угрожают? Или шантажируют благополучием моей семьи? — Хватит сочинять! — Значит, да. Чем я могу помочь? Так и знал, что этим закончится. Но ведь я не обязан рассказывать всё? Вытаскиваю из ящика стола и протягиваю тебе пустой конверт с надписанным адресом Штаба. — Мадам Гернштейн понятия не имеет, откуда он взялся. Почтальон его не приносил. Такое впечатление, что он возник в стопе с корреспонденцией сам собой. На нём нет ни марки, ни почтового штемпеля. — Значит, в Штабе работает пособник шантажиста, — пожимаешь ты плечами, — он и подбросил письмо, когда мадам Гернштейн отлучилась на минутку. Видно, информация была такого свойства, что преступники сами боялись утечки данных, поэтому не доверили его почте. — Согласен. Если бы я мог, то отдал бы письмо в отдел расследований. Но я не могу. — Из-за его содержания? Игнорирую вопрос. — Стальной, помоги узнать адрес фабрики, производящей такую бумагу. Уже одно это даст хорошую зацепку. Я полагаюсь на тебя. Действовать надо быстро, причем конверт никому показывать нельзя. Держи его всё время при себе. Понял? — Но почему я не могу знать, о чём письмо, если оно касается моей семьи? — Я клянусь обезопасить твою семью, как бы ни повернулись события. — Покажите письмо. — Если хочешь помочь, помогай. Не хочешь — справлюсь сам. Но прекрати задавать вопросы. Я вообще не хотел тебя впутывать! — У вашего доверия очень узкие границы, господин фюрер. Удивительно, каким холодным может быть твой тон, когда ты злишься. — Тогда уходи. — Гомункула лысого! С яростным сопением выдираешь конверт из моих рук, прячешь его за пазуху, и идёшь к дверям. — Я обязательно выясню насчёт фабрики, — выпаливаешь скороговоркой. — А сейчас позвоню Уинри и скажу, чтобы срочно собиралась и ехала сюда. До завтрашнего дня Уинри и Ван-тяну ничего не грозит? — Не волнуйся. Нападать на них никто не собирается. Их жизнь вне опасности. Эта угроза… иного характера. Всё, больше ничего не спрашивай! — Но если Уинри и бабушка Пинако сюда приедут завтра, то вы отправите кого-нибудь встретить их? — Обещаю. Провожаю тебя долгим взглядом. Тебе, правда, лучше всего не знать. А я позабочусь о том, чтобы в случае, если где-нибудь в прессе и появится компрометирующая статья о нас, Уинри и Лиза её никогда бы не увидели. В ближайшие месяцы я всё равно сложу полномочия, назначив вместо себя достойную кандидатуру. Скорее всего, это будет Оливия. Она сумеет навести порядок в стране. За Ишвар я расплатился. Сейчас заплачу остальные долги и буду свободен.