О чём нельзя говорить

Моей непоколебимой уверенности в том, что я не желаю больше тебя видеть, хватает ровно до возвращения в Ризенбул. Находясь круглосуточно под охраной в твоём коттедже, где ни мне, ни Уинри не позволяли никуда выходить, я мог злиться и называть тебя предателем, но дома гнев угас. Он стал бессмысленным. А Уинри, как ни странно, доверяла тебе даже в те дни, когда жизнь моей семьи стала похожа на жизнь арестантов. Она постоянно напоминала, что ты не способен предавать друзей, а случай с изгнанием Хавока-сан — лишь твоя попытка защитить его от опасности, точно так же, как ты защищаешь и нас, спрятав в своём доме. Утверждала, что арестантам не меняют так часто бельё, не кормят изысканными блюдами и не выполняют малейшие прихоти. А я кипел от бешенства и не желал соглашаться. Только оказавшись в родных стенах и поразмыслив обо всём этом на холодную голову, осознал: Уинри была права. Если не считать принудительного лишения свободы, мы жили, как короли. Нас кормили на убой, приносили любые вещи, кроме газет и журналов, которые ты по непонятной причине запретил. Даже прислали симпатичную и добрую няню для Ван-тяна. Правда, Уинри тут же отправила её обратно, пояснив, что находясь сутками взаперти и не имея возможности работать, она и сама прекрасно позаботится о ребёнке. Однако нам запрещали читать периодику и включать радио, а если мы собирались кому-то позвонить, то номер можно было набрать только с разрешения твоих охранников. Как это меня бесило! «Кто ты такой, чтобы контролировать жизнь моей семьи? — думал я тогда. — Ты не можешь без объяснений запереть нас в клетку и делать всё, что захочешь!» Потому я и выпалил те обидные слова по телефону. А спустя два дня крепко пожалел. Хотел позвонить из Ризенбула и извиниться, но не решился. Подумал, что если я всё-таки прав, и ты действительно стал эгоистичным мерзавцем, то не заслуживаешь извинений. А если я ошибся, то ты меня всё равно не простишь. Я наговорил много лишнего, а ты глава государства, как ни крути, у тебя есть гордость. В любом случае мне оставалось одно: сдержать слово и действительно никогда больше не приезжать и не видеться с тобой. Что ж, я сам принял это решение. *** В последующие недели бабушка Пинако, словно невзначай, озвучивает новости из Централа, которые узнаёт от соседей или слышит по радио. Так нам становится известно, что ты раскрыл заговор военной верхушки и арестовал «правдоискателей» по всей стране. Был разжалован до низшего звания и отправлен в Бриггс некий генерал Пикок… Этот хмырь, видимо, попил много твоей крови, если ты его одним махом сшиб на нулевую ступеньку карьерной лестницы, по которой он столько лет карабкался вверх. Одни его сторонники оказались в тюрьме, других услали на принудительные работы в Ишвар. Исполнителей, в зависимости от степени вины, либо осудили, либо отпустили обратно домой после строгого внушения. Поначалу молча радуюсь тому, что тебе больше не угрожают предатели, но потом мне снова становится обидно за Хавока-сан! Уж он-то наверняка не был заговорщиком, а пострадал от твоего гнева первым, причём незаслуженно. Через несколько дней, вздыхая, бабушка Пинако сообщает, будто ходят слухи, что ты расстался с Лизой-сан. Разумеется, мы с Уинри не верим этим сплетням. Как ты мог покинуть женщину, любовь к которой пронёс через ишварскую войну и историю с Отцом? Ради которой готов был нарушить главный алхимический запрет и рискнуть собой? Это какая-то нелепость. Но спустя два месяца нам приходится поверить в другую нелепость, официально переданную по радио. Ты вдруг объявляешь, что сложил с себя полномочия фюрера, назначив на своё место Оливию Армстронг-сан. Не то чтобы кто-то из нас был против её кандидатуры, но твоё внезапное решение отказаться от должности, которой ты упорно добивался, никому из нас не кажется здравым. Уинри только задумчиво качает головой, а бабушка Пинако бормочет: — И о чём этот Мустанг думает… Я тоже хотел бы знать, но понимаю, что при нынешнем положении дел это навсегда останется для меня тайной за семью печатями. В последующие дни пытаюсь занять себя чем-то в лаборатории, но ничего не клеится. Всё валится из рук. Уинри искоса посматривает на меня, когда я сижу за столом, но не ем или встаю ночью и хожу по комнате кругами. Жена внимательно наблюдает за мной, однако ничего не спрашивает. Наверное, подозревает, что я и сам не могу объяснить. И я, правда, не могу. У меня просто нет ни сил, ни желания куда-либо двигаться и что-то делать, а объективных причин для депрессии я не нахожу. Выдёргиваю себя из этого состояния, а оно возвращается. Оно побеждает, а я проигрываю. Никогда прежде со мной подобного не случалось. И я ещё больше раздражаюсь из-за того, что не могу справиться с собой. Ведь что может быть проще, если враг не снаружи, а внутри? Даже не надо никуда идти, чтобы сражаться, не надо брать оружие! Почему я не способен победить свою бесконечную апатию? Это же совсем просто. Однако постепенно день за днём убеждаюсь, что воевать с самим собой намного сложнее, чем с Отцом и его Бессмертной армией. *** А потом в доме, как гром среди ясного неба, появляешься ты. Тебя притаскивает на обед Уинри солнечным летним днём. И говорит, смущённо улыбаясь, что возвращалась из мастерской, а ты стоял посреди дороги возле дома. Моя супруга проявила радушие и пригласила разделить с нами трапезу… Она бы точно так же поступила по отношению к любому незваному гостю, забредшему к нам. Я это понимаю, поэтому не могу сердиться на неё. А вот на тебя злюсь! Все нечистые силы всех миров дёрнули тебя приехать! Вот зачем, скажи? Что тебе в Ризенбуле понадобилось?! Именно теперь, когда я едва начал обретать почву под ногами… Или мне просто хочется так думать? Тот жуткий обед до самой смерти не забуду. Сердце колотится в горле, и я ничего не могу проглотить. И ты ешь молча, уткнувшись в тарелку. И Уинри с бабушкой Пинако, словно воды в рот набрали. Даже Ван-тян непривычно притихает, несмотря на то, что получил от тебя в подарок несколькими минутами раньше большую красную машину. Он не спешит играть с ней, а просто сидит на стуле и смотрит на тебя широко распахнутыми глазами, вцепившись обеими руками в кузов. Очень хочется вскочить и заорать. Или собраться с духом и вежливо попросить тебя уйти. Выброситься в окно или выкинуть за шиворот тебя. Кажется, по-научному это называется амбивалентными чувствами. Наконец, кое-как покончив с горячим, ты просишь у меня разрешения осмотреть химическую лабораторию. Как я могу отказать? Она на государственные деньги построена. В последней попытке избежать пугающего разговора с отчаянием спрашиваю у Уинри, не возражает ли она, если мы оставим её на некоторое время. Как назло, моя жена не против. Интересно, если б Уинри могла заглянуть в будущее и узнать, к чему твоя просьба приведёт, она бы задержала меня? Этот вопрос долгие месяцы спустя давит камнем в висок. *** Посещение лаборатории оказывается ещё мучительнее, чем обед. Туда мы следуем в полном молчании, и я не решаюсь его нарушить. В присутствии моих помощников ты спрашиваешь исключительно о том, как продвигается работа и какие исследования проводятся. Ни слова о том, что я тогда наговорил тебе. Ни слова о себе или Оливии. Так же молча, закончив интересующий тебя осмотр, мы отправляемся обратно, и лишь когда входим в неширокий сосновый лес у подножия одного из холмов, ты резко останавливаешься. Я тоже замираю в шаге от тебя. — Завтра уезжаю в Бриггс, — внезапно говоришь ты, не глядя мне в глаза. — Думаю, что ни сюда, ни в Централ больше не вернусь. Я бы хотел, чтобы ты изменил своё решение насчёт посещений Штаба. Оливии непременно понадобится твоя помощь. У тебя много полезных для Аместриса знаний, собранных на Западе. И, думаю, ты вскоре сделаешь новые открытия в лаборатории. У тебя перспективные разработки. Признаю, что не зря вложил в твои проекты государственные средства. Надеюсь, ты не откажешь консультировать нового фюрера из-за моих прежних ошибок? Хмыкаю про себя. И это всё, ради чего ты приехал? Попросить за Оливию-сан? Ты мог просто позвонить. Я бы не отказался выполнить твою просьбу. — Но почему Армстронг-сан сама не обратилась ко мне? — Она же не знает о твоей суровой клятве. — Хорошо, ради нового фюрера беру свои слова обратно. — Спасибо. Наконец-то поднимаешь голову и смотришь на меня. Долго, пристально. Снова вижу ту складку над переносицей и острую боль в твоих глазах. Такого глубокого отчаяния я не замечал в тебе раньше. С кем оно связано? С Хавоком-сан? С мадам Лизой? Что с тобой произошло за эти три месяца? — Зачем ты оставил пост?! — вырывается против воли. — Почему уезжаешь в такую глушь, как Бриггс?! Неужели тебе нечем заняться в Централе или хотя бы в Ист-Сити?! Опять отводишь глаза, словно тебе вдруг стало очень тяжело выносить мой взгляд. — Долго объяснять. Решение вызревало трудно, но оно было единственно правильным. — Оставить страну, когда ты можешь ещё много чего сделать, и есть твоё правильное решение? По мне, так это полная ересь! Последние два слова заглушает невыносимый треск. Не успеваю ничего понять, как меня сшибает с ног, и я качусь кубарем. В рот набиваются хвоя и песок. Пытаюсь отплеваться, но они набираются снова. Удар! Кажется, сотрясается земля на многие мили вокруг. Порыв ветра проносится над головой, осыпая мириадами сосновых игл. Открываю глаза и вижу, что лежу на спине, придавленный всей тяжестью твоего тела, а рядом торчат колючие ветки. Много поломанных ветвей. — Ты безнадёжен, — выдыхаешь мне в лицо, и я замираю, ловя знакомый запах дыма и пороха, въевшийся в твои волосы и одежду. — Хоть бы внимательно наблюдал за происходящим. Дерево чуть тебя не задавило, а ты и не заметил! — Проклятье! — пытаюсь ужом вывернуться и отползти в сторону, но ты меня почему-то не выпускаешь. — Как оно вообще упало? Ведь ни урагана, ни грозы нет. — Сердцевина сгнила. Старое уже, корни наружу торчали, и ствол наклонился. На самом деле было заметно, что оно вот-вот упадёт. А ты умудрился встать прямо под ним. Как ты раньше сражался с такими опасными врагами, как Энви? Совершенно несобранный. — А сам-то… Тоже встал рядом… И вообще… Кто ты такой, чтобы насмехаться надо мной?! — завожусь с пол-оборота, но в желании побольнее задеть тебя впервые не нахожу подходящих слов, в итоге смущённо затыкаюсь, осознав, что веду себя, как ребёнок. Ты приподнимаешься на локтях и начинаешь смеяться. Хохочешь всё громче и заразительнее, и твой смех невольно передаётся мне. — Как кто? Фюрер в отставке, спасший тебя от вражеской сосны! — изрекаешь нарочито пафосно, и от этого нам обоим становится ещё веселее. Сухие иглы с твоих волос и формы дождём сыплются на моё лицо, щекоча кожу. Кручу головой, чтобы смахнуть их, но толком ничего не получается. А ты наклоняешься всё ниже, словно специально хочешь, чтобы эти иголки продолжали сыпаться. Я, как идиот, не соображаю, к чему дело идёт, до последнего. И вдруг твои горячие губы припечатывают меня к земле. Те губы, которые не мои. Те, которых мне нельзя касаться. Те, о которых нельзя никому говорить. Они самозабвенно целуют меня, и я готов продать гомункулам и Отцу душу, воскресни они все разом, лишь бы этот поцелуй не прекращался никогда. Твой язык проникает глубже, и в сумасшедшем бреду, отзываясь всем телом на внезапные ласки, я начинаю подозревать, что падение чёртовой сосны каким-то образом твоих рук дело. Даже если так, спасибо, что уронил её, и спасибо, что приехал. Я бы умер, если бы больше никогда тебя не увидел. Моя душа уже начала угасать, но я осознал это лишь сейчас, оказавшись в твоих объятиях. Я почти перестал быть самим собой, но ты заставил меня снова хотеть жить. Хотеть желать. Ты прерываешь поцелуй и отстраняешься с таким видом, словно ничего не произошло. Встаю, шатаясь. Все, на что сейчас способен — сделать пару нетвёрдых шагов и прижаться спиной к ближайшему шершавому и тёплому от солнца стволу, ловя опалённым ртом воздух. А небо кружится и кружится, словно обещая упасть и похоронить под собой неисправимого грешника. Того, кто упорно не желает каяться в делах своих. Ты снова приближаешься со странным, пугающим выражением лица. Наклоняешься ко мне, касаясь левой рукой подбородка. Правой бесцеремонно расстёгиваешь ремень моих брюк и одним движением сдёргиваешь их до щиколоток. Я настолько ошарашен, что не могу сопротивляться. Просто сдаюсь на твою милость. А ты неожиданно соскальзываешь передо мной на колени, и я обмираю, проваливаясь в сказочно прекрасный мир, где никогда ещё не был. Твой рот ослепительно горячий, невозможно одуряющий, искусный и великолепный. Запах сосен и аромат твоей кожи смешиваются в опьяняющий коктейль. Мои пальцы ерошат короткие пряди твоих волос, иногда чуть крепче прихватывая их… Умелые ласки наводят на мысль, что наверняка у тебя раньше были и другие… Не только женщины. Но какой смысл ревновать? Я — лишь короткий эпизод в твоей жизни. В итоге ты всё равно вернёшься к той, кого действительно любишь… «О чём я думаю?! Я вообще не должен! Мы оба не должны! Так почему я не в силах остановить тебя и не могу остановиться сам?!» Танец ветвей, прочерчивающих небо и, наконец, мой громкий крик… Его слышат и пугаются лишь птицы. А потом я тоже падаю на колени, обнимаю тебя за шею обеими руками, исступлённо, благодарно впиваюсь в твои губы. Уткнувшись лбом в твой лоб, срывающимся голосом шепчу, мгновенно забыв обещания и клятвы, данные себе после той ночи: — Только не останавливайся … Прошу, сделай то, что хотел тогда в Централе! Твоё дыхание учащается. Резко толкаешь меня к стволу лицом вперёд. Сочащиеся смолой чешуйки коры царапают мою щёку, но я не сразу замечаю это. Ты прижимаешься сзади всем телом так отчаянно, что, кажется, я сейчас буду раздавлен. Но разве можно опасаться такой ерунды? Я готов быть убит и растоптан, проклят всеми и каждым, но я не могу тебя сейчас отпустить. И, думаю, ты меня тоже. — Стальной, — твой голос низкий, сиплый, чужой и непривычный, — зачем ты меня провоцируешь? Поверь, я не буду милым. — Не будь. Не вижу проблемы. Я всё разрешу тебе, глупый полковник. Всё, что пожелаешь. Сильная ладонь стискивает моё правое бедро. Слегка поворачиваю голову влево. Так и есть. Вторая рука зеркально повторяет действия первой, но, увы, я не ощущаю ничего. Там лишь металл. Неожиданно ты разжимаешь пальцы обеих рук. Твой голос становится спокойным и ровным, почти безразличным. — Я просто вернул тебе долг за ночь в Централе, но, думаю, этого достаточно. Одевайся, идём на вокзал. Мне пора. Ах, тебе срочно на вокзал понадобилось? Да ты садист, господин экс-фюрер. Впрочем, бесспорно, и мазохист тоже. Но никуда ты не уйдёшь! Торопливо обхватываю твои плечи руками и крепко вжимаюсь в тебя. Всем телом, изо всех сил. И слышу глухой стон. Ты на пределе. Тебе больше не до притворства… — Стальной, зачем? — Потому что ты лжёшь. Ты не долг вернуть приехал. Ты приехал за тем, что давно хочешь. За тем, чего хочу и я. И ты не уедешь в Бриггс, пока не получишь желаемое. И это не ошибка. Не может быть ошибкой то, от чего хочется жить… — Замолчи! — Нам хорошо вместе, ты не можешь отрицать этого. — Прекрати. — Я могу отрезать себе язык и стать немым, но истина не перестанет быть истиной, лишь оттого, что я её никогда не произнесу! Вопреки всему, что нас разделяет, нам хорошо вместе. И если эта наша встреча в Ризенбуле – всё, что у нас когда-либо может быть, зачем отказываться от такой малости? Ты исчезнешь в своих заснеженных горах, я — на Западе, и мы больше, возможно, никогда не увидимся. Так зачем отказываться сегодня? Слова сами срываются с языка, будто это говорю не я, а кто-то другой воспользовался моим умом и речью, чтобы убедить тебя. Словно другая реальность овладела мной, и я сам стал другим. И всё же я по-прежнему тот «упрямый мальчишка», жаждущий тебя больше всего на свете. И не только твоё тело. Я желаю, чтобы ты был счастлив — сегодня, завтра, всегда! Но сейчас источник твоего удовольствия рядом, так близко! Подумай, ведь я могу сделать тебя счастливым сию секунду. Не отказывайся от меня. Успеешь в свои неприветливые горы к медведям и винторогим парнокопытным… Будь они неладны, они не заслужили быть рядом с тобой там, куда я последовать не смогу. Мои аргументы иссякают, но дело сделано: ты уже не способен сопротивляться, твоё тело начинает действовать вопреки воле. Снова разворачиваешь меня спиной к себе. Снимаешь мою верхнюю одежду, бросаешь её на землю. Стягиваешь с плеч рубашку и проводишь влажный след губами от шеи до ягодиц. Пробегаешь пальцами вдоль позвоночника, коснувшись мимоходом каждой чувствительной точки на моей коже… Спустившись ниже и разведя мои ноги, проскальзываешь языком внутрь, в пылающую тесноту, алчущую наполнения. О да, вот так! Только не пытайся сбежать снова, это будет нечестно. Вопреки своему обещанию не быть милым, ты очень осторожен. Я не чувствую ни малейшего дискомфорта, лишь всё возрастающее желание. Внутри творится невообразимое. Изнемогаю от жара, пылающего, неутолённого, но каждую секунду жду большего, много большего! Я готов, а ты почему-то медлишь, и у меня уже нет сил терпеть… Хочу ощутить тебя в себе. И я требую этого вслух. Разумеется, наказание неминуемо. Ты немедленно отрываешь меня от точки опоры и бросаешь ничком на землю. Грубо наваливаешься сверху. — Не можешь терпеть, значит? — рычишь с непонятной яростью, ощутимо прикусывая моё ухо. — И не боишься говорить такое сейчас, когда я очень даже готов исполнить твоё желание? Томительно и жутко, как перед прыжком в сказочный колодец, где можно сгинуть или получить бессмертие. Не могу вдохнуть, не то что ответить… — У тебя есть последний шанс передумать, — продолжаешь ты и вдруг совсем другим тоном добавляешь. — Не хочу, чтобы ты возненавидел меня. В твоём голосе звучит тревога. Ты боишься? Невероятно. — Точно тебя возненавижу, если скажешь ещё хоть слово! — рявкаю, как можно грубее, чтобы гневом испарить твой необъяснимый страх. — Хватит заговаривать мне зубы. — Тогда… с этой минуты не проси меня прекратить. Я всё равно не смогу… Эдвард. Слышу, как отщёлкивает пряжка ремня и безжалостным рывком расстёгивается «молния». Различаю еле уловимый шорох сбрасываемой одежды, и теперь моей кожи касается твоя обнажённая кожа. Меж ягодиц вторгаются уже не язык и пальцы. Ты твёрдый. Такой невообразимо твёрдый! И ты пылаешь. Великие алхимики, ты обжигаешь собой моё тело! Неужели ты так сильно меня хочешь? Горячо… Как горячо и нежно. Я не попрошу остановиться, даже если ты сожжёшь меня. Но я хочу видеть твоё лицо. Быстро переворачиваюсь. Меня пронизывают страх и восторг, когда наши глаза встречаются. Внутри тебя — огонь, неугасающий костёр! Сгибаю обе ноги в коленях и ловко обхватываю правой тебя. Прости, с левой придётся повозиться, но, похоже, ты ничуть этим не обеспокоен. Крепко прижимаешь её к себе, и мне даже на секунду начинает мерещиться, будто я чувствую снова живую плоть вместо автоброни. — В этой позиции будет больнее, — предупреждаешь ты, тяжело дыша. — Впрочем, если ты не впервые… — Разумеется, впервые! — перебиваю и с обидой добавляю. — В отличие от тебя. — У меня аналогично, потому и боюсь навредить, — срывается с твоих губ, и меня заполняет нелепое счастье. Тихо усмехаюсь. — Никто никому не навредит. Сорви пиннею*. — Где? — Слева. Ты послушно рвёшь самую крупную, и на твои ладони щедро брызжет маслянистый сок. В этом году было много дождей, и растения набрали изрядное количество влаги. — Стальной, ты специально всё рассчитал, улёгшись рядом с этим цветком? — Как и ты, уронив сосну. — Что? — выражение твоего лица непередаваемо. — Просто молчи. Где-то вдалеке слышится пронзительный крик пустельги и однообразный стук дятла. Солнце слепит глаза. Смола, хвоя, шуршание травы под нашими телами… Сладковато-терпкий аромат растерзанного твоими пальцами ярко-жёлтого соцветия… Ты приподнимаешь мои бёдра и одним резким движением проникаешь внутрь. Солнце вспыхивает, как никогда до этого в моей жизни. Я ждал тебя долгие годы, но даже не мечтал, что однажды дождусь. Подумать не мог, что наступит день, и я буду обнимать тебя в тот миг, когда ты соединишься со мной … Буду касаться твоих губ своими, точно зная, что эти прикосновения желанны тебе, как и мне. Буду впитывать тебя, наслаждаясь без осуждения и страха. Ты не солгал, это действительно больно. Всего секунду. Разве такая мелочь имеет значение? Ты — во мне. Я стал вместилищем твоего огня, продолжением твоего желания, сфорцато твоего возбуждения. Внезапно ты ложишься на спину и тянешь меня за собой, помогая оказаться сверху. Твои руки крепко держат меня, и мы продолжаем вдыхать жизнь. Потоки жизни. Вдвоём, вместе. Я не пожалею больше ни о чём и никогда, ибо сейчас я полон тобой. Я цел и завершён. Это круг трансформации. Если хлопнуть ладонями, совершится преобразование… Я сумел бы вернуть свой утраченный дар алхимии в этот миг, но мне ничего не нужно. У меня есть ты. Склоняюсь всем телом на твою грудь в то мгновение, когда солнце в небе становится сверхновой, а твой огонь, излившись в меня, поселяется навеки в каждой клетке воспламенившейся крови. *** Ты — мой мимолётный сон, который я не желаю забывать, а, тем более, проклинать. И, к чему лукавить, не хочу, чтобы он заканчивался, но секунды неизбежно ускользают… Лежим на ворохе скомканной одежды, укрывшись твоим френчем. Солнечные лучи медовой рекой текут сквозь перекрестья ветвей, падают тебе на грудь и лицо. Ты щуришься, задумчиво глядя вверх и подложив одну руку под голову. Второй тесно прижимаешь меня к себе, а я невольно вспоминаю дни, проведённые вместе: в сражениях и мире, с предателями и друзьями. Те дни, когда я скучал по тебе, злился, язвил, ненавидел свои чувства и, наконец, сдался. Мы оба сдались. Смотрю на тебя, боясь оторваться хоть на мгновение. Хочу запомнить всё в мельчайших деталях — твоё молчание в моём доме; нерешительность, когда ты опасался мне навредить; страсть, бушующим пожаром ворвавшуюся в моё тело. Пробираюсь рукой под френч, тихо странствую кончиками пальцев по твоей обнажённой груди, выписывая дороги и нехоженые тропинки на влажной от недавних ласк коже. Ты гладишь меня по волосам, потом тянешься к губам, касаясь их почти невесомо: — Я был груб. Извини. Отчаянно мотаю головой. — Что за ерунда… — Не ерунда. Я прекрасно знаю, как надо было и как получилось. Я сорвался, едва прикоснувшись к тебе. Так нельзя. Слишком быстро. — А я и хотел, чтобы ты поторопился, иначе я бы сам не выдержал. И вообще… я мог сделать то же самое с тобой, если бы ты не поспешил! Поэтому всё в порядке. Неожиданно ты начинаешь смеяться, и я присоединяюсь к твоему смеху. Так легко. Почему нам легко только сейчас, впервые за всё время, что мы знакомы? Это нечестно. Как только мы сегодня покинем этот сосновый лес, просто уже не будет. Мне, по крайней мере, точно. — У тебя есть шанс, — внезапно заявляешь ты, повернувшись и пристально глядя мне в глаза. — Если воспользуешься им сейчас, возражать не стану. Давай. Сделай то же самое. Судорожно сглатываю и испуганно моргаю, опешив: — Да ты чего, Огненный?! Я ж пошутил. — А я не шучу. Ты вполне серьёзен, и от этого я теряюсь совсем. Перекатываюсь с земли на твою грудь, усаживаюсь на твой живот, складываю руки крест-накрест и говорю, пытаясь обратить всё в шутку: — Неужели ты позволил бы какому-то мальчишке… — Не какому-то, а тебе, — спокойно и веско перебиваешь ты. Впиваюсь в твои губы жёстким поцелуем, чтобы ты прекратил нести чушь. Ты бы позволил, а я не позволю. Просто не представляю, как это возможно. И тут же понимаю, что ситуация действительно странная. Мне не казалось невозможным разрешить тебе, но себе я позволить того же не могу! Твои ладони дрожат, касаясь моей спины, а наши губы опять не желают разъединяться. Ты шумно дышишь, и твой язык снова пробуждает пульсирующий трепет внизу моего живота. Ты сразу это замечаешь, берёшь мою руку и вжимаешь её себе меж бёдер, заставляя меня почувствовать, насколько моё желание взаимно. Уже не нужно подготовки, достаточно ещё одного стебля с ярко-жёлтыми цветками на вершине, и мы теряемся в потоках сияющей огненной реки. И я опять схожу с ума, двигаясь в одном ритме с тобой. И снова стая потревоженных птиц взмывает в небо от нашего крика. *** Даже лень скатываться обратно на землю. Да и к чему? Там вовсе не так уютно. Лежу сверху, раскинувшись как морская звезда, приникнув к твоей груди щекой. Твоё дыхание щекочет мою макушку, а руки поглаживают спину и ягодицы, и меня всё устраивает. Абсолютно всё. Совесть крепко спит, даже её отголосков в себе не нахожу. Однако мне становится вдруг стыдно именно от того, что я сам усыпил собственную совесть. — Зачем ты всё-таки собрался в Бриггс? Почему именно туда? — Там я смогу поразмыслить о том, куда двигаться дальше. — Мог об этом подумать и в Централе, продолжая сидеть в кресле фюрера. Скептически хмыкаешь. — Оливия сказала то же самое. — Судя по всему, ты её мнение не учёл. — Я ответил ей и скажу тебе: нет, не смог бы. Мне нужно сделать перерыв. Глобальный. Не на несколько дней, а минимум на пару лет, чтобы осознать, чего я хочу дальше от собственной жизни. — Но разве нельзя уехать в какой-нибудь другой город? — В Бриггсе легче думается. — Лучше, чем в Ист-Сити? — Туда я точно не собираюсь! — бросаешь резко. — С чего бы так категорично? — В Ист-Сити уехала Лиза. А нам не стоит встречаться. По крайней мере, пока. — Так вы … — не договариваю, потому что боюсь задеть тебя за живое. Увы, всё же задеваю. — Да, мы расстались, — отвечаешь, стараясь не выдать эмоций. Но они выдают сами себя. Тебе больно, и мне от этого больно тоже. Ты страдаешь. И я не жду откровений, ничего не уточняю. Однако ты сам рассказываешь историю Моники, и я начинаю понимать, откуда взялась свежая боль в твоих глазах. Для тебя нет худшего мучения, чем стать причиной страданий невинных людей. Ты винишь себя в гибели родителей этой девочки. Но ты не виноват! Другой фюрер отдал бы точно такой же приказ, и случилось бы то же самое. Это просто несчастный случай, выбор тех двух людей… — Получается, приёмная дочь Лизы-сан стала причиной вашего расставания? — Одной из причин. Лиза ушла бы всё равно, даже без Моники. — Почему ты так уверен? — искренне удивляюсь, услышав такое. — Она не колебалась ни мгновения. Впервые в одиночку приняла решение за нас двоих, а меня поставила перед фактом. Наверняка у неё были веские причины так поступить, только она не стала их объяснять. Почему-то она больше не хочет жить со мной. Так что я не поеду в Ист-Сити. Это очень маленький город для тех, кто не должен пока встречаться. Правильно, что не сдаёшься и веришь: вы расстались на время! И не сдавайся. Поживи в Бриггсе, хорошо подумай, как поступить дальше, а затем верни любимую. Я буду рад, когда однажды узнаю, что вы втроём живёте счастливо: ты, Лиза-сан и Моника. Тогда моё страдание от того, что я потерял тебя дважды, перестанет быть таким острым. Невыносимым. Вдыхаю поглубже, стараясь спрятать подступающие слёзы. Нелепые слёзы, откуда они только берутся в самые неподходящие моменты? Утыкаюсь носом в твою шею. Вот так, пусть будущее проваливает подальше. В настоящем у меня ты. На несколько минут, правда, но всё хорошо… Да, кстати! Есть важный вопрос, до сих пор мучающий меня. Ответишь ли на него? — Письмо, которое ты тогда спрятал от всех, прислали «правдоискатели»? Ощущаю твой утвердительный кивок. — Чем они угрожали моей семье? — Какая разница. Больше никто тебя не потревожит. Никогда. — Почему ты не хочешь говорить даже сейчас? — Нет ни малейшего желания вспоминать об этой мерзости. И тут же, чтобы сменить тему, рассказываешь о том, как тебе удалось разоблачить шайку «правдоискателей». И о том, что ты никогда не подозревал Хавока-сан в предательстве. Просто думал, если невидимые враги поверят в окончание вашей дружбы, то расслабятся и скорее выдадут себя. Или Хавок-сан, сам того не ведая, наведёт тебя на след тех, с кем общался в последнее время, и среди них ты вычислишь «плохих парней». Но вышло иначе. Кто-то очень ловкий помог, сильно ускорив процесс расследования. Однако теперь, когда «правдоискатели» повержены, Хавок-сан исчез. И ты не можешь найти его и извиниться за то, что наговорил ему тогда… И снова я чувствую твою боль, как свою. И не знаю, чем тебя утешить. Просто обнимаю крепче. — А про письмо не расскажешь? Да я невыносимо упёртый, знаю. Но… ведь тебе станет легче, если поделишься? Станет? — Почему ты такой упрямый? — тяжело вздыхаешь ты. — Давай, наконец, забудем об этом письме! Не хочу из-за него с тобой ссориться снова. Ты непривычно мягок, и я не могу ничего противопоставить тебе, когда ты такой. Моё упрямство исчезает. Касаюсь губами твоей ключицы. Ты вздрагиваешь. — Не надо. — Разве мне больше нельзя тебя трогать? После всего, что было? Почему? На самом деле я отлично понимаю: ты опасаешься забыть о времени и опоздать на поезд. Но я повторяю свой хитрый манёвр, и ты сдаёшься, привлекая меня ближе. — Тебе всё можно, ты же знаешь. — Назови меня по имени. — Зачем? — Просто хочу. — Эдвард. — Ещё. — Эдвард… Не знаю, сколько раз ты повторяешь, прежде чем я понимаю, что удовлетворён. И тогда улыбаюсь и шепчу тебе на ухо твоё имя. Ты хватаешь меня в охапку и снова вторгаешься в мой рот, захлёбываешься на вдохе, оплетая мой язык своим. И вот теперь сердце прошивает такая невыносимая боль, хоть кричи. До меня доходит, что ты прощаешься. Больше ничего не будет, ты это твёрдо решил. Раз и навсегда. — Давай уедем на Запад вместе, — вырывается у меня, когда наши губы, наконец, размыкаются, — на пару лет. Совесть уснула, отчего не помечтать? Не высказать вслух то, чего бы я хотел сейчас больше всего на свете, пусть это и невозможно? — На Запад? — растерянно замираешь ты. Мне кажется, или ты не против? Глупая надежда. Такая глупая! — А что? Снимем комнатку в маленьком уютном городе с видом, например, на городскую ратушу. У меня есть одна такая на примете. И я уже жил там. И хозяйка обещала, что если вернусь, она снова сдаст эту комнату мне. Для моих исследований мне хватит стола и половины комнаты. А тебе для размышлений вполне подойдёт кровать и вторая половина. Вечерами мы будем гулять по набережной, а утром просыпаться от шума птичьих крыльев. Там под крышей живут голуби. Много голубей! Я точно идиот. Предлагать тебе такое? Но всё само собой срывается с языка, и я решительно не могу замолчать, пока не договариваю свою нелепую мечту до конца. — Хозяйка, надеюсь, молодая и красивая? Иначе не поеду! — внезапно выдаёшь ты, и мы оба начинаем хохотать. Смех со слезами или сквозь слёзы, кто знает? — Молодая и красивая, угадал. Теперь поедешь? — Нет, — твой смех резко обрывается. — Мне в той комнате не место. Хозяйка ждёт только тебя. А меня поджидает Бриггс. Как больно. Хуже, чем тогда в Централе. Почему я не могу сейчас показать тебе, как мне больно, вместо того, чтобы изо всех сил стараться скрывать это? — Пора, — говоришь ты, прежде чем я успеваю придумать новую реплику, чтобы оттянуть неизбежное. — Правда, пора. «Скажи ему!» — кричит голос изнутри, разрываясь, до хрипа, но я не знаю, что должен сказать. «Не уходи?» «Мне будет больно потерять тебя?» «Я не хочу с тобой расставаться после всего, что между нами было?» Всё так банально, избито и пошло, что ни одна из этих фраз не стоит тебя. А больше я ничего придумать не могу. Ничего не приходит на ум. Ты помогаешь мне одеться и подвязать волосы, и я не возражаю и не ершусь, ибо в твоём порыве столько заботы и желания прикасаться ко мне, что я не могу возражать. Потом ты одеваешься сам, и мы некоторое время стоим возле злополучной сосны, обнявшись. Ты целуешь меня в губы — коротко, быстро и, развернувшись, идёшь прочь, ускоряя шаг. Нет, почти бежишь до самой кромки леса, так что я едва поспеваю за тобой! Даже не заходишь в дом на обратном пути, чтобы попрощаться с бабушкой Пинако и Уинри. У тебя нет времени или тебе трудно смотреть им в глаза? Не знаю, как у меня самого получится сделать это, когда вернусь … *** Такого молчаливого прощания у меня ещё ни с кем не было. Пара скупых фраз, и всё. Ты садишься в поезд и уезжаешь, даже не взмахнув рукой из окна. Но я рад этому. Если бы ты вдруг обернулся и посмотрел на меня, я бы, наверное, всё бросил и помчался, задыхаясь, догонять чёртов поезд. Но ты спасаешь меня от позора, и я возвращаюсь домой, словно пьяный, не разбирая дороги, спотыкаясь о каждый камень, не видя вокруг ничего… Войдя в дом, замечаю, что Уинри спит, склонившись на краешек стола, а бабушка Пинако, сидя рядом, делает мне знак не шуметь. Иду на цыпочках мимо, как вдруг моя жена поднимает голову, трёт глаза. Оглядывает меня с ног до головы и издаёт странное восклицание. Потом спрашивает: — Что у вас случилось? Подрались, что ли, как дети малые? Застываю в недоумении. — У тебя щека расцарапана, вся одежда в сосновой хвое и в волосах песок! — поясняет Уинри. — Блин, вас вообще без присмотра оставить нельзя? Правда, дети… Начинает меня заботливо отряхивать, а я чувствую, что сейчас умру от стыда. Вот просто сгорю. Совесть изволила проснуться. — Куда фюрер подевался? — интересуется бабушка Пинако. — Он больше не фюрер. Почему меня не переехал поезд? Я, правда, глаз поднять не смею. — А я ещё к этой новости не привыкла. Так куда он пропал? Даже не зашёл проститься! — Он торопился в Бриггс. Я его проводил до вокзала. — Что всё-таки между вами произошло? — это снова Уинри. Удар сердца, ещё удар… Я больше не смогу жить и продолжать скрывать правду о нас. С той ночи в Централе я изменился. Постоянно думал о тебе, даже обнимая жену и играя с сыном! А теперь стало ещё хуже. Ты врос не только в мои мысли — в моё бытие, дыхание, в самую суть. Я не смогу лгать. Но точно так же невозможно сказать правду, разбить Уинри сердце, сломать семью. Я же поклялся не становиться таким, как отец! Что делать? На ум приходит лишь одно — бежать, спрятаться. На время, не навсегда. Ты уехал, и мне надо уехать, только в другую сторону. В ту комнатку с видом на ратушу и красивой молодой хозяйкой, которая мне абсолютно безразлична. Мне тоже нужны два года, чтобы понять, куда двигаться дальше. Но прежде чем успеваю что-то произнести, Уинри внезапно шумно вздыхает и хлопает себя ладонью по лбу. — Вот же глупая! И что спрашиваю об очевидном? Поссорились, подрались… Всякое бывает. Время пройдёт, забудется. Эд, послушай… Сядь. Напрягаюсь, предчувствуя ловушку. Огромную такую, из которой не сбежать. Сглатываю комок, сажусь на стул. Голос почти не слушается. — Что-то случилось? Уинри кивает. Бабушка Пинако бочком просачивается за дверь, чтобы оставить нас наедине, от этого становится ещё страшнее. — Знаешь… Я давно хотела сказать… Всё наблюдала за тобой, выбирая момент… Но так и не выбрала. Ты был какой-то странный с того дня, как позвонил и сказал нам переехать в Централ и поселиться в доме фюрера. Постоянно нервничал… Я решила подождать удачного дня. Но домой ты тоже вернулся взвинченным. Не ел, не спал. И я видела, что ты не желаешь расспросов с моей стороны, хочешь пережить это в одиночку. Вот я и не лезла в душу. Да и теперь не лезу. Мы дали клятву подарить друг другу половинки наших жизней, но не жизни целиком. Ты имеешь право на личные переживания. Однако… у меня для тебя важная новость. И больше откладывать нельзя. Это просто нечестно — молчать и не говорить такое. Холодею до кончиков пальцев. У моей жены тоже секреты? Интересно, какие? — Произошло что-то ужасное? — с трудом выдавливаю из себя. Уинри широко улыбается. — Нет, не плохое! Как раз наоборот. Думаю, моя новость тебя подбодрит. Я сейчас уже жалею, что не сказала раньше. Может, тебе давно стало бы легче, — делает паузу, чтобы вдохнуть побольше воздуха, а потом выдаёт. – Эд, я беременна. Ты бы давно заметил, если бы уделял мне больше внимания по возвращении в Ризенбул. Я уже на четвёртом месяце. Мне кажется, на сей раз будет девочка. Пол уходит из-под ног, несмотря на то, что я сижу. Это не ловушка, но бежать некуда. Нельзя. Невозможно. Я должен остаться. Я не поступлю, как мой отец, ни за что!