О чём нельзя говорить

Интуиция не подводит Уинри. Через пять месяцев в нашей семье появляется малышка Климентина. И снова, как два года назад, одурев от необъяснимого счастья, я держу на руках трогательный тёплый комочек, плоть от плоти моей… И опять повторяется всё, как с Ван-тяном: доверие и любовь, нежелание уезжать куда-либо от моей крохи. Я помогаю кормить дочку из бутылочки, затем с ложки. Мы вместе учимся сидеть, бегаем на четвереньках по дому и двору, за ручку делаем первые шаги, примеряем новое платьице и красивый бант. Но каждую секунду я помню тебя. Не забываю ни днём, ни ночью. И по соседству со счастьем пролегает столь же огромная бездна затаённой боли, о которой никому нельзя говорить. Она останется на всю жизнь, как след трещины на склеенной чашке. Увы, я больше не алхимик и не умею восстанавливать разбитое так, чтоб не осталось следов. Поэтому я просто должен смириться с тем, что ты не уйдёшь из моего сердца никогда, и оно всегда будет болеть. Но я продолжаю успокаивать себя тем, что смогу жить, привыкнув к такому положению вещей. И никто не узнает, как велика та невидимая трещина в груди. А потом выясняется, что мой надлом гораздо глубже, чем я сам полагал. Когда детские колики и бессонные ночи из-за режущихся зубов позади, и уже ничто не мешает вернуться к радостям семейной жизни, я понимаю, что мне стало в тягость делить спальню с собственной женой. Уинри поначалу не замечает неладного. Впрочем, нет, замечает, конечно, но винит мою работу в лаборатории, усталость или плохую погоду. Чуть позже пытается изменить причёску и обновить гардероб, пока однажды до неё не доходит, что дело, видимо, в другом. Тогда она пытается навести меня на серьёзный разговор, но я, как последний трус, постоянно убегаю, выискивая самые нелепые предлоги. В конце концов, мы начинаем спать по очереди, чтобы не встречаться на опасной территории. Я прихожу домой в четыре утра и заваливаюсь в кровать, а Уинри в то же самое время поднимается и уходит в мастерскую. В какой-то момент я начинаю ясно осознавать, что отныне нас двоих связывают лишь дети. Всё чаще застаю Уинри со следами слёз на глазах и чувствую себя худшим на свете подлецом, но ничего не могу с собой поделать. Не могу заставить себя обнять её и сказать, что люблю, как раньше. Это будет ложью. Нет, я по-прежнему готов драться до смерти, защищая её от любой беды, но точно так же я дрался бы за Ала и Мэй, за Хавока-сан и мадам Лизу. Но я без того молчаливо лгу всем каждый день, делая вид, будто всё в порядке. Вскоре и бабушка Пинако начинает что-то подозревать. Она осуждающе поджимает губы, глядя на меня, но ничего не спрашивает. Из пелены отчаяния вырывают только улыбки Климентины и Ван-тяна, их смешные слова, наивные детские шутки и поступки. Я не могу потерять их, не хочу причинять им страдание, расставшись с их мамой! Однако наши отношения стремительно катятся к разрыву, и я отчётливо это осознаю, когда однажды бабушка Пинако вдруг тихо говорит за обеденным столом в отсутствие Уинри: — Будь честным, коротышка. Если разлюбил её, скажи об этом прямо. Даже не обижаюсь на «коротышку», как прежде. Только крепче сжимаю ложку в кулаке. — Она ещё молода. Переживёт, выкарабкается, — продолжает бабушка. — Чего она только не пережила уже! Но гораздо хуже мучить её и страдать самому. — А я не страдаю! — моментально вскидываюсь. — И я люблю Уинри! — Дай Бог, — шепчет бабушка, но по её взгляду понимаю, что она не верит моим словам ни на цент. — Тогда поговори с ней сегодня. Она очень ждёт тебя. Собравшись с духом, решаюсь на немыслимую, отвратительную ложь. Тем же вечером возвращаюсь из лаборатории раньше, чем обычно. Моя жена сидит в спальне, отвернувшись к ночнику, и что-то читает. Трогаю её за плечи, зарываюсь лицом в светлые волосы и шепчу: — Прости, я всё это время был не в себе. Давай попытаемся начать всё снова. С громким всхлипом Уинри бросается мне на шею, жарко целует в губы, и я отвечаю тем же. Мои ладони бродят по её телу, лаская плечи и грудь. Затем пальцы скользят меж её ног, и она послушно разводит бёдра. Не отрываясь от её губ, опрокидываю Уинри на постель и просто выполняю то, что от меня требуется. То, чего она ждёт. Но при этом не чувствую ничего. Мои мысли далеко. Перед закрытыми глазами стоит твоё лицо, и мне кажется, я снова ощущаю аромат сосновой хвои… Это двойное предательство. Нет, даже тройное. Но только так я могу сохранить свою семью, а ради этого я готов пойти на что угодно. *** Разумеется, наша семья отнюдь не становится крепче. Я просто приучаюсь каждую ночь разбивать себя надвое — на тело и душу, а утром склеивать обратно. Уинри либо не замечает этого, либо из солидарности со мной решает сделать вид, будто верит. И от этой ежедневной лжи я начинаю медленно разрушаться. Каждая ночь отнимает у меня нечто ценное. Эти крохотные кусочки невидимы, но я отчётливо ощущаю, как каждый раз внутри отрывается и исчезает что-то ещё, и я становлюсь меньше. Чувствуешь ли ты то же самое в своих далёких горах? Или тебе давно наплевать, и ты забыл меня? *** Кстати, Оливия отлично справляется с обязанностями фюрера. Она делает невероятные успехи. Мы сумели приструнить Аэруго и Драхму, налаживаем контакты с Западом. Никто и не мог подумать, что женщина станет одним из лучших правителей Аместриса за всю его историю. Ты сделал правильный выбор, оставив её вместо себя. Одно плохо: она — не ты. Теперь я не испытываю ни малейшего трепета, входя в главный кабинет Штаба. И да, портрет Брэдли наконец убрали. Оливия органически не переваривает гомункулов. Но она говорит, если ты решишь вернуться, эта рожа будет снова висеть на стене тебе на радость. Правда, ты, наверное, уже не вернёшься… Прошло достаточно времени, чтобы передумать, а ты по-прежнему сидишь в Бриггсе и даже с Оливией почти не общаешься. Да и зачем тебе? Ты отказался от поста коменданта через два месяца работы, не объяснив причин. Скрылся в лачуге на границе с Драхмой и почти никого к себе не впускаешь, судя по тому, что о тебе рассказывают. Ты всё-таки похоронил себя в глуши, а мы так и не поняли, ради чего. Хотелось бы думать, что тебе там лучше, да не получается. Однако, по мере того, как внутри меня что-то отмирает день за днём, острая боль из-за твоего отсутствия, постепенно притупляется тоже. Строго говоря, все мои чувства блёкнут, как старое фото на стене. И я просто привыкаю существовать в определённом режиме, выполняя заданные функции. Только дети ещё способны вызвать во мне искренние переживания, но я с ужасом жду момента, когда и эти эмоции исчезнут. С чем я останусь тогда? *** Когда Климентине исполняется два года, а Ван-тяну четыре, в Ризенбуле появляются нежданные гости. Те, кого я не чаял увидеть совсем. И почему-то когда открывается дверь, и они переступают порог, всё утраченное возвращается одной бушующей волной. Я вспоминаю твой смех и улыбку, свой гнев, наше прощание, и прежняя боль бьёт под дых, врезается в сердце, иссекает душу… Но я прячу отчаяние за искромётным выражением радости. Бросаюсь к Хавоку-сан, дружески хлопаю его по плечу, жму руки. Он делает то же самое, зажав в зубах свою неизменную сигарету. Рядом стоит и смущённо улыбается красивая темноволосая женщина. Стройная, смуглая, с обаятельной улыбкой она сразу вызывает во мне симпатию. — Это Синтия, — представляет её нам Хавок-сан. — Моя жена. Мы долго сидим за столом, и Хавок-сан рассказывает, как влюбился в умную, талантливую девушку, жившую в маленькой деревне, как долго пытался завоевать её сердце и, наконец, сумел это сделать. Как после истории с твоими обвинениями решил сделать ей предложение, и они вместе покинули Аместрис, поселившись в Аэруго. Как спустя год разочаровались в этой стране и отважились перебраться на Запад, в Крету. Открыли там своё дело. Хавок-сан занимается ремонтом машин, Синтия — фотографией и рисованием. Их мечта о собственном домике с видом на озеро сбылась. И вот теперь, когда прошло достаточно времени, они решили приехать и навестить старых друзей. — Мы побывали в Ист-Сити, — широко улыбается Хавок-сан, — разыскали мадам Лизу. Она усыновила троих детей и при этом продолжает служить в звании капитана. Работает, не покладая рук, в штабе и дома. Энергия просто бьёт ключом. Ею нельзя не восхищаться! Я попросил разрешения сфотографировать её вместе с Кайлом, Джоном и Моникой. Гляди! — достаёт из внутреннего кармана пиджака фото, где мы с Уинри видим счастливую маму троих малышей — девочки и двух мальчиков-близнецов. — Это Синтия фотографировала. Она у меня молодец! Её снимки всегда получаются замечательными. Правда, Стальной, здесь мадам Лиза выглядит даже счастливее, чем в те времена, когда жила в Централе? Я вынужден признать это, хоть мне и становится обидно за тебя. — Ещё мы навестили Шрама в Ишваре. Он женился на дочке часовщика, и у них тоже вскоре ожидается прибавление в семье. Вот уж от кого совсем не ждал, — смеётся. А мне не до смеха. С замирающим сердцем жду новостей про тебя. — Были в Централе у Оливии, — продолжает. — Она развернулась, навела свои порядки! Заважничала, не без этого. И стала ещё суровее, чем прежде. Но её политические успехи заслуживают уважения. Вот кто точно никогда не променяет карьеру на радости семейной жизни. Женщина-кремень. Вздыхаю про себя. Карьера ни при чём. Многим, и мне в том числе, известно, что некогда Оливия пережила личную утрату и так с ней и не смирилась, потому и не стремится завести семью. Есть люди — однолюбы. Те, кому на роду написано всю жизнь любить только одного человека. Просто некоторые теряют свою любовь в результате трагедии, как Армстронг-сан, а другие не сразу понимают, кто этот единственный, и совершают роковую ошибку, последствия которой исправить уже невозможно. — Сегодня вот решили заехать сюда перед тем, как отправиться в Бриггс. Не могу вернуться на Запад, не повидавшись с Огненным! Надо непременно сказать ему, что он — редкий осёл, и что я на него нисколько не сержусь. Бывший капитан шутливо поднимает палец вверх, а внутри меня всё обрывается. Хавок-сан не был у тебя, он ничего не может рассказать. Но я делаю вид, будто ничуть не расстроен. Мы обедаем вместе, и я кое-как поддерживаю разговор. Мадам Синтия и Хавок-сан играют с детьми. А потом, так уж получается, выйдя во двор, мы с капитаном ненадолго отделяемся от наших жён. Хавок-сан курит, выпуская кольца сигаретного дыма в небо, и вдруг неожиданно спрашивает: — Может, поедешь с нами? Это займёт неделю, не больше. У тебя бы гораздо лучше получилось убедить его вернуться в кресло фюрера. Оливия не справилась и просила нас помочь, но я не уверен, что смогу. А вот ты бы сумел. Тогда в Централе почти три года назад ты ему здорово помог! Кровь жарко приливает к щекам. Хавок-сан говорит так, словно не сомневается в моём согласии. Но я не могу ехать к тебе, иначе внутренняя трещина окончательно разломит меня надвое, и я уже не соберусь обратно никогда. — Нет. Не поеду. Простите. — Почему? — с недоумением смотрит на меня. — Разве тебе всё равно? Раньше ты не был таким равнодушным. — Раньше… многое было по-другому. Дым от сигареты продолжает медленно струиться вверх. Уинри необычно внимательно смотрит на нас, но потом отворачивается и начинает заботливо поправлять платьице Климентины. — А я так рассчитывал … — в интонациях голоса Хавока-сан звучит горечь. — Помнишь, когда-то ты просил меня не бросать его, поговорить ещё раз, а мне проще было сбежать. Теперь сожалею. Надо было прислушаться к твоим словам. Возможно, я тоже косвенно виновен в случившемся с ним. Кидает окурок на землю и яростно втаптывает в пыль. Поворачивается и глядит пристально мне в глаза. — Он же похоронит себя в тех треклятых горах, чтобы только мы все жили счастливо! Он это делает ради нашего блага, неужели не понимаешь? Считает, что нам будет лучше без него! «Нам» почему-то звучит как упрёк лично мне. И боль становится невыносимой, словно, и правда, виноват только я один. — Не могу, — еле выдавливаю из себя. — Правда, Хавок-сан. Поверьте, это не прихоть и не эгоизм. Я не могу поехать с вами. И существуют очень важные причины, по которым я не в состоянии объяснить вам или кому-либо другому, в чём дело. Достаёт другую сигарету, выкуривает до самого фильтра. Растаптывает и второй окурок. — Ладно. Постараюсь сам убедить его вернуться. Пусть не в кресло фюрера, но хотя бы вылезти из той хибары. — Если сможете, я вам всю жизнь буду благодарен! — вырывается у меня. — Мне не всё равно, что с ним, просто… Это трудно объяснить. Не договариваю и умолкаю. Капитан смотрит куда-то за горизонт, потом треплет меня по плечу: — Я знаю, что тебе не всё равно. Он уходит к Синтии и Уинри, а я остаюсь на месте и дышу. Просто дышу и смотрю в небо. И стараюсь не закричать. *** Всю неделю мучаю себя мыслями о том, получится у Хавока-сан или нет? Приедет он сообщить мне что-то о тебе или просто вернётся на Запад, и я так и не узнаю, где ты теперь? Хавок-сан и Синтия не приезжают, зато с Запада вскоре приходит письмо, в котором бывший капитан коротко сообщает о результатах своего визита в Бриггс. «Здорово, Стальной! Надеюсь, у тебя всё в порядке? Я подумал, тебе будет интересно узнать, как дела у Огненного. Он живёт один в маленьком доме на границе с Драхмой (карту местности прилагаю на обратной стороне листа, ибо без неё там заплутать можно) и почти ни с кем не видится. Я поговорил с ним. Был откровенен, мы обсудили всё, что осталось недоговорённым между нами в прошлый раз, но в итоге снова поссорились. Очень крепко повздорили, и он меня выгнал. Поэтому я так и не добился, чего хотел. Огненный остался в Бриггсе. Думаю, до тех пор пока ты не приедешь и не поговоришь с ним, он не вылезет оттуда. И он будет продолжать разрушать свою жизнь. Видел бы ты, на кого он стал похож! Его узнать невозможно. В общем, я написал, как обстоят дела, а дальше — тебе решать. Хочу сказать лишь одно: вы оба несчастливы, мне это очевидно. А я хочу видеть вас счастливыми. Вы это заслужили. В следующем году жду в гости. Мой адрес — на конверте. Удачи! Жан Хавок». Прочитав письмо, замираю в недоумении. Хавок-сан ничего не написал прямо, но в каждой строчке сквозил намёк. Неужели он догадался? Но как? Ты не мог ему сказать. Выходит, бывший капитан — очень сообразительный человек? Раньше о нём я бы такого не сказал… И он написал, что ты разрушаешь себя. Как и я. Но я не в силах тебе помочь. Себе самому ведь помочь не могу! Что же делать? *** Наступает осень, и почти ежедневно льют дожди. Возвращаясь из лаборатории, как неприкаянный, часто останавливаюсь возле той рухнувшей сосны. Хвоя с неё вся осыпалась, и на потрескавшейся коре вырос мох. Но я сажусь на поваленный ствол и надолго выпадаю из реальности. Это иллюзорное бегство позволяет мне двигаться дальше и что-то делать. Выглядеть живым. И так продолжается изо дня в день, пока однажды не осознаю, что моё уединение нарушено. — О… Вот ты где, — слышу тихий голос над головой. Осень уже повернула на зиму, и лёгкие снежинки кружатся в морозном воздухе. — А я тебя в лаборатории искала. Поднимаю голову и вижу, что возле меня стоит Уинри в жёлтом пальто и белой вязаной шапочке. — Твои сотрудники сказали, что ты час назад ушёл. Садится рядом, кладёт руку в тонкой нитяной перчатке поверх моей руки. — Знаю, ты хотел побыть один. Я ненадолго. Удивлённо смотрю на неё, смаргивая снег с ресниц. — Послушай, Эд… Мы давно должны были серьёзно поговорить, но я слишком поздно поняла, что ты никогда сам не примешь такого решения. И взяла инициативу на себя. Делает глубокий вдох. Молчу, недоумевая, что бы всё это значило? — Когда десять лет назад ты сделал мне предложение, и я приняла его, мы с тобой были почти детьми. Глупо требовать, чтобы мы оба не изменились. Мы подарили друг другу половинки жизней, как и обещали, но у нас остались и другие половинки. В конце концов, в той части твоей жизни, которая не принадлежала мне, появился дорогой тебе человек… Открываю рот, чтобы что-то возразить, но она прижимает ладонь к моим губам. — Не отрицай, я знаю. Я долго не принимала этого и не желала мириться. Нарочно отводила глаза от фактов, ибо осознание правды было чересчур болезненным. Даже когда наша семейная жизнь висела на волоске, я всё надеялась, что ты выберешь меня. Ты и выбрал. Но какой ценой! Каждый день ты заставляешь себя снова полюбить меня. Снова и снова по каплям выжимаешь чувства, которых больше нет. А, получается, если я вижу это, но ничего не предпринимаю, то я сама эгоистка. Увы, эгоисты не могут быть счастливы. Моё страдание уже перегорело, и я готова двигаться дальше. Я по-прежнему очень люблю тебя, но теперь, кажется, смогу пережить наше расставание. Вот я и сказала это, — шумно выдыхает. — Уинри, ты что выдумала?! Никого у меня нет, кроме тебя, и я не собираюсь никуда уходить! Я лжец. Гадкий, отвратительный лицемер… — Неправда. Ты очень хочешь уйти. Но страх стать похожим на Хоэнхайма-сан и причинить боль детям тебя держит. Ещё недавно я бы не вынесла нашей разлуки, потому и делала вид, будто ничего не замечаю. Мне было страшно потерять тебя, и я предпочитала притворяться, будто верю, что у нас всё в порядке. Конечно, никакого порядка нет. А после визита Хавока-сан я окончательно поняла, что ты его не забудешь никогда. Бессмысленно требовать от тебя такое. — При чём тут Хавок-сан? Ты думаешь, я из-за него собираюсь бросить тебя?! — Нет, ты любишь не Хавока-сан, конечно, — тихо замечает Уинри, — а совсем другого человека. Того, кто ради тебя оставил высокий пост и исчез в глуши. Конечно, он рассчитывал, что так ты скорее забудешь его, и злые языки никогда не будут обсуждать ваши отношения. И наша семья сохранится. Ведь он больше не фюрер, он никто. Кому интересно следить за тем, кто не занимает никакого места в общественной иерархии? — Уинри… Небо обрушилось, а земля разверзлась. Никогда, в самом страшном сне я и подумать не мог, что она догадается. Давно догадалась. — Только не отрицай. Я всё поняла в тот день, когда он приезжал прощаться. Мне не забыть до смерти, какими взглядами вы обменивались за столом. А потом ты вернулся из лаборатории таким… таким… Не могу даже слов подобрать! Но по твоему выражению лица и дурак бы всё понял. Я не обвиняю тебя ни в чём, и мои чувства к тебе не изменились, но я больше не могу видеть, как ты страдаешь. Эд, прошло почти три года, а тебе нисколько не стало легче. Признай же, наконец, что ты его любишь, и поезжай к нему. Скажи ему об этом! Язык немеет и не подчиняется. Моя Уинри… Какую невыносимую боль я причинил ей! Она всегда любила меня, родила мне двоих прекрасных детей, а я поступил, как последний подлец. И она жила с этим столько времени, ничего не говоря мне! Закрываю лицо руками. Уинри прижимает меня к себе, и я роняю голову на её колени. — Я негодяй. Я не заслуживаю тебя. И никогда не заслуживал. Прости. — Ты не виноват. Ещё как виноват! Я так и не смог перебороть себя. — Я никуда не уеду, — повторяю упрямо. — Останусь с тобой и детьми. Напрасно ты думаешь, будто для меня есть на свете кто-то дороже вас. Я докажу тебе, что это не так. — Значит, мы тебе дороже всех, и это правда? — Конечно! — О, Эд… Но если ты действительно любишь нас больше всех на свете, то почему сидишь тут вместо того, чтобы идти домой? Мы давно живём, как чужие. В твоих объятиях я больше не чувствую тепла. И я не думаю, что это когда-либо изменится. — Без Ван-тяна и Климентины я не буду счастлив! Не смогу расстаться с ними! — Неужели ты думаешь, что я стану запрещать тебе видеться с детьми? Приезжай, когда пожелаешь. Можете даже приезжать вместе. Но мне невыносимо видеть, как каждый день ты борешься со своими настоящими чувствами! Эд, — обхватывает моё лицо обеими руками и вдруг начинает плакать, — иди к нему. Лиза-сан поступила мудро, сразу решив этот вопрос для себя, поэтому она уже нашла своё счастье. А я всё затягивала. Больше — не хочу! Так всё равно жить невозможно… Великие алхимики, неужели Лиза-сан тоже знала правду, потому и уехала тогда с Моникой из Централа?! Нет, это просто домыслы Уинри… Этого не может быть. — Ты сам никогда не решился бы поговорить. И он не решился бы увезти тебя отсюда, хотя, догадываюсь, это было вполне в его силах. Однако неужели вы оба не понимаете, что ваши якобы благородные побуждения стали причиной и моих страданий тоже? Жизнь во лжи никому не приносит счастья, потому я и прошу — поговори с ним. Но перед тем, как уехать со своим отчаянным полковником за тридевять земель, вернись в Ризенбул и сообщи мне и детям, что с вами обоими всё в порядке… Здоровые вы дурни! Оба! И прекращай прикидываться, будто я ошибаюсь, и между вами никогда ничего не было! Начнёшь снова лгать, враз передумаю и никуда не отпущу! Её щёки залиты слезами, и она безуспешно пытается смахнуть их перчаткой. Прижимаю Уинри к самому сердцу крепко-крепко. — Я всегда буду тебя любить. Ты лучшая на свете! — Безусловно, — пытается улыбнуться сквозь слёзы, и у неё это почти получается. — Передавай Мустангу-сан привет от меня. Наконец, Уинри называет тебя по имени, хоть я и представляю, каких усилий ей это стоит. Мы вместе возвращаемся домой и на ходу сочиняем детям историю о том, что «папе надо срочно уехать по делам». Вечером собираю чемодан, а на следующее утро, поцеловав спящих Вана и Климентину, сажусь на поезд с билетом до Бриггса в кармане.