Да, воистину только в сновидениях мы обретаем подлинную свободу. Всё остальное время мы на кого-то работаем. Терри Пратчетт «Вещие сестрички»
Коноха моего окна оказалась двориком-парком с посыпанными песком дорожками и скамейками, на которых изредка появлялись больные. Несколько корпусов образовывали тупиковый угол, куда редко кто-нибудь забредал, солнце появлялось часов с одиннадцати до трёх, и был он очень зелёным от кустов и деревьев. Добраться до окна было не просто, но когда у тебя целый день, чтобы сосчитать двенадцать шагов и одно полу-падение до подоконника шириной в ладонь, ты вполне можешь их пройти. Главное думать только о движении. Поднять, согнуть, двинуть ногу. Опереться, восстановить равновесие, перебрать руками по стене. Секрет в том, что делать всё надо в одном ритме, не тормозя и не торопясь, иначе будет как в первые разы — медсестра поднимет с пола и уложит в кровать, а окно так и останется недостигнутым. Окно. Целое окно в мир, в котором люди умеют ходить по стенам. То скорее всего был шиноби, и он правда шёл по стене, один из первых людей, увиденных мною тут помимо родителей Сакуры и медперсонала. Это было на второй раз, как получилось дойти до окна, и словно вдохнуло новые силы. Просто потому, что это действительно что-то невероятное. Новый мир, совершенно иной, пусть страшный, но воистину волшебный. Люди, что могут ходить по стенам, отрастить крылья и сами полететь, выдыхать огонь, жить под водой, а в небе на Луне настоящие дворцы. Конечно, со своими чудовищами, драконами и почти абсолютной вероятностью подохнуть, лишь увидев их, но оно существует! И часами — просто смотреть. И в надежде увидеть ещё шиноби, и просто на выходящих на прогулку пациентов, на тех, кто их навещает, на то, как ветер качает листья и шевелится трава. Будь это первый, а не второй этаж, то прислушавшись можно было бы ловить, как растёт трава. А когда усталость брала своё, оставалось только опуститься в уютный угол, где пол мягче перин для уставших ног. Будь подоконник хоть чуть-чуть шире, можно было бы на нём сидеть, а так приходилось стоять минут десять и с час — отдыхать. Зато потом можно было снова смотреть на этот мир. Есть в психологии такой «синдром Стенделя», когда больной испытывает чрезмерное восхищение перед искусством. Чувства, испытываемые мной в тот момент были схожи с ощущением человека, прожившего жизнь на металлургическом заводе и наконец-то попавшего в галерею Уффици во Флоренции. Рот открывается сам собой и кажется, что стоять вот так, прижавшись ладонями к холодному стеклу, можно вечность, пока слабые ноги не согнутся под двумя десятками кило веса, скрывая столь непостоянную и изменчивую картину. Пару раз что-то мелькнуло на краю крыши, но было непонятно, был это человек, птица, самолёт или шиноби. Но это не сильно расстраивало, ведь у меня было всё время мира, а за тонким стеклом — мир. Как говорил один грек, «они пытались нас похоронить, но не знали, что мы семена». Что эти дни и месяцы в пустоте нужны мне. Не только для адаптации, но и просто для себя. Сидеть в кровати, свесив ноги, насвистывать и мурлыкать мелодии важных личных песен. Если нельзя петь — можно затвердить мотив. Можно вспоминать и раскладывать поведение и выборы. Решить наконец, что важно, а что не очень, обрести внутреннее спокойствие. И ещё десяток попыток вырваться из мира скуки и непрекращающейся боли. Только поведение родителей тела Сакуры изменилось с тех пор как у меня начало получаться ходить без чужой помощи. Стали говорить, о чём-то рассказывать, даже задавать вопросы. Но от такого внимания очень скоро хотелось спать, тело не оправилось, и, судя по краем уха услышанному разговору Мебуки и медсестры, не понятно, до конца оправится или нет. А ещё у меня прорезалось одно из чувств. В тот день получилось почти час понаблюдать, как пара подростков мазала чем-то лавочку, чтобы потом попытаться усадить на неё врача. Тот, видимо, не впервые сталкивающийся с вежливым энтузиазмом детей, посадил их самих на лавочку, потом долго ходил перед ними, что-то рассказывал, а когда ушёл — обе фигуры остались сидеть, понурив головы. Был это клей, краска или интересная смесь, привлекающая насекомых или с иным забавным эффектом, узнать было не дано. Поэтому когда очередная медсестра, поди разбери их, все, как одна в масках, и ни единая не представилась, а я спросить пока не могу, принесла мне еду, окно оставалось более интересным, чем еда. На обед у меня всё равно был почти час, и в этом тоже был подвох. Во-первых, еда остыла, во-вторых, она обладала странным вкусом. Сначала показалось, что просто наконец-то прописали какое-то лекарство, и вместо того, чтобы впихивать его в капризную малолетку, сразу покрошили в еду. Но потом как осенило — а раньше что, таблеток не давали, ждали, когда наступит естественная смерть? Вряд ли, ирьёнины же исправно приходили, а растолочь таблеточку быстрее и дешевле, чем выделить время настоящего врача. Капельниц мне не ставили, значит, лекарства таки принимались перорально, а еда не была безвкусной. Просто с самого первого дня в больнице вкуса не было. Такое бывает, травмы головы всегда с двойным дном, ты можешь очнуться с отличной памятью или без зрения и возможности восприятия абстрактных понятий. А я всего лишь без чувства вкуса. И жевать бы мне безвкусную пищу всю оставшуюся жизнь, потому что сначала это было на общем фоне и непонятно, и незаметно, а потом как бы удалось об этом сказать? Дети беспомощны, это было всегда известно. И во многом педиатры круче ветеринаров — они понимают не только то, что пациент не может сказать, могут не просто разобрать, что сказано, но и спросить то, о чём пациент просто не догадается сказать. И просто не знает, что так — неправильно и это надо исправлять. И нет, ещё и по этому поводу я плакать не буду, нереальное ощущение оголённых нервов первых дней меня уже попустило. А дальше только жевать, кашу, что склизко-мягкая и не солёная, овощ — или фрукт? — что горчит, и запивать водой с кисловатым привкусом. Я живу. И теперь мне не только больно и страшно, но и вкусно. Странно, почему вроде взрослый человек не догадался, что с ним что-то не так, но не менее странно, чем проснуться розовой девочкой. Серьёзно, розовой. Мебуки несколько дней назад принесла зеркало, посадила меня на стул и подрезала волосы. Из-за болезни, по её словам, меня надо почти брить. Волосёнки редкие, ломкие, нездоровые, но правда — розовые. Чудесного, насыщенного, необычного цвета. Даже немного жалко, что приходится обрезать, но мыть в условиях больницы, и тем более самостоятельно, возможности просто нет. Странно, что многим они не нравились, но эта реальность не картинка, и тут они хороши. Сами по себе. Которые будут стричься ещё всю зиму, которую мне предстоит провести в больнице, раньше, по словам Мебуки, меня не отпустят, а сейчас самое её начало. Будет время врачам проследить за восстановлением тела и реакции, записать в статистику ещё один случай, возможно, в лечении наблюдение за мной сейчас кому-нибудь поможет. Когда мне объясняли это, даже почти всё было понятно. Значит, всё-таки остатки знания языка есть, иначе не освоить мне этот пиздец за десяток шаблонных фраз. Но и правда, похоже на японский. А значит, в следующий приход родителей наконец попрошу мне что-нибудь развлекательное принести. Подозреваю, что это может быть запрещено правилами и распорядком в больнице, но у меня всего одно окно и фраза позавчера, что тут мне быть ещё долго, заставляют делать хоть что-то. У меня есть язык и его хоть как-то надо использовать по назначению. А ещё я наконец-то внятно могу следить за днями и временем. Ещё чуть-чуть и начну запоминать медсестёр. Или одну и ту же медсестру, пока непонятно. И да, тот факт, что я не могу этого понять, вкупе с потерей вкуса говорит о том, что мне сильно повезло, что прогнозы на всю зиму, что я буду тут. Потому что, с одной стороны, всего зима, а не годы, а с другой, уж зиму-то я точно проживу.***
Мебуки и Кизаши, родители Сакуры. Мать — блондинка с усталым лицом в светлом платье китайского стиля, что-то говорит, любит трогать. Отец — высокий мужчина с розовато-фиолетовыми, бледными волосами, стоящими едва ли не ирокезом, всегда смотрит неуверенно и пытается шутить. А ещё он боится оставаться со мной наедине. Находит предлоги, одёргивает жену, старается выйти сам. Но улыбается и пытается гладить по голове. Отцы вообще плохо обращаются с детьми. А ему, наверное, ещё и страшно, всё-таки я больной ребёнок. Но ощущение двоякое, и не только от этого. А от того, что они сами не знают, что делать и говорить, а я и не хочу что-нибудь делать. Такой ступор, как при несущейся на тебя машине на расстоянии тридцати сантиметров. Понимаешь, что надо, но не пошевелиться. А с другой стороны, они регулярно приходят и сидят со мной пару часов. Говорят. Смотрят на меня, помогают вставать и ходить, расчёсывают, обтирают влажными тряпками, меняют постельное бельё. Не привязаться хотя бы за это невозможно, я всё-таки человек, а не терминатор-шиноби, отвергший все чувства и страсти, постигший и отказавшийся от всех четырёх буддистских страданий и живущий только по Кодексу Шиноби. И стану я им вряд ли, потому даже такое общение вызывает привязанность на грани с зависимостью. Потому их видеть — радость. И я действительно четырёхлетняя девочка Сакура Харуно. В моих силах лишь вырасти тем человеком, которого хотелось бы повстречать на своём пути, делать то, что надо, и постараться доставлять поменьше неприятностей. В первую очередь себе, поэтому отныне и далее придётся быть тем, кто я волею судеб, богов, эволюции, реинкарнации или кармы есть сейчас. Так что я рада их видеть. Мебуки традиционно пришла с цветком, Кизаши вынул из тумбочки вазу и пошёл за водой, пока мне помогали дойти от окна к кровати, помогая совсем немного. Вернулся Кизаши и меня выдали ему на расхваливание, что выглядит его девочка лучше, и вообще она красавица, сладкая конфетка и всё будет хорошо. Желание заткнуть ему рот покинуло меня на четвёртом повторении этой речи, примерно на четырнадцатом удалось смириться с тем, что «Сакура-чан сладенький цветочек, всё будет хорошо». Старый как мир способ пропустить всё мимо ушей, вслушиваясь только в произношение и особенности построения фраз, прекрасно работал. Я взрослая самостоятельная личность и действительно могу не реагировать на это. В конце концов, это совершенно небольшая плата за то, что я лежу в чистой постели, в светлой больнице, ем три раза в день и получаю медицинскую помощь. Позволить себя за это звать, как им захочется, и, может, даже любить, эгоистично, но нормально. Все дети эгоисты, а я послушный ребёнок. Не моя вина, что это тело… моё тело так себя ведёт. Я честно буду благодарна. — Ока-сан...— Мебуки удивлённо дёрнулась. Я впервые заговорила с ней, но всё по очереди. Говорить… страшно. Не в том плане, что трудно, хотя и это есть, или боязно накосячить, но слишком давно это было. Как после трёх лет в северных лесах-горах оказаться на вышке на море, и нет уверенности в том, вспомнишь ты, каково это — плавать, или это настолько не твоё, что лучше бы не начинать. — Сакура себя лучше чувствует. Но ей очень скучно! Можно… что-нибудь… Принести… из дома… На последних словах я таки сорвалась на тихий хрип, да и тон умер вниз. Потому что ну какой у меня дом? Полжизни по всяким общагам и комнатам, ночевать не там, где встал — норма жизни и чёрный мешок на случай ЧП со всем необходимым. А сказать вслух оказалось сложнее, чем подумать. А я теперь — Харуно Сакура, девочка у которой есть дом со своей комнатой. От ощущения того, что пусть и возможно, но мне что-нибудь принесут, что не будет, как цветок, сочтено угрозой и выкинуто или унесено, перехватило дыхание, и, подозреваю, взгляд вышел совсем молящим. На лице у Мебуки отразилась сначала растерянность, после непонимание и взгляд очень заметно заметался по палате. Что она искала? Стандартная палата, наверняка. По крайней мере, теперь и для меня все больницы будут двухкроватными комнатами, с окном, смещённым в сторону одной из стен, и санузлом странноватого вида. Раковина, ведро, шкафы. Горшки под обеими кроватями. Стены в краске. И больничная ночная рубашка, с завязками на спине, но довольно тёплая. Тумбочки, иногда — с подносами с едой. И вечный взгляд снизу вверх, ибо я сейчас просто мелкая шмакодявка, которая с замиранием сердца следит, как Мебуки уже с выражением отчаянной паники обшаривает палату глазами. — Милая, мы… что-нибудь придумаем, — посередине было, подозреваю выражение в духе «постараемся». Но что делают в таких ситуациях? Если пользоваться логикой — благодарят и сворачивают тему, дабы не смущать супругов и не провоцировать на нарушение распорядка. Есть такое верное выражение «нет и не надо». — Спасибо. — киваю Мебуки и снова разворачиваюсь к Кизаши. Тот тоже выглядит растерянным, но под моим спокойным взглядом начинает привычное «Как кушала — как спала — какое небо голубое», и всё привычно идёт до обеда, включая игры в ладошки и полу-представление Мебуки. Я понять не могу, она всегда такая наигранно-эмоциональная, это её нормальное выражение всего, что происходит в голове, или менталитет такой. В любом случае, выглядит весьма интересно, в том числе и тем, что всего два часа — до обеда. В этот раз всё прошло так же, как и всегда. Пришедшая медсестра закруглила и увела новых родственников, забрала посуду, принесённую чуть ранее, и аккуратно задвинула дверь. Эта дверь из палаты в коридор, она как цель. Раньше было окно и интерес, что же за ним, а сейчас уже хочется самой открыть дверь и пойти смотреть на всё, что будет вокруг. Как любому человеку, мне свойственно желать большего и стремиться к тому, чего у меня нет. И когда я об этом вспоминаю, я стараюсь радоваться. Тому, что вообще могу дойти до этого окна и поесть сама.***
Ко мне приходили две медсестры: у одной были светло-карие глаза, а вторая регулярно красила себе жуткие стрелки, странно выглядящие при белёсых ресницах. Врачи-ирьёнины же иногда менялись, но взгляд у всех был одинаковый, как у хирургов моего мира, словно перед ними кусок мяса. Сомнений в том, что будь надобность, меня разрежут и превратят в фарш, чтобы потом пожарить на моём же жиру котлетки на ужин, не было. Пожарят и пожарят. Врачи страшные, но судя по тому, что в воспоминаниях каша склизкая, но вкусная, а мою кашу родители даже попробовать отказались в единственной моей попытке неделю назад поддержать их игру «весело накорми Сакуру», в еде больше таблеток, чем самой еды. И такое не просто потому, что витаминками надо пичкать, а потому, что без посторонней помощи ждала бы меня смерть. Не шучу — на оплату лечения пришлось Мебуки устроиться на работу, хотя раньше сидела дома с Сакурой. Если не ошибаюсь, «сигото» значит «работа», а Кизаши утешал жену на тему «лечение будет подешевле и не надо будет так вкалывать». Медицина недешёвое удовольствие. А просто оставить умирать четырёхлетнюю девочку, даже если моральные принципы позволяют, то соседи не поймут. Так что я просто напоминаю себе, что «Сакура хорошая девочка», кушаю всё что дают, не лезу куда не просят, стараюсь не плакать при посторонних и не просить лишнего. И жду, когда наступит суббота, вполне возможно, мне повезёт и разрешат Мебуки что-нибудь принести. А пока суббота не наступила, а стоять у окна сил нету, в очередной раз пробую медитацию. Честное слово, если бы не всепоглощающая скука, я бы в жизни не занималась такой фигнёй. Но прямо сейчас у меня проблема — я могу либо двигаться-стоять, сосредоточившись на движении, либо думать. Совмещать не получается, тут же вылезает чудовищная ломота в висках, раскалывающийся затылок и делать что-либо невозможно ещё часа четыре, пока сначала не отпустит, а потом не отоспишься. Больно, неудобно, плохо. Единственная радость — будь я младенцем, почти наверняка всё забылось бы. И лето с комарами, и зимы с ёлками и мандаринами, и плюшевые игрушки, и видеоигры. Нет, о привязанностях к людям я стараюсь не думать, потому эту болезненную тему стараюсь даже не вспоминать. Отплакалось? Нет. Болит и будет болеть, как потеря чего-то привычного, знакомого и постоянного. А я? А я живу дальше. От степени махровости эгоизма немного неуютно, но в моём маленьком мирке палаты на двоих, окна и жизни по распорядку могу лишь смотреть со своей позиции и заботиться только о себе. Пытаться ходить — уже почти не держась за стены, сгибать пальцы по очереди, внимательно смотря, чтобы сгибался именно тот палец, о котором я думаю, повторять слова местного языка. Ловить разговоры Мебуки и Кизаши о том, что меня касаться не должно, но помогает лучше понять этот мир. Дети вообще могут многое услышать. И дайте Боги, чтобы мне это удалось! Услышать, понять, научиться заново писать, читать и не оказаться в пролёте. В той трубе, куда увозят тела тех, кому не повезло. Или повезло, если судить по Четырём! Мировым! Войнам. Жить хорошо, даже калекой. Но сложно, прожив целую жизнь в комфорте, уюте и порядке, очень страшно. Так же страшно, как процент самоубийств среди калек, но я вряд ли так сделаю. Потому что смерть не избавляет от страха повторного прекращения существования, каким бы это существование ни было.***
Мебуки и Кизаши пришли в субботу ровно так же, как я их и ждала, с нетерпением уже за четверть часа начав разглядывать дверь с кровати. В голове бесконечно роились мысли о том, что они могли бы принести, будь то деревянные фигурки, или мяч, или игрушка мягкая, а может, что-то развивающее? К стыду своему, о том, чем же развлекают себя дети на Востоке, я не знала и как-то даже не интересовалась, поэтому теперь ждала с нетерпением. И подспудно к горлу подкатывал комок слёз — а вдруг не принесут? Нельзя, или забыли, или запретили? Будь я на самом деле их дочерью, мне было бы страшно, а не прекратили ли меня любить, за то, что я такая больная, не отдали ли подарок мне другому ребёнку? Во многом проще, когда эти люди не вызывают болезненных спазмов и опасений. И так жалко именно поэтому же, потому что от тех, кому мы не чувствуем себя обязанными, мы не ждём обязательств. Страшно быть навсегда тем, кем не являешься. И захватывающе приятно, потому что действительно — являюсь. Быть собой и не-собой. Взрослым и ребёнком. Мечтать об игрушках и мобильном интернете для просмотра последних новостей. Легко принять решение «отныне я Сакура Харуно», а проникнуться сложно. Ещё не раз предстоит напоминать себе, что четырёхлетняя девочка — это я. И от первой зарплаты определённо стоит отсыпать часть в благодарность хотя бы за то, что в этой палате зеркала нет. Были бы ногти — грызла бы от нетерпения. Но Мебуки педантично срезала мягкие пластинки, что ногтями-то назвать стыдно. И она явно не торопилась. Вообще, тот факт, что я до сих пор лежу в больнице, в почти-отдельной палате, весьма характеризует уровень медицины. Как минимум то, что у государства-города, где я сейчас нахожусь, есть возможность держать на обеспечении в течение длительного количества времени, поскольку родители Сакуры вряд ли потянули бы всё сами. Что наводит на соответствующие мысли о том, откуда ресурсы и как распределяются. И либо настолько широко поставлена сеть медицинского обеспечения населения, что это нормально, включая вечно пустующую койку рядом, либо ценность представляет ребёнок, что вряд ли, постулат «ещё родят» актуален во всех странах, кроме особо высокоразвитых, а тут не похоже, нет прыгающих вокруг медсестёр-психологов, либо ещё что-либо. Занятая обдумыванием этого «чего-либо», я незаметно для себя уснула. Вот так, прямо в ожидании радостного события. Разбудил меня Кизаши, они уже собирались уходить, и хотели попрощаться. И правда принесли коробку, в которой много деревянных, ярко раскрашенных крупных игрушек, местами обёрнутых цветными нитками. — Спасибо… — меня поцеловали в лоб, и неторопливо ушли. На тумбочке в вазе стоял традиционный цветок. И что это было? Умиление родителей на своего ребёнка столь велико, что просто смотреть как он спит нравится, или настолько задолбала рабочая неделя, что они просто пришли, посидели-поговорили и ушли? Ну, или о моём здоровье так заботятся, что будить не захотели. Странные люди. Странные нравы. Но игрушки!***
На следующий день мне таки показали, как с ними играть, и поиграли вместе. А весь день перед этим я их просто крутила в руках. Дерево где-то гладкое, где-то шероховатое, срезы где-то ровно обточенные, где-то закруглённые. Даже нитки не удержалась, лизнула, очень уж набор фигурок в виде животных и странно-непонятных штук напоминал мне глазурные пряники. Нитки нитками. Но они правда были крутыми, как пригоршня листьев в детстве кажется состоянием, а палка — автоматом, соседка с первого этажа старухой-ведьмой, а офис-менагер с третьего бандюгой был из-за любви к тёмным очкам. Сидеть, свесив ноги с кровати, и внимательно крутить-рассматривать было очень классно. Такое послание с воли. Разбило даже на беспричинный смех. Просто от радости. Смеяться и плакать, четырёхлетние девочки могут себе это свободно позволить. Они могут позволить себе много больше, чем взрослые, и в то же время несравнимо меньше. Но от маленьких девочек никто не ждёт свершений, что позволяет мне, к свершениям не готовой, выдохнуть. А ещё я вышла на контакт с Кизаши. Он с удовольствием объяснял, как какая фигурка называется, что такое «ину», а что «неко», потом забывался и быстро-быстро что-то о них рассказывал, резко обрывался смехом Мебуки и повторял медленнее — не для меня, я и так большую часть речи не понимала, а для жены. А вот из её ответов я понимала почти всё, и упорно тыкала на следующую фигурку, продолжая догадываться, что значит слова, выражения и что тут с порядком частей речи в предложениях. Понятия не имею, что должны уметь и знать дети четырёх лет, но прикинуться не смогу, слишком мало у меня достоверных знаний по этому поводу. Лучше уж сразу признаться, что не в курсе, и дальше пытаться узнать, чем попасть в далёком будущем в критическую ситуацию из-за малолетнего долбоебизма. Поэтому с этого дня буду вести себя муравьедом — совать хобот всюду, пытаясь высосать жизненно необходимый минимум. Хорошо, что я не постарше, когда потеря языка звучит действительно страшно, и хорошо, что есть время наверстать. И хорошо, что я не в младенце — вот уж в чьей крохотной головке с почти стопроцентной вероятностью потерялись бы знания и воспоминания. Смерть и распад личности, тот самый, что в первые дни кидал меня в панику. Сейчас у меня есть своя коробка с игрушками, которые я по привычке собираю и прячу, как накручу в руках, в тумбочку. Уже позже я поняла, почему медсёстры стали задерживаться в палате, приходя и забирая еду. Ребёнок привычно мог бы разнести фигурки по всей палате, отгрызть кусок и засунуть в самое неудобное место. Или просто ими что-то испортить, что недостаточно хорошо прикручено к полу. Но слишком страшно, что отберут, обосновывая причиной «может причинить себе вред», поэтому я, не услышав ни единого напоминания, аккуратна. А ещё странно, что теперь меня не положили в более-менее общую палату со сверстниками. Или тут нет детей, или лежат только с мамами, а Мебуки не может себе этого позволить? Или наоборот — они специально попросили не класть меня в общую палату, так как, насколько я помню, у Сакуры проблемы с ровесниками? Кто б рассказал мне, право слово.***
Моя коробочка с впечатлениями — деревянный ящик с яркими пятнами, крупным иероглифом и мягкими уголками, в которых утоплены цветные нитки. У неё нет петель, просто крышка сверху и дерево изнутри. Это коробка с самыми обычными иномирными детскими фигурками в виде животных. Туда я кладу новые слова, ругающуюся парочку в комбинезонах ирьёнинов из окна, их же, целующихся на траве. Первую пижамку, из светлых шорт и футболки хлопковых, принесённых Мебуки на следующий день из дома, в которую я тут же влезла. Туда же идёт разговор медсестры и ирьёнина, «кимона» ко мне, что произносится совсем иначе, но значит «странная», горчащая каша и совсем кислая вода, постоянно уносимый медперсоналом цветок и первая прогулка до окна без опоры в виде стены. Сладкие сны и головные боли, вечное чувство слабости и радость от полностью восстановленного по памяти стихотворения. Это моя жизнь, всё такая же нормированная и неинформативная, в которую принесли ещё игрушек, и даже лист бумаги с карандашами, который разрешалось марать под присмотром Мебуки. Но коробка — одна. Помимо неё, окружающих и нескольких дней снега, тут же растаявшего, мою жизнь наполняли мечты. Живя в мире, о котором тебе известно наперёд, легко мечтать, что вот эта болезнь кончится и я выйду совсем другим человеком. Смелым, сильным, умным, в рот которому будут заглядывать даже старшие. Который остановит войну, всех спасёт, возьмёт в должники Учих, выдрессирует Узумаки и так далее. Границ моя фантазия в мире Мадары и Кагуи не знала, потому этому занимательному делу, забросив попытки игры в медитацию, я с какого-то момента самозабвенно предавалась большую часть времени. Это было как наркотик, особенно на фоне серой обыденности. Время я даже научилась различать. Внутренние часы, беспробудным сном спавшие в том мире, в этом отменно тикали, отсчитывая минуты и секунды, что были, к счастью, одинаковыми, и теперь всегда могла с приличной точностью сказать, день, ночь или вечер сейчас. Я учила слова, и скоро в этих мечтах герои смогли строить простые фразы на местном языке. Это было занимательно, когда каждому голосу подбирался свой тон, своё слово, то самое «любимое». И раз у Кизаши волосы без всяких гелей стояли ирокезом, то, может, меня и правда ждут два пресловутых ананаса Нара, «утиная жопочка» Саске и «я упала с сеновала, тормозила головой» Хатаке? Это уж не говоря про иные, более экзотичные возможности, на фоне которых моя нежно-розовая шевелюра была более чем пристойна. И совершить бы мне вечную ошибку людей, уверовать в свою избранность и особые возможности без логичного подтверждения, если бы не один случай. Ближе к новому году ко мне притащили целую толпу, судя по всему ученики, как один в протекторах, на очень широкой и даже на вид толстой пластине металла схематично нарисован лист, глаза и волосы всех расцветок и невообразимая форма, все столпились вокруг моей кровати, дело было в понедельник, а в воскресенье ничего такого не говорили. Дыхание спёрло в ужасе, даже внятно не объяснить почему. Они все большие, быстро-громко говорят, блядь, я столько людей почти полгода не видел за раз! И вместо того, чтобы что-то спросить, а я уже могу, я застыла в ступоре, переводя испуганный взгляд с синеволосой девочки, хотя судя по сиськам третьего размера, уже давно девушки, на парня с выбритыми висками, на кого-то в привычной уже маске, на девушку в кимоно, и ни один из них не обращал на меня внимания. К счастью, пытка толпой в месте, что я уже привыкла считать своей комнатой, очень быстро закончилась. Хлопнула дверь, не запахло, завоняло чем-то непривычным и явился светловолосый мужчина, в халате почти картинно залитым кровью. Почему почти? Потому, что кусочек чего-то красного на поясе не мог быть куском человеческого тела. А если был, то я не хочу об этом думать. Первым делом он подцепил пальцами мой подбородок, уставился в глаза, влепил раскрытой ладонью по затылку. В ушах зазвенело, двинуться было страшно, а напротив стоял маньяк. Ничего хорошего ни в лице, ни во взгляде. А потом он поднял глаза на разом сбледнувший народ, выдал пару фраз про то, что случай конечно редкий, но ничего необычного, и что они не сдали. Развернулся, махнув подолом халата как плащом, и столь же стремительно удалился. Я осталась сидеть на кровати, так и не набравшись сил спросить, что это было. Посеревший народ тихонько просачивался из палаты, девушка в кимоно помахала на прощание, закрывая раму окна. Я теперь точно знаю, что шиноби меня смотрели, которые ирьёнины. Что уже видела, как люди ходят по стенам и прыгают по крышам. Но совершенно всё меркло по сравнению с тем, что я впервые ощутила Ки. Или Яки, не знаю, как правильно. Желание опорожнить кишечник не сходя с места, беспричинный страх, как предмет Ки удалится так неостановимые слёзы, что же ещё это могло быть, если шинобятник в протекторах сам стирал пот? Это было всего лишь Ки на нерадивых учеников. Нахуй приключения, кланы и войны с тайными операциями, меня мимопроходящий ирьёнин раздражением пугает до усрачки. Я хочу уехать туда, где не будет этого. Мне банально страшно. Так я разучилась бессмысленно мечтать, пестуя собственную гордыню. *** Так и проходили мои дни, на новый год мне подарили красочную книжку-словарик, с письменностью типа «как слышишь», и я долго пыталась освоить эти закорючки используя карандашик. Тупая, однообразная работа, которую, будь у меня выбор, я бы не освоила, потому что слишком муторно. А так сиди себе, рисуй закорючки ряд за рядом. Медсёстры, чьи имена я так и не запомнила, давно привыкли к тому, что меня не надо развлекать, сунь карандаш, помоги дойти до туалета в конце коридора, куда меня наконец-то начали выпускать, выдай горсть таблеток, которые наконец-то начали давать так, а не крошить в пищу, и проблем от меня нет. Я потихоньку привыкала, осваивала новый угол зрения, плакала ночами в подушку от душащей тоски и отсутствия чего-то важного. В выходные приходили родители, как только мой кризис прошёл, они прекратили приходить днём, отдавшись работе, оставив меня этаким «воскресным ребёнком». Я особо не капризничала, потому что всё ещё чувствовала себя не ребёнком, а предметом на довольствии, так и не успев пока проникнуться глубокой дочерней любовью, вроде бы положенной, но никак не приходящей. С весны обещали выпустить гулять в парк. Весной же грозились отдать меня родителям. Я всё так же опасаюсь этого огромного мира за окном, но в целом расставание с больницей всё ближе.