***
…Мир ломает каждого. Некоторые на изломе становятся крепче, но тех, кто не хочет ломаться, убивают. Убивают самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых — без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, то тебя убьют тоже — только без особой спешки. Э. Хемингуэй «Прощай, оружие!»
***
Все, что он видел — это странное мерцание где-то высоко над собой. Переливы света, игра лучей, блики. Это завораживало. Хотелось протянуть руку и коснуться. Зарыться пальцами в пучки света, ощутить их тепло, то, как они скользят по коже. Его обволакивала тьма. Густая темная нега сковывала тело, он безвольно парил во мраке, отстраненно из-под полуприкрытых глаз наблюдая за далеким мерцанием. Ему не хотелось ни двигаться, ни предпринимать что-либо еще. Вообще ничего не хотелось, так было слишком хорошо. Он чувствовал, как в голове, в висках пульсирует кровь. Ощущал каждый новый приток, пригнанный собственным насосом, каждый заполняемый сосуд, как кислород разгоняется по мозгу, под умиротворенный размеренный грохот сердца в ушах. Так звучит колокол в новогоднюю ночь. Ему хотелось спать. Провалиться в эту затягивающую темноту, теплую негу, заволакивающую еще больше, в ощущение невесомости. Несуществования. В глазах мутнеет, грудь что-то сдавливает, удары колокола замедлятся и замедляются, отзвук сердца становится дальше, и кажется что оно уже бьется не в груди, а где-то далеко, не в этой жизни. Манящий поток света тускнеет, превращаясь в размытое светлое пятно. Все дальше и дальше, оно уже казалось скудным лучом гаснущего фонаря во мраке. Последняя ниточка рвется. Натягиваются до предела, до резонирования жилы, хрустят разрываемые связки суставов, кости рвутся, подобно белым стежкам нитей, под толщей черной воды. Его тело медленно идет на дно. Он понимает это слишком поздно, когда уже мало что можно сделать. Грудь разрывается, стежки трескаются, легкие горят. Изо всех сил стараться потянуться, хотя бы пошевелить рукой, чтобы протянуть ее вверх, к поверхности, к свету, тепло которого хочется ощутить пальцами, к жалкому подобию света в виде скудного луча. Потому что здесь жизни нет. С немым криком он орет от натуги, чувствуя, как горят мышцы под кожей, как лопаются сосуды в голове, а внутренности превращаются в кашу. Кричит безмолвно, звуки лишь пузыри, и рвется вперед, еще и еще, сдирая оковы мрака вместе с кожей, удар за ударом, пробивая эту толщу. Он тянулся из последних сил, из всего того, что могло остаться от этих сил. Тянулся, несмотря на то, что тьма опутала его. Мерзкие ледяные щупальца скользят по ступням, ногам, торсу, горлу… Нужен всего лишь еще один рывок, последний рывок несуществующих остатков сил. Рывок и… Ичиго судорожно вздохнул, открыв глаза. Тело инстинктивно рвануло вперед, Куросаки садится, хватаясь за тяжёлую свою голову, глубоко вдыхая-выдыхая, стараюсь угомонить нешуточно разыгравшееся сердце. Он недолго жмурится, пару раз моргает, стараясь избавиться от мутной дымки перед глазами, тянется ладонью, массирует пальцами веки, растирает пульсирующие виски, но облегчение не приходит. Загривок неприятно холодит выступивший пот. Ичиго обводит взглядом свою комнату, пустую и отчего-то холодную. Сине-серые тени прилипли к стенам, ярко-оранжевый закатный луч солнца расколол ее практически пополам. Голые ступни касаются ледяного пола, витиеватая тюль вздымается от порыва ветра, и только сейчас Ичиго замечает настежь открытое окно. Он встает, но мир сразу плывет, в ушах протяженно звенит, Куросаки чувствует, как теряет контроль над собственным телом, чувствует все неимоверно затекшие за долгое время мышцы. Его шатает в сторону, приходится схватиться за спинку кровати, чтобы не потерять равновесие, он вновь присаживается, закрывая лицо ладонью, стараясь равномерно дышать, чтобы прийти в норму. И когда картинка вновь становится четкой, а посторонние звуки исчезают из головы, больше не выбивая напрочь собственные мысли, Ичиго поднимается и идет к двери. А мысли пугающие, черт побери, самые страшные, что могут быть для Куросаки. Где близняшки? Что с отцом? Все ли живы? Что с Айзеном? Половицы протяженно стонут под весом молодого парня, он открывает дверь, сталкиваясь с тишиной и темнотой дома, осторожно спускается по лестнице, выходит в пустующую гостиную и… — К.Ку… Куросаки-кун? Ичиго оглядывается на приятный женский голос, позвавший его, и, с накрывшим его облегчением, видит шокированных друзей. Исида и Чад тут же вскакивают со своих мест, Ичиго искренне не понял этого жеста. Они смотрят друг на друга долгим странным взглядом. Ребята замирают, притаиваются, не зная, чего стоит ожидать от друга. Но Куросаки тяжело вздыхает, улыбается обнадеживающе, давая понять, что все в порядке и чешет невероятно рыжую свою макушку. — Забавно, но я не помню, как попал домой, — ухмыляясь, усаживается за обеденный стол Куросаки. — Ты был без сознания практически месяц… — выдавливает Исида. — Все так беспокоились… — в эмоциях хватаясь за свои алеющие щеки, тараторит Орихимэ. — Меня так беспокоили все эти крики. — Один месяц? — Ичиго удивленно оглядывает друзей. Ему тяжело осознать то, что целый месяц он пролежал в своей комнате. Он напрягается, пытаясь хоть что-то вспомнить, хоть что-нибудь, но обнаруживает лишь пугающую пустоту внутри себя. Огромный недостающий кусок. Щель, разрыв, рана. И Ичиго прекрасно чувствует, как сила уходит, медленно и вязко вытекая из тела. Тягуче, капля за каплей, как кровь из глубоко пореза вдоль вен. — Моя сила…. — Ичиго, — Урью поджимает губы. И под пристальным взглядом своего друга, такого несносного и невероятно тупого, но все же друга, Исида понимает, что не он должен говорить то, что собирается сказать. Не он, как и никто из присутствующих здесь. Само собой подразумевалось, что эта обязанность ложится на другую. На ту, для кого это имеет наибольшее значение из всех. Для кого это практически личное. И даже не практически, а непостижимо личное. — Мы слышали от Урахары… Похоже, ты потерял свою силу шинигами. А у Куросаки ни мускул на лице не дрогнул, и дыхание не участилось. Ожидавшейся истерики, криков, злости, элементарного удивления, хоть каких-нибудь эмоции не наступило. — Похоже, ты знаешь — заключает Урью. Кап.Кап.Кап. И как тут не догадаться? Это кровотечение уже не остановить. — Твоя реатсу стабилизировалась — ты очнулся. Через некоторое время, остатки твоей силы полностью исчезнут. — Хех. Я так и думал, — Ичиго опять вальяжно чешет макушку, развалившись на стуле. — Т…ты не удивлен? — шокировано спрашивает Иноуэ. — Ожидал, что это произойдет. Но не это сейчас главное… Они говорили долго. Обо всем и ни о чем сразу. О близняшках и отце, о чертовой прошедшей войне, о людях, которые переживали и навещали его. Они рассказали об Айдзене и его приговоре, ту судьбу, которую ему выбрал Совет 46. О последствиях битвы, о раненных и погибших. Говорили о школе, Кейго, Мидзуро, Татцке. О том, что директриса, как обычно, беснуется из-за прогулов, но Ишшин вроде прикрыл сына. Говорили о патрулях, редких хиленьких пустых, появлявшихся в Каракуре. Говорили о том, что осталось от Уэко Мундо… — А где Рукия? Ичиго знал, что она здесь. Знал, что если бы ситуация сложилась бы наоборот, он был бы здесь, он бы ждал ее. По-другому и быть не может, ведь для них это так естественно и само собой разумеющееся. Но каменеющие лица Исида и Чада, то, как они отводят взгляд, как плотно сжаты губы и выступают желваки на челюстях… Кап.Кап.Кап. Иноуэ судорожно мнет в руках столовую салфетку, жмется, стараясь стать меньше, и Куросаки к ужасу своему понимает, что она вот-вот заплачет. В больших серых глазах набухают горячие соленые слезы, и Орихимэ вскидывает свою голову, смотря на него со всей наполняющей ее горечью. — Мне жаль, Куросаки-кун. — Она ушла. Навсегда. И слезы текут по круглому красивому личику вновь и вновь, она заикается, задыхается, и пытается объяснить ошарашенному парню, что Кучики-сан ждала до последнего, днями-ночами просиживала возле его кровати, пока они же ее под белые рученьки не вытаскивали оттуда. Объяснить, что Сейрейтей закрывает сейкамоны надолго, на очень и очень долго, так как слабы и боятся новой угрозы. Объяснить, что у Кучики-сан просто не осталось другого выбора. Объяснить со всей разрывающей горечью ее большое женское сердце, что вряд ли они увидятся когда-либо еще. Что это конец, каким бы плохим или хорошим он не был. — Мне так жаль… ей не хватило всего четырех часов. Всего лишь четырех часов. Ичиго резко встает, деревянные ножки стула мерзко шкрябают об пол. — Куросаки, — выдавливает Исида, но замолкает, потому что не знает, что сказать. — Все в порядке, не стоит. Просто я… Что вообще стоит говорить в такой ситуации? — Ичиго, мы пойдем, — Чад ободряюще хлопнул друга по плечу, попутно вытягивая притихшего Урью из-за стола. Иноуэ поднялась следом, прекрасно поняв намек Ясуторо. Просто они друзья, и никакие слова не нужны, чтобы понять, что ему, Ичиго, нужно побыть одному. Никакие слова не нужны, чтобы понять, что…больно? И поднявшись в свою комнату, в которой весьма ощутимо потемнело, он тихо закрывает дверь, упирается в нее спиной, и еще раз оглядывает помещение. Узорчатая тюль вздымается над столом. За окном наступили сумерки. Смятое одеяло валяется на полу. Учебники ровненькой стопочкой сложены на столе. Впервые Куросаки комната кажется большой-пустой. Ушла. Навсегда. Он подходит к шкафу, к его бежевым дверцам. Ичиго знает, что Рукии там нет. Знает, но все же тянет створки в стороны. Вздыхает, легкие наполняются воздухом, но челюсть немеет и Ичиго чувствует, как ротовую полость наполняют кислые слюни. В нос ударяет приторно-химический запах лимона. Куросаки смотрит на содержимое своего шкафа, на аккуратно сложенные стопки одежды и постельного белья. Смотрит на полку, на ее черт побери полку, за которую они так долго друг с другом боролись. Которую она в наглую и совсем нечестно отвоевала у него, применяя запрещенные приемы. Смотрит на взбитые подушки, сложенные одеяла, выбитые футоны. Ичиго сглатывает мерзкий ком во рту. Взгляд упирается в правую стенку шкафа. В деревянную поверхность из недорого материала, и в памяти вспыхивает ярко и отчетливо, как будто это происходит прямо сейчас, как они ругались, в свойственной их отношениям манере, из-за нарисованного фломастерами кролика на этой стенке шкафа. Он был одним из многих, первым из многочисленных. А сейчас здесь, на этой деревянной поверхности из недорогого материала ничего нет. Простая чистая стенка шкафа. Но подушечки пальцев чувствуют еще сохранившеюся влагу древесины, и Ичиго догадывается, откуда появился мерзкий запах лимона. И не надо все выкидывать из шкафа, чтобы подтвердить это. Прощание без прощания, Рукия? Таким способом? Ичиго хмурится и нервно ухмыляется, как умеет делать только он, с затаившемся внутри ожиданием подходит к собственному столу. Наклоняется, пальцы плотно обхватывает металлическую ручку ящика и, выждав пару секунду, тянет на себя. Ничего. Пустота и белое дно ящичка с запахом лимона. С приторно-химическим, сводящим челюсть запахом лимона. Бросила. Предала. Ичиго понимает, что думать так не правильно. Что это по-детски, и совсем не обоснованно, но избавиться от этих чувств просто не может. А он то думал, что давно вырос из возраста без обоснованной детской обиды. Но эти чувства есть, Ичиго чувствует же, они внутри при всем прекрасном понимании ситуации, они где-то там, засели и свербят, не давая покоя. И сделать с ними ничего не может, кроме как убеждать самого себя каждый раз, что она не бросала. Не предавала. Это было необходимо. Рукия ничего после себя не оставила. Ничего, будто ее никогда и не было здесь, будто она, Рукия, никогда и не жила в его доме, в его комнате. Ичиго убедился в этом. Все, что осталось это шлейф от высыхающей полироли. Ненавистной до скрежета зубов, врезавшейся в память полироли с запахом лимона. И немногим позже, когда Куросаки окончательно придет в себя, сидя вечером на крыше семиэтажки на окраине Каракуры с друзьями, Кейго спросит: — Неужели ты совсем не скучаешь по ней? И Куросаки готов поклясться, что в этот самый момент он почувствовал все тот же запах. Резко и молниеносно, он ударил по рецепторам чувств, промелькнув в мозгу отголоском боли. — Нисколечко, — пожевывая трубочку от сока, уперто уставившись на горизонт, прорычит Ичиго. — Да и чего ты ее вспомнил-то? — Проооосто… тебе не кажется, что это не совсем красиво с ее стороны вот так исчезать? Рукия-чан могла и попрощ… Но наваждение кислотным этим запахом исчезло также быстро и неожиданно, как и появилось, унеся с собой всю неприязнь прошедшего. Все-таки для Ичиго Рукия ассоциировалась с целым огромным миром. Да, что уж там, двумя мирами. Именно она проскальзывала ассоциацией, первой мыслью, когда он вспоминал своих друзей: Ренджи, Бьякую, Укитаке, Мадарамэ, Юмичичку, Тоширо, Рангику, Кемпачи, Синдзи… когда вспоминал Готей 13, Сейрейтей, Руконгкай, все Сообщество Душ. Вся наша жизнь и представление о мире строится на подсознательных ассоциациях. Рукия, опасно сужающая свои большие глаза. Это означало, что Куросаки стоит ожидать опасность с ее стороны и совсем скоро ему не по-детски прилетит под дых. Это означало новую волну эмоций, препирания и вкус жизни, которым она его пичкала по самый не балуй. Да, именно она, Рукия Кучики, умершая более 150-ти лет назад и целый мир, что пришел вместе с ней дали ему то чувство жизни, дорогу в этой жизни, что Ичиго потерял давным-давно, будучи еще ребенком. Рукия не была для него целым миром. Просто на ней этот мир строился. А сейчас… — Ичиго, ты уже решил, чем будешь заниматься, когда вырастешь? — Разве еще не рано об этом задумываться? Был ли он когда-нибудь готов к тому, что им придется расстаться? Смог ли он отпустить и принять это через месяц, полгода, год? И этот запах полироли, так рьяно врезавшийся в память это вовсе не ненависть к ней, нет. Не память обиды. Это то сопровождающее физическое напоминание о ране, глубокой душевной ране и неспособности принятия потери друга. Потери целого мира. И единственного пути, который он, Ичиго, искренне считал своим: быть шинигами, защищать свою семью, людей и души умерших, даря им спокойствие, отправляя в Сообщество душ. Возможно, тем самым искупить вину перед самим собой за смерть мамы. Возможно, давая себе это ощущение искупления. — Куросаки, чего застыл, мы идем домой, не стой истуканом! — нагло заявил Исида. От хамского тона брюнета, Ичиго тут же возникло желание ему врезать. Он злобно посмотрел на Исиду, но тому было абсолютно по барабану. Иноуэ мило щебетала рядом с Тацке, и это привлекло все внимание Урью. Мидзуро неустанно набирал очередное сообщение кому-то-наверняка-особе-женского-пола, Кейго лениво плелся в сторону как обычно молчаливого Чада. Вся эта большая и шумная компания — его друзья, которых он ценит и которыми безумно дорожит. Но все же… — Идите без меня! — лениво отмахнулся Ичиго. — Я еще тут посижу, приду как раз домой к ужину, а то очередную истерию старика, боюсь, нервов не хватит вытерпеть. — Опять все свалишь на Карин с Юдзу? — поинтересовался Мидзура, вопросительно изогнув бровь. — Я их закаляю, — нагло ухмыльнувшись, заявил Ичиго. — Они у меня будут не пробиваемые. — Да, Карин уже пробьет кого хочешь одной левой, — заключил Исида. Ичиго усаживается поудобнее, открывая очередную коробку сока. Последнюю, как оказалось. Его длинные накаченные в прошедших битвах ноги беззаботно болтались над пропастью высотой в семь этажей. Но это его совсем не волновало. Куросаки без особого интереса наблюдал за редкими прохожими, кажущимися совсем крошечными, за вечерним городом в лучах заката, за самим светилом. Он старался ни о чем не думать, ну или уж думать, то о вещах обыденных: о профориентации, которая начнется в конце семестра, о том, что надо подтянуть английский, купить подарок к приближающемся дню рождения Кейго, найти в конце концов работу… Ичиго отчетливо ощутил между лопаток, сквозь футболку и накинутую поверх ветровку раскрытую вытянутую ладонь. И это ощущение настолько поразило его, что на какое-то время, на долю секунды Ичиго парализовало. Он знал, что на крыше один, что сзади никого нет. Точнее, он думал, что никого нет. Доля секунды стала для Ичиго Куросаки фатальной. Это было настолько больно, настолько невообразимо, неописуемо больно, что отголоски этого ужасного чувства, этой боли преследовали его, уже Дааку, в другой, посмертной жизни. Ощущение дробящихся конечностей, пережёванных внутренностей, хлещущейся из носа и глаз крови, неимоверные мигрени — все это было не только признаками потерли послесмертных сил, сил пустоты, но и ужасным эхом и болезненным напоминаем о той боли и том предательстве. Тело Ичиго Куросаки погибло мгновенно, оставив после себя лишь огромное пятно на горячем асфальте и кожаный мешок с костями. Но сознание, его сознание прожило чуть дольше на пару мгновений, но этого было достаточно, чтобы отчетливо разглядеть Тедзиро Сасакибе. Сой Фонг. И… — Мертв? — Всмятку. Бьякую Кучики. В учебниках шинигами есть подраздел в главе о возникновении пустых. После первого визита Дааку, Урахара не поленился достать эту казалось уже совсем ненужную макулатуру с чердака и найти заветное предложение из расплывшихся от сырости и старости иероглифах: «Если человек умирает с всепоглощающей ненавистью в сердце, душа его сразу же перерождается в пустоту…» И в лучах алеющего закатного солнца, лежа кровавым мешком на асфальте, Ичиго отчетливо видел блеск родового кенсейкан в черных волосах. И ужас понимания произошедшего разрывал его и без того разорвавшееся от удара сердце. Он смотрел на этого человека, Бьякую Кучики, человека, которого он считал отмороженным, но все же другом. Человека, ради которого был готов броситься под лезвия бесчисленных зампакто. Человека, который он неосознанно считал частью своей семьи. »…Эти особи особо опасны: они более целеустремлены уничтожить своих родственников и близких из человеческой жизни, так как более подвержены жажде людского духа…» Он видел Бьякую Кучики, но непроизвольно в мыслях проскальзывал образ ее: маленькой, черноволосой и опасно щурящейся. Вся наша жизнь и мир строятся на ассоциациях. А на ней было построено слишком многое… «… потому что в момент перерождения все наилучшие человеческие чувства обращаются в ровно противоположные: любовь →ненависть, дружба →враждебность, доброта →кровожадность».Ичиго Куросаки умер с невероятной ненавистью в сердце и последней мыслью о ней.
***
Ичиго встрепенулся. По спине, вдоль позвоночника прошел неприятный леденящий холод. Он закрывает глаза, тяжело вздыхает и растирает пальцами переносицу. Память прошлого все еще несет физическое напоминание. Ичиго Куросаки прекрасно помнил свою человеческую жизнь. Ясно и четко, так даже живые запомнить не могут. Порой это приносило и физическую память: тело реагировало на то, что было давным-давно, тело вспоминало боль. Точнее, как поправил впоследствии эту теорию Урахара, это помнит душа. Для Ичиго Куросаки наиболее отчётливо и ярко врезалась в память последняя пара секунд жизни, 1-2 не более того, но, черт, большей реалистичности сам реальный мир позавидует. Каждый раз, когда Ичиго закрывал глаза для своего редкого и короткого сна, он всегда видел эту проклятую последнюю пару секунд. Стремительно несущиеся межэтажные перекрытия с балконами, неминуемо приближающийся раскалённый асфальт и жуткий треск сломленного в лепешку тела. Алое закатное солнце, блеск кенсейкана в волосах и загробное констатирование: — Мертв. Он просыпался от невероятной боли в голове, хватался за рыжую свою макушку и раздраженно шипел, теряя контроль над беснующейся силой. А сейчас Куросаки спокойно стоял в огромной мрачной столовой Лас Ночас, держа грубо-вытесанный высокий стакан, наполненный до краев горячей жидкостью. Подушечки пальцев болезненно обжигает, и неожиданно, против воли перед глазами вновь пролет за пролетом несутся мимо. Пропасть в семь этажей разверзается. — Дааку-сама… Ичиго оглядывается на знакомом голос. Медленно поворачиваясь, он дает понять, что сейчас не самое время для разговоров, и умный шляпник прекрасно понимает, замолкая на полуслове. Урахара пристально смотрит на Куросаки, сверля взглядом из-под полосатой панамки. Пристально-изучающе. — Что ты хотел, Киске? Ученый молчит, свет от подвесной люстры острыми бликами отражаются в его хитрых глазенках, он изучает, наблюдает или просто ощущает надвигающуюся опасность. С молодым негласно признанным королем жить тяжело, Ичиго и сам это прекрасно понимает. У него будучи человеком характер был не ахти. А сейчас так вообще невыносимым стал, но все же… — Киске! — на угрожающе-низких тонах провыл Дааку. — Я слышал, — встрепенулся блондин, натягивая беззаботную улыбку на лицо. — Что юная принцесса клана Кучики покинула наш дворец. Но оба они прекрасно понимают, и Ичиго и Киске, что слышать шляпник этого никак не мог. — Говорят, живой… — Тебя волнует, что она не сдохла? Киске замолкает, напряженные от фальшивой улыбки мышцы расслабляются, уголки губ опускаются, в глазах вновь появляются острые блики. Он молча стоит и смотрит на Куросаки, как и тот на него. — Ты умный мужик, Урахара. Даже слишком умный, иначе бы давно сдох, — Ичиго ставит дымящийся стакан на обеденный стол, разворачивается и, как ни в чем не бывало направляется к выходу. — Но у тебя был выбор, и теперь ты здесь. А это значит, что ты понимаешь и принимаешь мои причины и цели. Киске молчит, он не шевелится, лишь слегка прищуривается на звучащие слова. Дааку останавливается, смотрит через плечо на шляпника. Пропасть разверзается… — Что бы ты сделал, если бы они убили Еруичи? Напряженная челюсть отлично читается даже сквозь вечную небритость Киске. Ноздри его раздуваются, глаза опасно сужаются и сейчас, как никогда, Урахара источает опасность. Этот мужчина за вечной маской сумасшедшего извращенца в пылу гнева представлял не шуточную угрозу. — Уничтожил. Ичиго ухмыляется одним уголком рта. Правильный ответ. У каждого есть какие-либо ценности, и Ичиго со своими давно определился. — Начинай созыв, Киске. — Уже? — Пока все явятся, пока мы все подготовим, пройдет достаточно времени… — Хорошо. Пролет за пролетом проносятся в голове… — И да, Нэлл не появлялась? — Нет. — Как объявится, тут же направь ее ко мне. Он резко дергает на себя массивную дверь и исчезает в длинном темном коридоре подземного дворца. Раскалённый асфальт неминуемо несется навстречу… Джагерджак ни о чем не подозревал, медленно плетясь к своей комнате. Он никогда не жаловался на свои инстинкты, искренне и самодовольно считая себя чуть ли не звездой всея Уэко Мундо, ну или хотя бы его пока не признанным королем. Чертов Куросаки! Он любил сражения, даже слишком. У каждого пустого на чем-то своем повернута крыша, так вот у Гриммджоу она была окончательно свернута на чувстве боя. Смертельного боя с сильным, действительно сильным противником, с ощущением боли и причинением этой же самой боли. Потому что только этот нездоровый интерес к убийству, боли и вероятности окончательной смерти давал Джагерджаку ощущение жизни. Все пустые, на самом деле, стремятся к жизни. Минус хочет стать плюсом, поглощая его, но, как правило, это не работает. По этому же правилу даже минус на минус не дает плюс. Вечный замкнутый круг. Так вот, Джагерджак никогда не жаловался на свои инстинкты, живя в основном только ими, но сейчас он среагировал слишком поздно. Загривок пробила леденящая стрела осознания неминуемой приближающейся опасности, и он, развернувшись на атакующего, совсем не шуточно получил по морде. Лас Ночас сотряс грохот. Гриммджоу пробил ближайшую стену, вылетев в соседнее помещение и так же красиво вписавшись в очередную стену. Какого хрена, спрашивается?! Он вытирает рукой кровь со лба, заливающей глаза, и, рыча от бешенства, поднимает голову. Сквозь взметнувшиеся клоки пыли, на руинах разрушенной стены стоял Куросаки. Рыжие его патлы взметались в воздух, черные всполохи реацу исходили от него, прилипая к стенам, полу, потолку, ища выход. Мышцы его тела были так напряжены, что синие вены вздувались под смуглой кожей. А глаза горели кроваво-янтарным огнем в нефтяной черноте белков. Ичиго тяжело и шумно дышал, порой недовольное рычание вырывалось из глотки, он напрягается всем своим существом, сжимает до одури кулаки, опрокидывает голову назад и воет угрожающе-призывающе на все свои владения: — Базз-Би-и!!! Брюнет с вертикальным шрамом на губе непонимающе уставился в пространство. Понятное дело, все обитатели дворца прекрасно услышали грозный призыв Куросаки. — На твоем месте, я бы откликнулся на зов, — не отрывая взгляда от микроскопа, заключил Гранц. В данный момент они оба находились в его лаборатории, подробно изучая яд Майюри, коем тот чуть не убил Заэля. — А то он еще и сюда заявится. Джагерджаку все это неимоверно нравится. Наконец-то что-то интересненькое, а то он уж думал, что все их задницы плесенью покроются. Дааку в ярости, а бывший шестой с удовольствием готов помочь спустить пар. — На хрен ты его зовёшь? — дерзко интересуется синеволосый, разминая ушибленное плечо. — Я тебя и так положу на счет раз-два…***
Только ощущение холодной стены за спиной создавало иллюзию покоя. Но обычно она забивалась в угол, накрывалась тяжелым пуховым одеялом и долго-долго всматривалась в темноту. Так она хотя бы знала, что с двух сторон ей не стоит ожидать атаки. Рукия быстро привыкала к темноте. Но с необходимостью спать она боролась до последнего. Она сидела в своей большой, пустой и темной комнате, прислонившись спиной к стене, и всеми силами старалась не думать. Просто ни о чем не думать, потеряться в пустоте мыслей хотя бы раз. Нет, ее вовсе не преследовал ужас произошедшего. Почти не преследовал, но закрывать глаза не стоило. Мацумото заботилась о ней более, чем того требовалось. Женщина как-то слишком близко приняла к сердцу трагедию маленькой шинигами. Настолько близко, будто это когда-то произошло и с ней самой. Они поставили барьер на комнату Кучики, как и договаривались, соврали о ее болезни, и Рукия лично настаивала на неприкосновенном покое. Ей лишь изредка оставляли еду у седзе. К ней никого не пускали, а Рангику тайно приходила по ночам, по неведомым путям ассоциации женщин-шинигами, втихаря залечивать алеющие рубцы и раны. — Рукия, если ты не покажешься специалисту, то останутся жуткие шрамы… — Плевать. Практически все время Мацумото заставала ее неподвижной, молча уставившейся куда-то в темноту, ни на что не реагирующей. Тонущей где-то внутри себя. И она так отчаянно хотела спасти ее, так отчаянно к этому стремилась, но сделать ничего не могла. Да и что ты можешь сделать в такой ситуации? Она пыталась ее разговорить, но все, как об стену горох, пыталась вывести на эмоции, но Кучики лишь недоумевающе смотрела на нее, будто совсем не понимала, что здесь делает эта женщина. — Хватит, Рукия! — истерически вскрикнула Рангику. — Я понимаю, как тебе больно! Знаю, каково это терять … близкого человека! Пустой взгляд и леденящее спокойствие в голосе явно дает понять, что фамилию свою она носит заслуженно: — Твой близкий человек тоже тебя насиловал? Рукия вовсе не хотела ее обидеть, у нее даже мысли не промелькнуло, что она сделала что-то оскорбительное или невежливо. Это же был простой вопрос? Однако Мацумото потом два дня не появлялась в родовом поместье Кучики. Все-таки женщина поняла, что здесь, во всех этих хитросплетениях нюансов, чувств и памяти, только Рукия может самой себе помочь. Этот утопающий должен выплыть сам. — Лейтенант Абараи места себе не находит… — Кучики тут же повернула голову в сторону Мацумото. Зрачки в больших глазах расширились, спина выпрямилась как по струнке: лопатки сошлись, плечи опустились — она замерла всем своим существом, не моргая смотря на женщину. Рангику вздохнула, выжала мягкую губку в тазик с теплой водой, прекрасно понимая, что девочка не так уж ей и доверяет, как того хотелось. — Не волнуйся, я ему не сказала. Я никому ничего не говорила. Рукия с облегчением откидывается назад, слегка ударяясь затылком о стену. — Он так беспокоится о тебе, Рукия. Намного больше, чем кто-либо, поверь. Мацумото жестом просит брюнетку развернуться к ней спиной, стаскивает с тощеньких плеч домашнюю юкату, распускает бинты и осторожно проводит теплой влажной губкой по заживающим ранам. — Не мучай его. Он того не заслужил. И спустя пару дней, когда Абараи уже приступом собирался идти на особняк, Кучики решила пустить его. Она прекрасно понимала, что рискует раскрытием, но тянуть дальше нельзя — Рэнджи мог что-то заподозрить. Девушка прекрасно знала, где проходит граница барьера, за которую ей, как и ему не стоит заходить. — Рукия? — высокая плечистая фигура Рэнджи читалась сквозь тонкую рисовую бумагу, коей были обтянуты створки седзе. — Я сейчас, подожди секунду. И он послушно садится, как верный пес при команде, на терраске, скучающе уставившись на кучиковский сад. Служанка тут же принесла на подносе пару чашек с горячим зеленым чаем и тарелочкой засахаренных слив. Услужливо поставив его возле гостя, она немедленно испарилась. Рукия присаживается на колени возле створок седзе, ровно там, где проходит граница барьера, слегка распускает юкату, чтобы был виден тугой бандаж на груди и плечах, и медленно тянет створки в стороны. — Что-то не могу я справиться с этой юкатой сегодня, — недовольно фырчит она под нос, наклоняя голову, чтобы волосы спадали на лицо, и стараясь поправить наряд. — В шикахушо куда удобнее! Абараи оборачивается на голос подруги, видит белеющие бинты бандажа плотно облегающие грудь, яркую подкладку узорчатого юката девушки и краснеет, как мальчишка, резко отворачиваясь. Рукия его слишком хорошо знает. — Ни-ичего, — нервно выдыхает Ренджи, отхлебывая слишком горячий чай и обжигая язык. — Ах, черт! — Осторожнее, балда! Они оба замолкают на какое-то время: Абараи упорно изучает сад, Рукия внимательно следит за каждым его движением. — Тебя не было слышно практически неделю… — неуверенно начинает парень. — Я, черт побери, волновался! — Че волновался то? Я не такая сахарная, как ты думаешь, — дерзко заявляет Кучики. — Просто… И как вот ей, этой маленькой засранке объяснить, что все это время сердце у него не на месте было?! Как объяснить, что он ни жрать, ни спать не может, переживая за нее? А ведь она наорет, вмажет по самой не балуй, так еще и надуется на Абараи за чрезмерную опеку. А ведь она для него самое, что ни на есть, драгоценное в жизни. Важнее нет, как бы слюнтяво это не звучало. Рэнджи резко оборачивается, смотрит на ее хрупкую фигурку, ее лицо, в ее большие глаза…и внутри шальной мыслью проскальзывает, что вовсе Рукия и не болела. Внутри что-то обрывается. Абараи смотрит в ее большие-пустые и опухшие глаза, смотрит и ненависть терпкой волной поднимается изнутри. Ненависть на нее, что скрывала, на Кучики, потому что ублюдок, на всех этих треклятых слепых служанок, на себя, на НЕГО, черт побери, потому что именно этот рыжий мудак так ее мучает! И Рэнджи подрывается с места, как ошпаренный. Он не знает, куда себя деть, что сделать. Руки неимоверно чешутся — хочется схватиться за Забимару и покрошить тут все к чертовой матери на винегрет! Но Абараи бессилен здесь, как ни старайся. Он, взрослый самостоятельный мужчина не способен помочь той… такой неимоверно дорогой… И это бесит еще больше. Рэнджи хватает кружку с горячим чаем и со всей дури швыряет ее об начищенный до блеска пол террасы. ХРЯСЬ. Хватает вторую, ее, и так же об пол. ХРЯСЬ. Тарелка со сладостями. ХРЯСЬ. Поднос. ХРЯСЬ. — Мать твою, Рукия! — отчаянно взвывает Абараи. В порыве он подрывается к ней, все это время спокойно сидящий, тянется, чтобы схватиться за родные острые плечи, встряхнуть и постараться вернуть ее прежнюю. Счастливую. Она шугается от него в сторону, с нескрываемым страхом смотря на парня, и это напрочь сдувает весь его пыл. Руки бессильно повисают вдоль тела, он смотрит на нее и в отчаянии падает на колени. Прямо перед границей барьера. — Он умер, Рукия. Ичиго погиб более двух лет назад. А то… что объявило нам войну, то, что потрошит своих бывших друзей, как свиней на бойне — это не Ичиго, понимаешь? Все плохое в нем, все плохое в этом мире — да что угодно это может быть, только не Ичиго! Рукия судорожно облизывает пересохшие губы. — Я знаю. — Тогда перестань смотреть на него так! — неожиданно зашипел Абараи. — К-как? — С надеждой на то, что он вернется! Перестань надеяться, что в прекрасный момент он вдруг очнется, перестанет творить то, что творит, и все станет как прежде. Перестань надеяться на то, что Ичиго все еще жив. Рукия чувствует подкатывающую к горлу истерику. Чувствует, как жжет глаза от очередных слез. Ей искренне надоело плакать, так надоело, что кажется вся ее жизнь наполнена одними лишь слезами. Но Абараи прав. И Рукия наконец честно и открыто признает это. Как бы банально ни звучало, но надежда умирает последней. Любовь, дружба, вера в лучшее — все это уходит раньше, а вот треклятая надежда будет хвататься за право существования до последнего, даже когда самолично захочется прибить эту суку. — Я пытаюсь…***
Ландшафт затрясся от очередной взрывной волны. Вечно черное небо Уэко Мундо прорезал голубой росчерк гранд-серо, вслед за ним кислотно-зеленая, расходящаяся на четыре луча вспышка — Куросаки отбрасывает назад. Его тело реагирует моментально, раньше, чем осознание приходит в голову. Он разворачивается в полете, зарываясь пальцами в песочный грунт, тормозя, упирается ногами в рыхлую почву так, что аж по колено в нее уходит, и скалясь самодовольно, опять рвется вперед. «Никакого оружия» — заявил он. «Только рукопашка, иначе не выживете». Вот только контролировать свою рвущуюся потоком силу Куросаки не смог. За каждым ударом шли черные всполохи серо, за каждым порывом и взмахом взрывная волна. Пришлось использовать гранд-серо. Гриммджо со стоном вправил выбитое плечо, Базз Би едва увернулся от черного серпа серо. Куросаки отбросило далеко, но даже так бил он чертовски метко. — Надо заходить с двух сторон — по одиночке нет шансов, — переводя дух, констатировал Базз. — Заткнись! — рявкнул на него Гриммджо. — Я и сам справлюсь. Ичиго появляется, как из ниоткуда. На миг все замирают, но Гриммджо срывается с фанатичным оскалом на лице, используя сонидо, петляя зигзагом, чтобы запутать ублюдка Куросаки о своем положении, и в последний момент делает мощной выпад рукой, метя прям в слащавую челюсть короля. Джагерджак уже давно в облике ресуррексион, он чертовски, практически неуловимо быстр, но его кулак не достигает цели — удар гаснет о ладонь Ичиго, перехватившую руку в полете. Дааку сжимает ее с силой и злобой — кости с хрустом крошатся, кожа прорывается от их осколков. Не вышедшая мощь рассеивается энергетической волной. За спиной Куросаки возникает Базз Би — он замахивается, метя в основание шеи противника расходящимися, острыми, как мечи лучами серо, но его замечают — Ичиго сжимает руку Джагерджака сильнее, замахивается и сбивает к чертям Базза синеволосым. Ранения у них не серьезные, уровень регенерации на высшем уровне, да и были времена, когда трепали их куда больше. Гриммджоу вообще лишался руки, но ничего, выжил же. А сейчас он подымался, отхаркиваясь от песочной пыли, стараясь вправить на место еще уцелевшие кости запястья и предплечья, чувствуя пальцами, как за доли секунды восстанавливаются костные ткани и заживают раны. Джагерджак смотрит на взлохмаченного, слегка подранного Ичиго. Все-таки они тоже не лыком шиты. Он смотрит в его глаза, тот на него, и в этот момент что-то щелкает, какое-то внутреннее понимание, установившаяся связь с врагом. Гриммджоу почти готов признать Куросаки королем Уэко Мундо, сильнейшим из сильнейших. Почти. Он слегка наклоняется вперед, чувствуя как болезненно напрягаются мышцы, как по ним течет сила, и, резким рывком уходя в сонидо, стремится ровно навстречу к Дааку. Две бездумно несущиеся друг на друга цели. На этот раз арранкар делает выпад ногой, замахивается, целясь в торс противника, чтобы выбить весь дух, и не прекращающимся потоком атак добить этого рыжего. Но Куросаки уворачевается, тело ловко маневрирует с траектории удара. Джагерджак открыт, Ичиго это знает, он метит острием ладони ровно в солнечное сплетение. Но в этот самый момент, когда нога шестого все еще двигалась по инерции, а мышцы на руке Куросаки еще не спружинили для выпада, Базз Би со всей силы ударяет того в челюсть… Урахара жмурится от пригнанной отголоском очередного удара пыли, придерживая одной рукой излюбленную панамку. Он находился на смотровой площадке достаточно далеко расположенной от места боя, но дающей хороший обзор на схватку. Позади Киске для подстраховки в экстренной ситуации стояла непроницаемая Халлибел, скрестив руки на груди. Они уже минут 20 наблюдали за происходящим, и, видимо, у Урахары это вызывало большой интерес. Он неотрывно, практически жадно следил за каждым движением Куросаки. Неожиданно плечи Халлибел напрягаются, все ее чувства обостряются, но спустя пару секунд женщина успокаивается, явно узнав гостя. Киске тоже ее почувствовал. — Джио сказал, что вы хотели меня видеть? — поднявшись по высокой лестнице, на смотровую площадку вышла Одершванк. — Не мы, а он, — указав пальцем на место боя, уточнила Тия. Нэлл подошла к ограждению площадки, поравнявшись с Урахарой. Она с нескрываемым удивлением и легким шоком наблюдала за происходящим. — Что происходит? — Хороший вопрос, — не отрывая взгляда от действия, заключил Киске. — Его волновало, когда ты вернешься… откуда должна была вернуться, а потом раз, и господина Дааку как накрыло — теперь их не разнять, — Урахара замолчал. — Кстати, как все прошло? — многозначительно посмотрев на Одершванк, поинтересовался он. Нэлл смерила ученого долгим и тяжелым взглядом. Догадался ли? Понял? Этот человек умнее и проницательнее многих, от него опасности стоит ожидать не менее, чем от безбашенности Джагерджака или самого Даааку. — Отлично. Киске одобряюще улыбнулся и продолжил наблюдение. … Куросаки отбрасывает в сторону, он с лету впечатывается в небольшую скалу, и та разлетается вдребезги. Он делает кувырок и приземляется на корточки, тормозя руками. Клоки пыли взметаются вверх. Рельеф мышц отчетливо читается под кожей, лунный свет только выделяет их. Он подается вперед, руки сгибаются в локте, кулаки сжимаются, а внутри, в сознании что-то гаснет. Ичиго чувствует, как его разрывает от собственной рвущейся мощи, вены набухают и чернеют, он взвывает громко и яростно, так что звуковая волна расходится в стороны. — Что с ним? — вцепившись в перила, нервно вскрикивает Нэлл. А Киске не в силах оторвать своего взгляда: на лице Ичиго, на лице короля Уэко Мундо отчетливо, с левого уха по правое, проступают алые полосы. Он уже когда-то видел что-то подобное в эпоху зимней войны. Вот только в этот раз костяной маски на лице Куросаки нет. — Ичиго Куросаки всегда был особенным. Даже слишком особенным: разорвать кидо будучи человеком, освоить банкай за 3 дня, остановить Согиоку… Белки его глаз полностью поглотила чернота, зрачки вытягиваются в тонкую-тонкую линию, от очередного импульса силы нить зрачка перезает еще одна, образуя крест. — У него нет маски. И дыры пустоты тоже нет. Его нельзя назвать ни Васто Лордом, ни арранкаром, ни даже тем, чем стал Айдзен в своей финальной стадии. Перед нами зверь доселе не виданный. — А зверь ли? — вступает Тия. Киске видит, как деформируется челюсть Ичиго: нос слегка приплющивается, верхний ряд зубов и подбородок выступают вперед, клыки удлиняются. Его пасть широко открыта, вопль эхом разносится над мертвыми землями Уэко Мундо. — Он должен был стать бесчувственным кровожадным ублюдком, сходящим с ума от жажды. Но несмотря ни на что сохранил и память о человеческой жизни, и более-менее вменяемый рассудок, и чувство справедливости, больное и искаженное, можно сказать примитивное, но все же. Но самое главное, он сохранил искреннюю любовь к своей семье. Желание защитить их всеми силами… А это самое главное. — Слишком много «но», не находите? — съехидничала Халлибел. — Чувство справедливости?! — искренне возмутилась Нэлл. — То, что он сделал с той шинигами — это, по вашему, справедливо?! Если это не зверь, — она тыкнула пальцем в сторону Куросаки. — Если это не монстр, задирающий своих бывших друзей, как очередную брошенную в морду игрушку, то скажите мне, что с ним не так?! Киске молчал. — Просто внутри что-то оборвалось. Его поглотила тьма. Нэлл вдруг догадывается, что именно оборвалось в Ичиго. Точнее, из-за чего это что-то оборвалось. Она отрицательно машет головой собственным мыслям. Нет, он сам на это решился, Куросаки совершил этот поступок осознанно. Девушка переводит взгляд на поле боя. А там, на месте, где предположительно находился парень плотная стена-столб из черноты. Хотя может он и не знал, что это вызовет такие последствия?.. Девушка резко разворачивается, направляясь к ступеням. До этого Дааку просто играл с ними, а теперь ей незачем наблюдать бой, которому осталось длиться всего несколько секунд. Если ни меньше. Одершванк уже практически ступила на первую ступень, когда отчетливо услышала: — А разве он не помог ей? И ее как громом поражает. Даже Киске оторвался от созерцания, с любопытством посмотрев на блондинку. Нэлл медленно поворачивается к Тии, искренне надеясь, что та просто оговорилась или что-то не так поняла. Да и откуда ей знать о изнасиловании шинигами? Но она видит леденящее спокойствие в светло-зеленых глазах женщины, непроницаемость ее лица, и понимает, что Халлибел все знает. И от этого бывшей тресс становится искренне дурно. И как она может понять его поступок? Как это можно оправдать? И самое главное, как это, черт возьми, может помочь?! На немое и искреннее восклицание непонимания Тия лишь пожимает плечами: — А разве все не стало проще?***
Если уж ей и приходилось передвигаться по поместью, то она предпочитала делать это глубокой ночью, когда уже все спали. От всех этих лиц, притворной вежливости и добродушия начинало выворачивать. Рукии стало гораздо лучше: все раны затянулись, оставшись напоминаем в виде розовеющих шрамов, внутренние боли практически не мучали, утробные кровотечения остановились. Барьер был снят. Девушка вновь безболезненно могла передвигаться. И хоть в услугах Рангику Кучики больше не нуждалась, женщина все равно продолжала приходить каждый вечер, только теперь официально через парадный вход. Рукия еще днем попросила служанок затопить и наполнить сэнто, и чтобы те ее не дожидались — она со всем справится сама. И вот сейчас, возвращаясь после долгого и приятного парения и размокания в горячей воде, наслаждаясь любимым еще с бедного детства запахом мыла вперемешку с ночным воздухом, она наталкивается на него. Нии-сама. Рукия не видела его с последнего визита арранкар. Она даже слегка испугалась, скорей из-за неожиданности видеть его здесь, в такое время, различимого лишь в свете скудно догорающего огарка. Широкие мужские плечи в таком освещении кажутся совсем сутулыми, статная аристократичная спина сгорбленной, голова не прямая и светлая, а опущенная. Ей почему-то вспомнилась Хисана. Девушка не знает, куда себя деть: идти дальше, как ни в чем не бывало, она уверенна, что Бьякуя ее не заметил, или все же подойти? Она замирает в нерешительности, смотря на мужчину. Огарок догорает, желтоватый огонек умирает, и теперь она смутно различает его в свете луны. Рукия никогда его не простит за содеянное. Она в этом уверенна точно. Никогда больше не сможет ему так доверять, никогда больше не сможет положиться. Она искренне начинается бояться за жизнь Рэнджи, но вовремя одергивает себя от глупых мыслей… Рукия больше не видит в нем своего идеала. Красивый, статный, гордый, отважный, порядочный, добрый — все это рухнуло, как карточный домик. Когда-то он был для нее идеалом мужчины, добрым и переживающим за нее покровителем, братом, а сейчас… В памяти всплывает отзвук пощечины. Самое ужасное, что она понимает, зачем Ичиго это сделал. Понимает причину этого поступка, его цель и то, чего он этим хочет добиться. Это ужасно понимать. И Рукия смотрит на сутулую спину брата в лунном свете, четко понимая, что для них многое кончено, но, тем не менее, она так же четко осознает, что искренне не желает ему смерти. Особенно вершившуюся с ее помощью. Несмотря ни на что, она все еще любит этого человека, он все еще ей дорог. Ичиго сделал с ней то, что она никому и никогда, в особенности сама себе не позволяла: он сделал из нее слабое место. Его, Бьякуи, слабым местом, больной точкой, ахиллесовой пятой. Уничтожив ее, выбросив остатки под ворота, брат бы сам пришел к Куросаки в лапы. Посмотри и ужаснись, так сказать. Приди и отомсти. В какой-то степени она стала его орудием мести. Рукия костьми ляжет, но не допустит этого. Ни ее руками, ни с ее помощью — никто не умрет. Она не позволит этого. Пойдет наперекор всем и каждому, сделает все возможное и невозможное, но никому и никогда Рукия Кучики не позволит делать из себя слабое место. Ее бледная ладонь осторожно ложится на плечо Бьякуи. Он едва уловимо вздрагивает от неожиданности, оборачиваясь. Серые глаза расширяются от удивления, он хочет встать, но Рукия жестом останавливает его, заставляя вернуться в прежнюю позу. Он послушен, молча и с выжиданием смотря на нее. И она смотрит в ответ, наверное, впервые так сверху-вниз. — Мне нужна ваша помощь. Потому что если плохое с такой легкостью перечеркивает все хорошее, то нет никакого смысла в этом гребанном мире, как и в любом другом.***
Рукия бежала быстро. Очень-очень быстро. Организму не хватало кислорода, она жадно хватала ртом холодный воздух при каждой появляющейся возможности, по телу разливался горячий свинец, мышцы были на пределе. «Твое самое главное оружие — это скорость» — заявил Бьякуя. Если ты силен, но медлителен — тебя убьют. Но если ты не слишком силен, но достаточно быстр — это значительно повышает твои шансы на победу. Рукия тренировалась уже практически неделю. Каждый день она приходила на полигон 6 отряда и изо всех сил старалась стать еще быстрее, еще стремительнее. Из всего возможного это казалось наиболее достижимым. И Бьякуя ей в этом помогал. Девушка с трудом заставила свое тело совершить поворот, и уйти в сторону. В кратких перерывах между шумпо, она видит стоящего у бараков брата, внимательно следящего за происходящим. По хмурым бровям и плотно сжатой челюсти понятно, что он настолько серьезен и сосредоточен, насколько только способен глава клана Кучики. Рэнджи подошёл к нему с очередной толстой пачкой отчетов, с нескрываемым беспокойством следя за происходящим на тренировочном поле. Ему это все чертовски не нравилось. Рукия отчетливо почувствовала, как над ухом проносятся лезвия. Если бы она не ушла в поворот, то скорей всего, ее бы разорвало на кусочки. Несколько дней назад они с Бьякуей решили, что нужен какой-то стимул, вечно толкающий вперед. То, что не даст возможности остановиться. И теперь Рукия носится по полигону, естественно под чутким контролем Бьякуи, от Сембонзакуры. Лучшего стимула они не нашли. Под страхом смерти сделаешь и не то. Форма неприятно липла к телу, легкие спирало, голова кружилась, и она чувствует как внутри все скрючивает в агонии, как жутко болезненная судорога выворачивает ее наизнанку. Кучики не произвольно хватается за живот. Кажется еще не все успело зажить окончательно. Картинка перед глазами мутнела, она старается сморгнуть наваждение, но в какой-то момент теряет связь с реальностью, и в следующий миг видит ее. — Соде но Широюки? Рукия уже не на полигоне. Она видит ее, она знает, кто эта женщина, но узнает ее с трудом. От того прекрасного статного образа красивейшего зампакто во всем Сообществе Душ сейчас мало что осталось. Чуть поодаль от Кучики стояла она, новая Соде но Широюки. Не в шикарном расписанном кимоно, а в обгорелом того подобии, без рукавов, неправильно повязанном, с ободранным чуть не до колена подолом. У нее больше не было длинных шелковистых волос — короткие настолько, что едва касались плеч, они слегка топорщились в стороны, будто концы их опалили. И ее белоснежная кожа, как и вся она когда-то: ноги, руки, ключицы, шея, кимоно, волосы, лицо, губы — все было серым. Абсолютно, будто перед Рукией была героиня из черно-серого кино, где белому цвету, как и любому другому нет места. И даже ее прекрасные кристально-голубые глаза, что чудом умудрились сохранить цвет, были покрыты легким налетом сероватой пыли. И Кучики судорожно выдыхает в искреннем своем шоке, не зная, что сказать. Ее прекрасный зампакто, ее прекрасный некогда заснеженный внутренний мир опален въевшимся налетом гари. А женщина напротив стояла по аристократически прямо, гордо задрав голову. Она неотрывно смотрела на свою хозяйку, с едва различимой улыбкой на серых губах. — Здравствуй, Рукия. Место, где она находилась, не было тем знакомым внутренним миром. Что-то необъятное, без пространства и времени. Рукия видит Широюки как в свете софита, видит ровно столько, сколько позволяет падающий свет. Она знает, что лучше не приходить в свой внутренний мир, нечего бередить огарки. Слишком рано. — Мне жаль, — тяжело выдыхает Кучики. — Разве это твоя вина? — Я могла это остановить. — Как это было с Каеном? Соде медленно движется к Рукии, обходя ее сбоку. Босые серые ступни беззвучно шагают по черной поверхности, голова слегка наклонена в сторону, Широюки неотрывно смотрит на свою хозяйку. Девушка напрягается, следя за каждым ее движением, спина становится еще прямее, плечи опущенны, она сжимает свои маленькие кулачки. Врать этой женщине все равно, что врать самой себе. — Сейчас все совсем по-другому. Голова Широюки наклоняется в другую сторону, она ухмыляется уголком своих губ и теперь направляется непосредственно к ней, плавно и грациозно двигаясь, будто сейчас совершает хореографическую композицию. И Кучики готова встретить ее со всей своей гордостью. Две взрослые женщины, два воина лицом к лицу. Рукия обводит Широюки взглядом, понимая, что это ни кто-то сейчас стоит перед ней, это — ее собственное отражение. — Мир для меня рушится, — спокойно признает брюнетка. — А моего мира больше не существует. И эта та действительность, которая есть, — зампакто слегка пожимает плечами в знак смирения. Она замолкает и выжидательно смотрит на Рукию, не оставляя той не малейшего шанса на уклоны или отговорки. Все решится здесь и сейчас, и никак иначе. Кучики выдыхает, потирая переносицу. — Что бы ты сделала, если бы до всего он попросил тебя присоединиться? — неожиданно спрашивает Соде но Широюки. Синие глаза шинигами расширяются. Она смотрит на женщину, пытаясь понять к чему этот вопрос. Долго и пристально вглядывается в серое лицо оппонента, в свое зазеркалье, и понимает совершенно другое — то, что уже давно поняла, когда только все начиналось. — Отказала бы. И Соде но Широюки улыбается очаровательно и женски-хитро, как умеет только она, Кучики думает, что вряд ли когда-нибудь так научится. Зампакто одобрительно кивает головой, и нежно касаясь, заправляет черные волосы хозяйки за ухо. — Хватит метаться, Рукия. Остановись. И прими всю тяжесть того, что на тебя несется. Ее ладонь ложится на девичье плечо, зампакто слегка наклоняется к ней, сохраняя всю ту же хитрую улыбку на лице, а Рукия как завороженная смотрит той в глаза. — Я не переживу этого еще раз, — шепчет Кучики. — А разве ты боишься смерти? — игриво наклоняя голову в сторону, интересуется женщина. Рукия ухмыляется, Широюки не скрывает своего самодовольства. Она наклоняется еще ниже к девушке, лица напротив друг друга. — Ты знаешь, чего хочешь, — вторая ладонь женщины ласково касается щеки хозяйки. — И знаешь, что нужно делать, — она наклоняется ближе, непозволительно близко — их дыхание смешиваются, Соде но Широюки улыбается, а у Рукии сердце замирает. — Твоя цель четко определена. Просто… — раскрытые губы касаются друг друга ровно настолько, чтобы управлять другими. И Широюки говорит ее губами: — Танцуй Соде, но Широюки… У Кучики все плывет перед глазами. Впервые за долгое время, тяжелое время, она чувствует просветление и облегчение. Это то интимное таинство между зампакто и его хозяином. Рукия вздыхает судорожно и жадно. Встряхивает головой и понимает, что вновь на полигоне 6 отряда. Недалеко стоят брат и Рэнджи, что-то обсуждающие друг с другом. Она в шумпо, за ней несется смертоносное облако из бесчисленных лезвий, а все произошедшее — миг помутнения. Бьякуя среагировал поздно, опоздав на долю секунды — он уводит поток в сторону, но движущиеся по инерции лезвия не остановить. Исписанные листы бумаги выпадают из рук Абараи, он срывается к девушке на полигон. Губы все еще ощущают прикосновение. Настолько четко и ясно, будто поцелуй продолжается. И Рукия понимает, что перед ней открывается новая истина. Пазл в голове складывается, она резко тормозит и разворачивается на 90 градусов, готовясь принять все, что на нее несется. — …Танец четвертый.***
— Все, кого мы ожидали, прибыли? — Да. — Что ж, — потягиваясь на месте, довольно урчит Куросаки. Киске с любопытством смотрит на парня, попивая свой любимый травяной чай, от которого Ичиго кстати воротит, ожидая дальнейшее решения короля. — Думаю, пришло время навестить старых знакомых.