Между иллюзиями и реальностью

Парню было неизвестно, какое количество времени прошло с момента разгрома кабинета Кролева, прихода Лены или последнего приёма пищи. Герман дублировал свои каждодневные действия, и следующее утро совершенно не отличалось от предыдущего. Он пробовал считать до тысячи, чтобы хоть чем-то занять свой измотанный и желающий перемен разум, но едва доходил до двухсот восьмидесяти пяти, как засыпал. По пробуждении счёт возобновлялся с самого начала и оканчивался той же цифрой. Гера не просил Кролева ни о чем, хотя тот несколько раз наведывался, не переставая удивляться перемене в парне. Миронов не говорил о переводе на домашнее лечение и не уговаривал доктора расстегнуть ремешки. (Парень будто потерял весь смысл в жизни, с долей горечи думал психиатр) Так и было. Частично. Герман считал, когда приходил Кролев. В такие моменты он мог досчитать до пятисот двадцати восьми, а то и до восьмисот пятидесяти двух. Сознание Миронова прояснилось двадцать пятого февраля, когда он услышал рядом с собой незнакомый голос: — Здравствуйте, вы Герман Миронов? Гера медленно повернул голову и посмотрел на гостя. Образ расплывался, и даже при всем желании парень не мог узнать вошедшего. — Ну да, — ответил Герман. — Меня зовут Максим Георгиевич Лаврентьев, я психиатр. Евгений Филатов прислал меня к вам, — мужчина почему-то криво улыбнулся. — Итак, господин Миронов, — доктор взял стул и сел рядом с кроватью парня, — расскажите, почему вы привязаны. — Не поладил с Кролевым, — коротко ответил Гера, разглядывая психиатра. Его угольно-черные блестящие волосы (парню показалось, что они крашеные) интересно контрастировали со светло-голубыми глазами. Черты лица этого мужчины были такими, словно тот только сошёл с обложки популярного среди девчонок глянцевого журнала, и Герман чувствовал зависть. Наверняка, мачеха не запирала его в психушке, доктор не действовал на нервы своими глупыми диагнозами, а родная сестра не подозревала в сумасшествии, подумалось Миронову. Он спокойно выучился на психиатра и теперь живёт себе, припеваючи. Чёртов Максим Георгиевич. — Я слышал, вы разгромили его кабинет. По какой причине? — Так вышло. — Если вы не будете со мной разговаривать, я не смогу вам помочь, — сообщил Лаврентьев. Он посмотрел на подоконник и остановил взгляд на цветке в горшке. — Вы что, совсем не поливаете его? — с этими словами доктор встал и приблизился к полумёртвому цветку, листья которого завяли, а цветы засохли. — Как я могу его поливать, если привязан? — чуть слышно фыркнул Гера. Максим Георгиевич, не слушая пациента, заботливо провёл рукой по листикам, а затем взял с тумбочки стакан с водой и полил растение. Парень усмехнулся: этот человек показался ему слишком инфантильным, по сравнению с доктором Кролевым. Всё в нем было таким детским, что Герману хотелось смеяться. — Все же, расскажите, по какой причине вы попортили имущество Петра Борисовича Кролева и чуть не устроили себе алкогольную интоксикацию, — психиатр вернулся на своё место и уставился на Миронова. — Доктор Кролев утверждает, что у меня есть воображаемый друг, — ответил Гера. — Как зовут этого вашего друга? ( — Ты готов ответить на вопрос, Герман?) — Эрик Штольц. — А вы уверены, что он реален? Или сомневаетесь? — Думаю, что он реален в такой же степени, как и вы. — А почему вы думаете, что я реален? Вы уверены в том, что я не плод вашего воображения? — Я уже ни в чём не уверен, доктор. Максим Георгиевич понимающе кинул: — Ладно. Вы сожалеете о том, что сделали с кабинетом главврача? Герман подумал, что раз Лаврентьев – его единственная надежда на спасение, то придётся врать. — Да. Да, мне жаль, — произнёс парень. Максим Георгиевич чуть улыбнулся и начал отстёгивать Геру от кровати. Через пару секунд парень был освобождён и очень удивлён такому повороту событий. Лаврентьев пояснил: — Раз вам жаль, то я не буду ограничивать ваши движения. — А как же Кролев? — спросил Миронов и с трудом сел на кровати. — Теперь я провожу обследование, а, значит, могу освободить вас. Не переношу насилия над людьми, — чуть сморщился Максим Георгиевич. — А теперь давайте поговорим.

***

Их беседа длилась час. Лаврентьев чётко и по делу расспрашивал Германа о его детстве, о рецидивах заболевания и мыслях насчёт поставленного Кролевым и Разумовым диагноза. Ответы Миронова были правдивыми на пятьдесят процентов: остальную половину приходилось выдумывать. Это было не так просто, однако Гера справлялся на «ура». Лгать он умел отменно. А с правдой всё было наоборот, и это заставляло Германа поражаться глупости людей. Миронов подошёл к окну и, опёршись руками о подоконник, принялся разглядывать гуляющих возле больницы людей. Погода уже походила на мартовскую: везде была грязь, только на некоторых участках земли ещё лежал снег. Температура была около семи со знаком плюс, как показалось Герману. Парень усмехнулся, отметив, что погода полностью описывает его душевное состояние. Он старался не думать о Штольце, чтобы не довести себя до желания самоубийства (которое, кстати, уже начало появляться) от понимания правдивости своего диагноза. Гера не знал, существовал ли Эрик на самом деле, и никто не хотел помочь ему разузнать это. Миронов всё чаще думал о том, почему сумасшедшие убивают себя. Ведь от внешней опасности можно спрятаться, но нельзя скрыться от того, что происходит у тебя в голове. И это было самым ужасным. Мысли убивали Германа, и он не знал, отчего ему так плохо: из-за дикой привязанности к воображаемому человеку или из-за осознания собственного сумасшествия. ( — Ты готов ответить на вопрос, Герман?) Гера закрыл глаза и тяжело вздохнул. ( — Да, наверное... — Отлично. Итак, ты бы отказался от своего друга, если бы он был геем? — спросил Эрик Штольц, заискивающе глядя в глаза Герману. Они остановились возле поста медсестры, которой в данный момент не было на месте. — Да, — выпалил Гера первое, что пришло ему в голову. — Знаешь... Отказался бы. — Да? — поражённо переспросил парень. На его лице отразилась растерянность и разочарование, и Эрик чуть покачнулся. Миронову на секунду показалось, что Штольц сейчас снова упадёт в эпилептическом припадке, и поэтому взял собеседника под руку) Герман чуть улыбнулся. Откуда-то выползла муха и начала биться о стекло, надеясь вылететь на свободу. Глупое существо, подумал Миронов, оно не знает, что скоро умрёт. И не знает, что её жизнь в моих руках. Я могу попросить открыть окно и выпустить её, а могу лишить крыльев и оставить умирать. Я могу всё. Я её бог, её повелитель. ( — Ладно, — сказал вдруг Эрик. — Тогда ты можешь отказаться от меня прямо сейчас. Гера молча уставился взглядом в стену напротив, думая, как хорошо было бы сейчас приложиться головой и помочь самому себе избежать этого разговора. — Давай, скажи, что ты отказываешься от общения со мной, — продолжал Штольц, глядя на Германа. Его лицо находилось в нескольких сантиметрах от лица Геры) Парень поймал муху и оторвал ей крыло. Насекомое отчаянно зажужжало оставшимся хрупким крылышком, быстро шевеля тоненькими лапками. Вот, теперь ты наполовину беспомощна. Что, если я лишу тебя ещё одного крыла? Ты не сможешь улететь отсюда. Ты будешь заточена здесь, как и я. Ты осознаешь, как плохо, когда тебя лишают возможности выбора, когда запрещают жить на полную мощь. Хотя... Нет. Ты глупа. Ты всего лишь муха. Лишь насекомое, которое живёт, чтобы умереть. ( — Может, — Миронов поднял глаза, — не будем принимать поспешных… Эрик приблизился к Герману и осторожно дотронулся своими тёплыми сухими губами до губ стоящего напротив парня. Гера, не успев подумать, что делает, обвил руками шею Штольца. — Все ещё хочешь отказаться? — спросил Эрик, отстранившись. — Это с-с-сложный вопрос, — ответил Герман, заикаясь. В его голове творилась невообразимая чертовщина, будто кто-то перемешал все мысли парня как ингредиенты для салата. — «Слозьный вапрось», — передразнил Миронова Штольц. Гера не успел возразить, как Эрик ухмыльнулся и снова поцеловал его. Этот момент показался Герману вечностью) Миронов оторвал и второе крыло. Добро пожаловать в клуб униженных и оскорблённых, дорогуша. Теперь ты имеешь право приходить на закрытые собрания, бесплатно есть в общественной столовой и заводить новые знакомства, если заблагорассудится. Только от тебя тоже потребуется кое-что, и это беспрекословное послушание. «Будешь слушаться – получишь конфетку» – вот правило нашего клуба. Будешь ли ты соблюдать его? Будешь? Гера лишил муху трёх лапок и положил на подоконник. Насекомое не оставляло надежды выбраться из этого ада, даже зная, что гибель неминуема. — Ну, как тебе? — вслух спросил Герман. Тупая, тупая муха, подумал он, ты не понимаешь, что мне так же плохо, как и тебе. Почему, думаешь, я оторвал тебе лапки? Просто не хотел, чтобы ты радовалась жизни, когда я здесь, в этой долбаной больнице. Я хотел, чтобы тебе тоже было плохо. Умирай. Умирай из-за ран снаружи так же, как я умираю из-за внутренних повреждений. Муха поползла в сторону цветка в горшке (который немного ожил после того, как Лаврентьев его полил), но Миронов перехватил её и бросил в наполовину полный стакан с водой. Насекомое принялось барахтаться в попытках спастись, но у него никак не выходило. Она не так тупа, подумал парень, если борется за свою жизнь. Герман вернулся на кровать, оставив муху (умирать) в покое. Ему ужасно не хватало болтовни маниакального Олега с вечно смущённым Родионом, и парень решил, что завтра попросит разрешения у Лаврентьева сходить в больничный отсек к ребятам. К тому же, они могут сказать, является ли Эрик Штольц моей галлюцинацией, с долей радости подумал Гера. Одна часть его очень хотела узнать правду и утереть нос Кролеву, а другая боялась, что психиатр всё это время не лгал. Герман боялся ответов парней. Он представил, как Родик недоуменно смотрит на него и спрашивает: «Штольц? Кто это?», – и всё внутри Геры сразу рушится. Ближе к вечеру парень решил, что если Максим Георгиевич подтвердит острый психоз и сообщит, что Эрика на самом деле нет, то Герман совершит самоубийство. Перед сном он взглянул на стакан с водой и с некой радостью отметил, что муха всё ещё жива.