О всяком по разному

      Наташа ощипывает налитые смородиновые ягоды со сломанной ветки и опускает в хрустальной прозрачности воду. Негромко напевает, ожидая, пока уляжется рябь, и касается пальцем гладкой, словно зеркало, холодной поверхности. Три круга по ходу солнца, два – против.       Мелисса лимонная – трава душистая, трава ароматная, бархатистая, как голос любимого, окликни по имени, подмани поближе.       Крыжовник колючий и медовый – ухвати цепкой лапой, удержи, но льняного рукава не прорви, кожи белой не потревожь.       Вьюн крепкий да ласковый – оплети узами, скуй резвы ноженьки, закрой собой белый свет, чтоб не видел боле никого иного.       Прозрачное стрекозиное крыло – трепетная слюда – лови лунный свет, вмешай изменчивые его блики в родниковую воду, наполни тёмный котёл, что и так тоненько позванивает от избытка мощи, силой древней и неминучей.       Цветок бархатный, милый ...       За спиной, мягко скрипнув, приоткрывается кухонная дверь.       – Наташа, а ...       Она вздрагивает и роняет в питьё смятые в горсти лепестки фиалок.       – ... почему ты не спишь?       Брат с любопытством глядит на неё от порога и в глазах его, ещё более тёмных от полуночи, разгораются насмешливые тёплые искорки.       – Снова ворожить взялась?       Наташа невозмутимо разламывает пополам ароматное медовое яблоко:       – А хотя бы и ворожить, кто ж мне запретит-то.       Ванечка, когда она с хрустом располовинивает молодой крепкий плод, кажется, сдавленно икает, но тут же берёт себя в руки и тихо смеётся, покачивая головой, подходя к столу и указывая на котёл:       – Кудесница лесная, напиться-то добру молодцу дашь?       Не верит, значит.       Она поджимает губы.       – Так пей, молодец, коли не боишься.       Он смотрит лукаво, понижает голос до заговорщицкого шёпота:       – Слыхал я от старух, что в той воде великая сила, которую ты по добру да охоте своими рученьками смельчаку поднесёшь.       И Наташа, не выдержав, от души хлопает его черпаком по вредной головушке:       – Я тебе не бажовская Синюшка!       Иван, ойкнув, приседает, держась рукой за обиженный лоб:       – Да что ж вы с Ольгой чуть что – сразу утварью драться?       – Чтоб руки мыть не забывал!       Но сама же не выдерживает, осторожно берёт голову брата в обе ладони и привстаёт на цыпочки – жалеюче поцеловать место удара.       – У кошки боли, у собаки боли, у волка боли, у …       – Англии боли! – радостно подхватывает он, ответно чмокает её в щёку, подхватывает половник и, поворотясь к котлу, принимается мешать его содержимое. Наташа глядит, как братик, сцеживая лепестки и ягоды о край, наполняет большую глиняную кружку, и еле удерживает себя от желания довершить хлопок черпаком ещё и хорошим щипком.       – Знаешь, почему у тебя столько проблем? – качает головой.       – Мму? – с интересом отвечают ей, совсем по-детски не отрывая губ от кружки, чтобы не упустить ни капли.       – Ты вот так же беспардонно обходишься с чужими интересами.       Взгляд становится обиженным.       – Мму!       – Это ты Англии с Америкой доказывать будешь, что всё по любви и по дружбе, и никому не в ущерб.       – Ммму-у!!       – Что?       Кружка со стуком опускается на чисто выскобленный дубовый стол:       – Наташк, а чего он ледяной-то такой??       – … Кто?       – Компот.       Ей хочется возмущённо всплеснуть руками, но ещё больше хочется засмеяться:       – Да потому что на огонь я его ещё не ставила ... компот твой. Коровки-то божьи на зубах не хрустели?       Ванечка ошарашено таращится на неё во все глаза:       – Нат, а ... что же я пил?       Она закладывает за ухо длинную, льдистую от лунного света прядь волос, приближается на шажок.       – Приворот безотказный, – произносит глуховатым, подрагивающим от страсти голосом, – на семи травах настоянный...       – Нет.       – Лунным светом сдобренный...       – Нет же.       – Стрекозиными крыльями да муравьиными лапками скреплённый...       – Ну, ведь нет.       – И сама я нагой в нём купалась, ты теперь мой навек, иди сюда, братик!       – Неееет!       Не смотря на мощное телосложение и высокий рост, Ваня птахой легкокрылой перелетает подоконник распахнутого в ночь окна. Наташа, подобрав подол юбки, умело и ловко (многолетний опыт, как-никак!) выпрыгивает следом и бежит за братом подальше в сад – чтобы не перебудить весь дом.       – Понеслись сайгаки в степи, – ворчит Гилберт, курящий в окне второго этажа, – а ты потом буди их из ковша, рискуй Величием...       ... Так уютно сидеть, свернувшись клубочком и умостив голову у брата на груди, и чувствовать, как большая ладонь нежно поглаживает по затылку, и разве что не жмуриться от удовольствия, словно котёнок.       – Нат, а в самом деле, что в настое-то было?       – Неужто и в самом деле напугался, что приворожу?       – Да я ж и так весь ваш, что ворожить-то.       «Это всё равно что ничей, братик. А я хочу, чтобы только мой, но ты же так не умеешь».       – Ягоды да цветы с листьями, да сока медвяного совсем чуть-чуть.       – Аа.       Тишина – небесная, благословенная, какую только птице ночной да зверю лесному нарушить разрешено – окутывает всё вокруг. Ванечка, прислонясь спиной к яблоне, настолько старой, что ветви уже в два ствола пошли и к земле клонятся, размеренно дышит. Дыхание шевелит волосы на Наташиной маковке и она всё-таки жмурится и время от времени трётся носом о ворот его рубашки.       – Птаха ты ласковая, Наташ, вот кто.       «И за тебя кого хочешь заклюю».       – Спой, что ли?       «А однажды… Однажды…»       Тёплая ночь склонилась ближе к земле, чтобы слышать, как бархатный девичий голос негромко, но так ладно выводит в замершей летней тиши одну из чарующих песен их старшей сестры*:       – Однажды в полночь, подует ветер       и я войду в твой дом из четырёх окон.       И не найдёт нас никто на свете,       А ты вовек не вспомнишь больше ни о ком...