О всяком по разному

      Силуэт громадной карусели на фоне солнечного неба почти чёрный, мощные опоры кажутся тонкими, подобно лапкам паука-сенокосца, а вся конструкция выглядит шаткой и хрупкой, будто покрытой копотью недавнего пожара.       Всего лишь игра контрастов.       Яо с улыбкой гладит до блеска отполированную рукоять сцепления (такие сейчас можно увидеть лишь в ретро-автомобилях), медленно тянет с шеи цепочку с ключом...       ... но нетерпеливая рука уже протягивается из-за спины, тычет пальцем в кнопки на пульте управления – все подряд – и Чёртово Колесо, дёрнувшись взад-вперёд, с медленным скрипом начинает движение.       – Ничего без меня не можете, – Америка, весело блестя идеальной своей улыбкой, лихо сбивает цилиндр на затылок и запрыгивает в одну из кабинок прямо на ходу.       Яо мигает – у Колеса никогда не было пульта, в движение его всегда приводил только рычаг – но не удивляется. С этими двумя можно ничему не удивляться – они небрежно, играючи ломают любые преграды, а все правила переписывают на лету, украшая презентационные канапе именинными свечами или кидая серпантин впереди торжественного шествия (хорошо, если не церемониального катафалка).       – Позёр, – Иван, показываясь из-за спины же, улыбается легко и открыто, щёлкает пальцами.       Над поскрипывающим колесом громогласно раздаётся энергичная музыка, которую Китай моментально соотносит с воскресным советским парком, где вдоль дорожек тележки с мороженым, а на столбах репродукторы, играющие что-то бодрое и навевающее вдохновенные мысли о пламенных моторах, стремительных штурмах и горящих сердцах. А ещё ему не надо бинокля чтобы знать, как уносящийся в поднебесье Альфред кривится там, на верхотуре, запрыгивает с ногами на сидение, а с него вскарабкивается на крышу кабинки, принимаясь активно размахивать руками. И прямо посреди такта, словно оркестр с неба свалился, обрушивается на жизнеутверждающий марш «архаичный нелепый» джаз.       Обе мелодии грохочут, цепляются друг за друга, беспрерывно меняясь каждая в своём ключе, сливаются в единую какофонию. И всего забавнее то, что ты либо недоумённо страдальчески зажимаешь от неё уши либо вдруг вслушиваешься с искренним интересом. Без вариантов.       Яо качает головой, всё-таки поворачивает ключ в замке зажигания, и в джаз с маршем вплетаются отчётливые удары ксилофонных палочек – виртуозные переливы, словно попрыг разноцветных жонглёрских шариков – то резкие и звонкие, но не режущие слух, то тихие, но плавные и приятно булькающие, наполненные своим неоспоримым обаянием.       Он тоже запрыгивает на карусель, но в отличие от этих двух (Иван давно на карусели – кружится, ласково и насмешливо улыбаясь безудержно хохочущему Альфреду), чинно устраивается на сидении. Чтобы быть в центре бури не обязательно седлать её гребень.       Иногда они умудряются звучать синхронно – все трое либо попарно – тогда мелодия обретает особую силу, но ... и что-то опасное, схожее с угрозой до предела напряжённой струны, готовой вот-вот лопнуть и полоснуть поперёк живого. Но кто-то один (либо двое) непременно делает «особый» дирижёрский жест, усиливая свою (либо обе) музыку и возвращая мешанину на круги своя...       Золотой, наполненный медовой пыльцой, полдень пряно застыл вокруг сервированного к чаю стола, плотно обставленного по периметру удобными мягкими стульями, да только гостей за ним всего трое.       – Вишенка! Я хочу эту вишенку!– восклицает Джонс и привстаёт, будто лишь сейчас заметив, как Брагинский тянет руку к куску торта.       – Кто не успел, тот опоздал, – Иван ухмыляется, самыми кончиками двух пальцев защипывает спелую ягоду за хвостик и раньше, чем Америка, не тушуясь, запрыгнет на стол прямо с ногами, чтобы урвать желаемое, отправляет вишенку в рот, – а-аам!       Довольно прижмуривается и вкусно чавкает.       Китай наблюдает за их манипуляциями осторожно, но не без интереса. В конце концов, учиться чему-либо никогда не поздно, сколько бы лет тебе ни было и чему бы ты сам уже не успел научить этих двоих.       – Но... – обиженно тянет Альфред, – это же была не твоя вишенка!       – И не твоя, – Иван фыркает, облизывает краешек черенка, словно на нём ещё остаётся заманчивый плод, крутит его между пальцев.       – И не твоя! – Америка раздражённо стучит кулаком по столу. – Не твоя, не твоя, не твоя!!       Хватает блюдо с пирожными и тянет к себе, обнимая, словно ребёнок любимые игрушки, и совершенно не обращая внимания, что нос и щёки пачкает сладкий воздушный крем.       – Ты же лопнешь, деточка, – Брагинский передаёт Яо нож и вилку, и тот со своей стороны принимается задумчиво рассматривать торт, в котором любой сторонний наблюдатель без труда опознал бы глобус, так искусно он испечён.       Вообще-то на тарелке уже лежит весьма аппетитный кусок, но всегда ведь можно полакомиться ещё чуть-чуть? Главное – правильная умеренность и небольшие перерывы.       – Смотри, сам не подавись, – Альфред берёт заварочник и, всё так же солнечно улыбаясь, наполняет России чашку.       Гвозди льются из фарфорового носика, подскакивают, бренчат, но ни один не выскакивает через край. Америка отставляет сосуд и радушно пододвигает угощение ближе к Ивану, тот, выгнув бровь, с лёгкой улыбкой смотрит на подношение, зажимает чашку между ладоней и, не дрогнув, поднимает ко рту.       Джонс, полуприкрыв глаза и подперев кулаком подбородок, с упоением вслушивается, как хрустят сталь и ржавчина, перемалываемые крепкими матёрыми зубами. Иногда Яо готов руку дать на отсечение, что Альфреда этот звук заводит даже больше, чем самый сладкий поцелуй, которым заклятый верный друг мог бы его одарить.       Брагинский делает глубокие неторопливые глотки, приканчивая содержимое, и отставляет чашку. Запястьем смахивает с губ бурые пылинки ржавчины, потом слизывает их остатки, задержавшиеся на грубой старой перчатке.       – Ты невозможен, – бормочет Альфред, не открывая глаз и словно продолжая вслушиваться в уже смолкший хруст, – тебя невозможно не уничтожить.       – А ты не в курсе? – Иван глядит безмятежно, как всегда. – Красная Королева вышла из затяжной депрессии и скоро у неё новый блистательный крокет.       «Уже, – улыбается про себя Китай, – уже».       – Наслышан, – Альфред тянется к Яо, выцыганивает из его рук переданный Брагинским нож, – это надо отметить, – принимается кромсать торт откуда-то с центра, неровно и замысловато. – Будешь кусочек?       Цепляется за взгляд Китая, оглаживающего карманы Америки, и задирает нос ещё выше:       – На всех режу, никого не обижу!       Свечи чадно дымят, тусклые огоньки качаются в торжественной полночной темноте. Они по очереди стаскивают с тарелок друг друга куски торта, вкладывая их обратно на те же места, с которых немногим ранее вытягивал их достопочтенный оппонент. Некоторые части хоть и потеряли изначальный вид, поочерёдно украшенные то пряничной звездой, то целой их карамельно-разноцветной россыпью, но сам торт на удивление до сих пор не утратил ни аппетитности, ни общей целостности. Относительно, конечно, но всё же, всё же...       Яо, пока Альфред упоённо слизывает с губ Ивана гремучую смесь пороха и соли, меланхолично выкладывает на своём блюде затейливый узор из мускатных орешков, размышляя, когда эти двое умудрились перейти к острым специям? Впрочем, и тут он ничему не удивлён.       Под рукой словно сама собой возникает одна из шестидесяти четырёх гексаграмм Книги Перемен. Китай рассматривает её очень внимательно, потом улыбается под нос и одним движением ладони смешивает орешки.       Будет день и будет пища.       А пока они уютно устраиваются тут же за столом – золотая копна на затянутой в грубое сукно груди, седоватый висок на алом плече танчжуана – чтобы завтра начать новый день с очередного витка карусели.       -------------------------------       таньчжуан – традиционная китайская рубашка. Один из примеров https://www8.paraindirim.co/_pictures_/1-42218_%C3%87in-r%C3%BCzgar-keten-g%C3%B6mlek-erkek-uzun-kollu-casual-gev%C5%9Fek-pamuk-g%C3%B6mlek-retro-mens-boyutu-%C3%A7in-yaka-giysileri.jpeg