Inferno

      Карвер, ты помнишь жизнь в Ферелдене? Помнишь, к примеру, как ты мечтал о мабари, но пёс выбрал не тебя, а Гаррета?       Ты помнишь, Карвер, как он отнял у тебя Бетани? Почему он дал ей броситься на огра? Почему всю жизнь выставлял себя защитником, смелым и отважным парнем, но отчего же не уберёг, не спас сестру, не закрыл собою, даже защитных чар не поставил? Почему оцепенело стоял и смотрел, как ей размозжили череп и бросили в сторону, как ненужную тряпичную куклу, совсем как ту, что любила в детстве Бет?       Но ведь Гаррет не помнил любимых игрушек сестры. А Карвер помнил. Даже их имена с лёгкостью мог назвать. И всегда, кажется, они будут отскакивать от зубов.       Ты помнишь, Карвер, ту злость, что стучала в висках, ты помнишь сжатые кулаки и опаляющее грудь желание ударить брата по лицу?       — Ты не пойдешь на Глубинные тропы, — твердо говорил Гаррет и демонстративно поправлял лёгкие доспехи, осматривал посох, давая понять младшему — он слишком занят, чтобы в очередной раз обсуждать эту тему.       — Я не нуждаюсь в твоей заботе! — выплевывал Карвер, прожигая свирепым взглядом спину Гаррета. — Я хочу пойти.       — Кто-то должен остаться с матерью.       — Вот ты и оставайся.       Смешок.       Старший никогда не верил в него. Все говорили, что для братьев соперничество — в порядке вещей. Все говорили, что со временем пройдет.       Не прошло.       Гаррет ушёл, перед выходом не забыв свистнуть мабари, который с радостным лаем выбежал из комнаты. Карвер поморщился от слабого хлопка двери и стиснул зубы едва не до скрипа. Он пойдет на Глубинные тропы. Он не домашний цветок, которого убьют, разорвут суровые ветра. Он воин. Он тоже Хоук.       Перед уходом в экспедицию на тропы — небрежное движение рукой, которое взъерошило жесткие волосы. Карвер резко отстранился, поморщился и с гневом вспомнил, как в детстве так же делал отец, а затем и старший стал повторять. С яростью он взглянул на Гаррета, чьи губы тронула лёгкая улыбка, чьи глаза смотрели с лаской, и всем своим видом брат говорил, мол, это всё ради тебя, ради мамы, для нашего блага. Гаррет смотрел так, словно прощался, словно знал, что может погибнуть, и потому запрещал младшему идти с ним. Но Карвер чувствовал в нём нечеловеческую уверенность в себе, видел в слабых морщинках у губ привычную усмешку, с которой старший встречал судьбу.       — Не спеши меня хоронить, надеру уши Порождениям тьмы, а потом и тебе всыплю, порождение вредности, — смеялся Гаррет, махнул широкой ладонью и ушёл вместе с новыми друзьями.       Карвер хотел помочь, Карвер хотел чем-то стать, Карвер хотел уже не любви. Да и от кого её было ждать? От старшего брата, что только язвить умеет? От матери, что скоро с ума сойдет от горя, потери и нужды? От дяди, который мечтает их вытравить из своей жалкой конуры? От мабари, который хвостиком следует за Гарретом?       Говорили, что каждый по-своему любовь выражает, особенно, когда дело касается тех, кто кровью связан. Матушка не уставала повторять, что на Гаррета сердиться нечего, что любовь он к младшему выражает своеобразно. Карверу не нужна была своеобразность. Карверу нужна была обыкновенность.       И ненависть к старшему лишь возрастала: за то, что он весь такой своеобразный и то, что Мерриль с собой забрал на Глубинные тропы. Ну что там делать эльфийке, которая и в городе-то теряется? Ну что там забыла девушка — в страшных, опасных подземных туннелях? Или Гаррету понравилось забирать у младшего тех, кого он всем сердцем, всей душой любил?       — Это эгоизм, — говорила мать, когда Карвер рассказал о желании вступить в Орден храмовников.       Он не мог сердиться на неё за то, что она первенца любила сильнее. Не мог и на самого себя злиться за то, что не так сильно похож на отца, в отличие от брата.       — Это эгоизм, — подтверждал Карвер, заходя домой в броне храмовников. Он давно не чувствовал себя таким окрылённым, несмотря на тяжесть доспехов. Впервые он был счастлив в этой поганой стране. Впервые чувствовал себя нужным.       Сияющие латы, новые люди, даже изнурительные тренировки и строгость рыцаря-командора Мередит стали для него смыслом, настоящей семьей. Здесь он шутил и смеялся, здесь его понимали и хвалили, здесь не издевались, и ничто не напоминало о боли раздробленной семьи. О брате в то время он слышал мало, но слышал, к своему сожалению. Карвер мечтал забыть о Гаррете, стереть его из воспоминаний, выбросить в канаву моменты, что были связаны с ним. Но старшего всегда было слишком много, он был везде. Даже когда его не было рядом, Гаррет умудрялся портить жизнь и настроение младшему.       Карвер, ты помнишь… последнюю каплю? Ты помнишь изуродованный магией крови труп матери? Помнишь подкосившиеся ноги и яркую вспышку боли, от которой потемнело в глазах? Помнишь всепоглощающее отчаяние и сладковатый запах разложения? Помнишь чёрную жидкость, что вылилась изо рта той, что целовала перед сном? Помнишь понурого брата, чьи руки были сплошь увиты рубцами из-за магии крови?       — Карвер! — повысила голос Мередит.       Юноша вздрогнул и посмотрел на рыцаря-командора. Та внимательно вглядывалась в его лицо, мягко, но требовательно, сказала:       — Это твой родственник. Я хочу, чтобы ты принял решение сам.       Карвер кивнул и подошёл к брату, закованному в кандалы под надзором трёх храмовников. Он что-то кричал, умолял младшего одуматься, просил помочь ему.       «Ты помнишь, Гаррет?» — хотел бы спросить у брата младший, хотел бы заглянуть тому в глаза и задать этот вопрос, рассказать ему о той боли, что старший принёс ему. Но передумал. Слишком много чести.       — Усмирить, — пытался холодно произнести Карвер, но невозможно было не расслышать в его голосе ликования. Удивлённая Мередит пристально посмотрела на юного храмовника, после чего губы её дернулись в ухмылке.       — Вы далеко пойдете, юноша, — произнесла она с ноткой гордости. Карвер широко улыбнулся, не обращая внимания на крики брата, на его проклятия, на его дрогнувший голос.       В него кто-то поверил. Кто-то одобрил его решение. Кто-то гордился им. Карвер был счастлив.       Он знал, что Мередит не одобрит убийство, поэтому предложил усмирение. Да и убийство — слишком легко. Карверу нужно отыграться.       Издеваться над старшим, таким чудовищно спокойным, таким смиренным, — оказалось занятием весьма скучным. Это уже был другой человек с лицом его брата. Это было неинтересно.       Когда Карверу надоело играться, одной поздней ночью он пригласил его от лица Мередит в коридор на самом высоком этаже Зала Храмовников.       Всё было чисто. Всё было быстро.       Карвер знал: никто не сумеет доказать, что это именно он толкнул усмирённого Гаррета Хоука в окно.