По пеплу бродит лис

      Песок повсюду. Ветер перекатывает песчинки, собирая и раздувая белоснежные барханы, просеивая их сквозь свои невидимые пальцы тысячи раз и ещё миллион. Воздух закручивается маленькими смерчами, собирая вслед змейку песка и пыли, что мельче и смертоносней песчаных дюн. А над головой прекрасное синее небо — такое же необъятное и бесстрастное, как пустыня. Нет ни одного облачка, ни одной тени, солнце в зените.        Это его мир. Мир пустынной вечности, где знойный жар светила и свободные ветра, мягкий шорох песка под ногами. Пустыня говорит тысячей голосов-шёпотов, поёт погребальные колыбельные самумом и одаряет крыльями-ветрами, толкая под спину. Он бескрылый — тануки, но ему не нужны крылья, чтобы летать. Он песчинка или песчаная гора, песчаный шторм, колкий мириадами острых крупинок, секущих безжалостнее самой лучшей стали или нежный ветерок, обнимающий плечи. Жар полуденного солнца и холодная стужа ночи.        Он повелитель пустыни.        Песчаный дух.        Демон.        Хранитель.        Первый генерал Древесного Императора.              Босые ноги ступают по раскалённому песку, не обжигаясь. Он бродит тут, кажется, вечность, хотя знает, что прошло не так уж и много времени после последнего перезапечатывания – даже по меркам людей. Но что есть время, для того, кто несколько столетий утопал в безумии звериной силы? Шукаку не может сказать, когда к нему начал возвращаться разум: десять лет назад или пару недель – но знает, что это случилось совсем недавно по меркам Ёкаев.              А ещё он знает, что стоит как можно скорее найти выход из внутреннего мира его джинчурики. Желательно до того, как мальчик устроит кровавую баню.              В некоторых вопросах люди всегда удивляли его. В вопросах поиска силы и жертвы за неё особенно. Безусловно, всегда проще принести в жертву другого, чтобы получить неведомую мощь, но ведь пройдёт время, и заёмная сила исчезнет, а в худшем случае, обернётся против вора. Или всё дело в быстротечности жизни смертных? Песчаный дух не уверен.              Он знает, что печать, наложенная на его сосуд во младенчестве, практически полностью уничтожила возможность появления нормального разума. Гаара но Собаку живёт и движется по жизни подобно вечно голодному зверю, забитому дрессировщиком до едва держащегося повиновения. И, в общем-то, даже если снять печать, ничего человеческого там не появится – слишком искалечено сознание.              Что с этим делать, Шукаку не уверен.              Старшему Ёкаю не должно быть дела до бед людей, и своей клетки в особенности, но, пожалуй, ему немного жаль. В основном, двух других детей, старающихся относиться к безумному брату тепло. Такая самоотверженность…              Это называется семья.              Вообще, он не должен им помогать, но почему-то раз за разом отводит кровавую жажду Гаары от его брата и сестры, отпихивая в сторону, как злую бойцовскую собаку оттаскивают за крепкий ошейник. И отчасти это иронично и смешно – в Суне думают, что младший сын Казекаге буйствует, когда печать слабнет, и на волю прорывается Шукаку; интересно, что бы они сказали, если бы узнали, что беснуется мальчишка тогда, когда Демон не успевает натянуть поводок?              Хотя нет, никакого поводка – даже метафорического, у него нет. Он сам скован и связан по рукам и ногам, обретая хоть какое-то подобие свободы только во внутреннем мире. Вот и остаётся только, что затягивать сюда джинчурики. На него мальчишка не бросается – остатков мозгов хватает, чтобы оценить весовые категории.              Иногда Песчаный генерал задумывается над тем, что будет, если этого, с позволения сказать, ребёнка всё-таки убить во внутреннем мире вечных песков – хотя бы из жалости? Обретёт ли он свободу и сможет ли уйти? Мальчишка от овоща отличается разве что жаждой убивать.              Но что-то мешает генералу сделать это. Может быть, взгляд старшей сестры мальчишки, который он видел, подглядывая в щёлку печати, вновь и вновь заставляя сознание безумного сосуда плутать во внутреннем мире в разгар песчаной бури.              Если подумать, он знает об этой семье больше, чем о всех своих прошлых джинчурики. И чем они сами знают о себе.        Шукаку ругается про себя на древних языках и вспоминает, что зовётся данное чувство ответственностью.        Он укрывает одеялом уснувшего среди деталей разобранных марионеток мальчишку, что заменяет его телу старшего брата, когда контроль над телом снова в его руках. Он послушно ест приготовленный сестрой обед и переводит жажду крови проснувшегося Гаары на вон того бродягу, а не на его отца. Расу не то чтобы жалко, но если он погибнет, проблем появится больше, чем вот от такого, эпизодического родителя.        Гаара растет, и его сознание становится крепче — это всё тот же зверь без поводка, но теперь его в разы сложнее отодвигать внутрь, особенно, если он вцепится во что-то. Шукаку смеётся сам над собой, задавая очень забавный вопрос:        "Кто и чей тут тюремщик?"        И всё же он продолжает делать то, что делает.        До тех пор, пока на какой-то не слишком сложной миссии — или это экзамен на какое-то человеческое звание? — Гаара не срывается, несмотря на все приложенные усилия. Шукаку морщится, отчасти его понимая, за пределами печати полыхает какая-то невероятно мерзкая чакра, воняющая забродившей кровью. Чем бы это ни было, убить это хочется им обоим. Песчаный Ёкай лишь смутно надеется, что невольным свидетелям достанет ума смотаться подальше.        "Или нет," - тоскливо понимает он, когда перед его собственными глазами вспыхивает водоворот шарингана, и он чувствует на себе все прелести знакомства затылка с деревянной битой. - "Вот теперь, я прекрасно понимаю Кураму, с его горячей, страстной нелюбовью к Учиха. И чего ради влезла?"        А потом сознание заволакивает тьма, и остаётся лишь надеяться, что проснётся он раньше Гаары...