По пеплу бродит лис

      В груди что-то резко сжимается и заходится тревожной птицей, Курама резко вскидывается, оборачиваясь к окну. Показалось? Нет? Что…              Он быстро выходит на улицу, безошибочно поворачиваясь в сторону Конохи, и жадно всматривается за горизонт, словно желая увидеть то, что почудилось в порыве ветра. Но даже глаза Ёкая не способны видеть так далеко.              Ему и не нужно. Он чувствует. Слышит, пусть звука и нет.              Сердце сбивается с ритма и вновь заходится криком.              На самом деле, не почувствовать освобождения биджу нельзя. Даже если он освобождается на территории повышенного чакрофона. Даже если всё закрыто барьерными фуин...              Люди могут проворонить, но хвостатый почует и точно скажет, кто и где. Джинчуурики ощущения сбивают, искажая восприятие, но и заключённые в сосуды из человеческой жертвы, они остаются связанными.              Связь их крепче и глубже кровной, тоньше волоса и толще каната. Нет того, что может перекрыть, спрятать или разорвать её. Даже смерти не позволено разлучить девять братьев-побратимов.              Курама глубоко выдыхает, чувствуя, как в груди разворачивается что-то обширное, распирающее рёбра, но лёгкое, едва не поднимающее в воздух самим своим существованием.              — С возвращением, брат мой, — шепчет лис, едва шевеля губами.              Он поднимает руку, и на раскрытой ладони загорается маленький голубой огонёк с двумя красными точками, так похожими на глаза. Блуждающий огонёк, что запутает путника в болоте или выведет заплутавшего из темноты.              — Найди его, — тихий приказ срывает мелкого духа ветром, он нескоро доберётся до Шукаку, но всё же быстрее призыва или тем более простого курьера. Не говоря уже о том, что последний может и вовсе его не отыскать.              Лисий дух тихо усмехается, и поднимает лицо к закатному небу, позволяя лёгкому ветерку обдувать бледное лицо. Он догадывается, кого стоит благодарить за пробуждение брата. Опасности для сына, по крайней мере, от младшего брата Курама не чувствует, значит, обошлось без сражения.              Не то, чтобы он действительно переживал — и после всего произошедшего Наруто не утратил потрясающего и устрашающего умения забалтывать до полусмерти. А Шукаку, будучи в своём уме, не станет вредить детям. Возможно, напугает до усрачки, отвесит пару оплеух и что-нибудь ещё под настроение… но ни в коем случае не смертельное.              Небо только начинает наливаться персиковыми тонами, разливая золото у самого горизонта. Курама любит смотреть на небеса, потому что они объединяют всех живущих под ними. Сейчас это чувствуется по-особенному ярко и остро. Он не знает, что произошло, как и почему, но чувствует, как где-то очень далеко и одновременно невероятно близко начинает биться ещё одно сердце.              Он не знает, когда они встретятся лицом к лицу, и по старой традиции не станет нарочно искать встречи без веской причины, но он будет ждать. Ждать, когда судьба и дороги мира сведут их. Пока же стоит заняться другим.              Девятихвостый кицунэ постоял на улице ещё немного, медленно выдыхая распирающий грудную клетку воздух, а затем повернулся к дому. У него есть время собраться с мыслями и подготовить снаряжение. До третьего этапа экзамена на чунина далеко, но примерно прикинуть что к чему стоит уже сейчас.              Просто не будет. И не только из-за ногицуне, чья сила будит в душах всё самое тёмное и страшное, усиливая, как зараза или плесень. Вот есть человек и есть душа, а вот есть только что-то гнилое и пованивающее. И вернуть назад, вылечить — так сложно, что и невозможно почти…              Демонстративный скрип калитки и шорох травы, цепляющейся за чужие лодыжки, отвлекает от мыслей. Курама поднимает взгляд от разложенного на домотканном полотне набора снаряжения и оборачивается, принюхиваясь. Гостя он почувствовал ещё на подходе, но привычка вторая натура. В его случае и вовсе инстинкт.              — Здравствуй, Змей, — выскочившее между киноварных прядей лисье ухо нервно дёргается.              — И тебе не хворать, Лис, — Орочимару бесшумно заходит в дом, улыбаясь своей тонкой змеиной улыбкой. — Собираешься? — верно истолковывает он композицию холодного оружия на столе. — Не рановато ли?              Присутствие рядом с проходом в Мир духов хорошо сказалось на учёном. Он стал спокойнее, то, что появилось в нём после Четвёртой войны, развернулось здесь во всю ширь его души. Он и раньше мало был похож на человека, теперь же и вовсе стал кем-то иным. Не дух, не ёкай, но и не человек.              — Не думаю. Я расслабился в Узушио, совсем перестал прятаться, а хотелось бы хотя бы на первых порах сойти за человека.              — Думаешь, тебя узнают? — скептически тянет саннин, выгибая бровь.              — Шиноби соприкасаются с иным миром чаще, чем кажется. Даже слабый генин почувствует мою инаковость. Не говоря уже о джонинах и, конечно, ком-то уровня твоих сокомандников.              — И Кушина, верно? — золотые глаза проницательно следят за тем, как тонкие пальцы перебирают кунаи, собирая метательные звёздочки в подсумок.              — Разумеется, — по губам лиса скользит насмешливая усмешка. — Она ведь Узумаки. И бывшая джинчуурики. Она не поймёт, кто я, ей даже в голову не придёт, что я как-то связан с девятихвостым демоном - лисом, но она почувствует. И от этого будут проблемы.              Орочимару прислонился к дверному косяку и сложил руки на груди.              — К слову о принцессе… Она ведь тоже была твоим вместилищем.              — Мы не породнились, если ты об этом, — поджимая губы, отвечает на незаданный вопрос Курама.              — Но она тебе небезразлична, чтобы ты ни говорил Тоширо, — замечает Змей. — Уж я-то тебя знаю.              — Она небезразлична мне настолько, насколько может быть небезразличен бывший тюремщик, — он поводит плечом, и берет в руки катану в тёмных ножнах, перевязанную красным канатом. — Ты никогда не задумывался, что мы чувствуем, будучи запертыми в своих сосудах? Каково нам было там, скованным против воли, пойманным по человеческой прихоти… Не как союзники, даже не как безумные демоны, чья доля лишь разрушать… Как чакра. Источник нечеловеческой мощи, которую нужно прибрать к рукам!              Стоящая на окне ваза треснула, разлетевшись на осколки, расплескав воду и разбросав белые цветы, поворачивающиеся вслед за солнцем. Курама не обратил на них внимания, лишь крепче сжимая пальцы на тёмном дереве, оставляя царапины удлинившимися когтями.              — Нас ловили, запирали, а потом приходили за нашей силой, словно к бессловесным рабам… А после ни признания, ни благодарности… Глупо ждать подобного от людей, но то бесящее до отвращения отношение, как к должному. Как к чему-то само собой разумеющемуся… Я хорошо это помню, Змей. И никогда не забуду, — он выдыхает, возвращая себе более человеческий вид. — Но она мать моего сына. И с этим мне придётся считаться.              Орочимару молчит, потому что ему нечего сказать. Он может представить описанное Ёкаем и где-то даже понимает его, но он так же отдаёт себе отчёт, что никогда до конца не сможет осознать ту огромную потерю и придавливающее к земле чувство абсолютной беспомощности. Учёному в этом смысле проще, у его ученика отношения с кланом изначально другие и ситуация иная. Учиха отказались от Саске, но Змей и не жил в их подвале на правах “почётного” пленника.              Он выдыхает, оправляя привычное светлое кимоно с узором бамбуковых ветвей, и задумчиво оглядывает стоящего неподвижно лиса.              — Думаю, если подшить тебе под одежду парочку накопительных фуин, на какое-то время ты сойдешь за человека, — тянет он задумчиво.              — Хорошая мысль, — соглашается Курама.