***
Костер быстро прогорел; ночи стояли теплые, и поддерживать огонь всю ночь (то есть, собирать и возить с собой много топлива) было не нужно. По сути, живые разжигали его каждый вечер больше для уюта; а орочья составляющая отряда — в том числе из чувства глубокого противоречия окружению. Орчица, неспособная долго переживать об одном и том же, давно уснула, а Вирр все сидела на лежанке, облокотившись одной рукой на дремлющего, вынужденного вести исключительно дневной образ жизни тигра, и вглядывалась в окружавшие ее фигуры, густо черные на фоне ночной темноты, с горящими фонариками неживых глаз — сидящие, бродящие, разговаривающие, занятые хозяйственными хлопотами, оберегающие лагерь — Отрекшиеся, на зависть некоторым живым, во сне не нуждались. Значит, и я буду так выглядеть, думала Вирр, бледная, с чуть сероватым оттенком кожи, с зелеными — наверное? — волосами… да — и сверкать очами, как голем-зеленоглазка. Нет, педантично поправила она себя, с учетом оттенка, из меня выйдет огнеглазка. Интересно, хватит ли такой подсветки, чтобы ночью читать совсем без светильника? Она невесело усмехнулась: выйдет немалая экономия магии или свечей — мать будет довольна. И сбудется едва ли не главная мечта детства — не тратить время на сон и читать все ночи напролет. А кровать станет не нужна — спальню заставим книжными полками; папа определенно одобрит… По спине пробежал холодок: а кто, собственно, ей обещал, что родители не отвернутся от нее? И вообще признают в живой мертвячке свою дочь? Она напрягла память, но как ни старалась, не могла припомнить хотя бы один известный случай, чтобы после Вторжения, появления Отрекшихся и обмена послами хоть кто-нибудь — хоть один синʼдорай, погибший в войне или пропавший без вести, а на самом деле ставший разумной нежитью, сам или по воле Сильваны — вернулся бы в домой, к родным. А ведь их, немертвых эльфов, бывших граждан КельʼТаласа, не так уж мало — даже на их конвой Подгород отрядил целых шесть Темных Следопытов (126). Отчего так? От них и правда отказались семьи — или становясь немертвым, теряешь старые привязанности и забываешь прошлое? Но если верить Мине, последнее — неверно. Значит, все-таки изгои… Вирр судорожно вздохнула. Не хотелось верить. От мысли, что она может больше никогда — действительно никогда, за все долгое существование Отрекшейся, сравнимое с жизнью Высшей! — не прибежит к Ансвэ Солнечному Блику, отвлекая его от дел и вовлекая в обсуждение новой книжки; не поспорит с ним, доказывая свои догадки и убеждения и опровергая те, с которыми не согласна; и не услышит от него новых потрясающих археологических историй… да просто не сможет больше никогда его обнять, прижаться к нему, когда случатся грустные и неудачные дни — от одной такой мысли хотелось сжаться в комок и даже не заплакать — просто умереть. Даже нотации матери уже не казались ей ужасными — если представить, что она, Вирр, навсегда исчезнет из мира почтенной Кориаль. А гадать, откажутся ли от нее трое мальчишек-Лазутчиков, согласятся ли они по-прежнему дружить с ней — дружить так же близко, но уже с мертвой, или бросят презрительно-брезгливое «Вурдалачка!», а то и вовсе молча отвернутся… на это у Вирр уже не было ни сил, ни желания. Так тоскливо ей не было, даже когда отступился Ширри. Разве что в то лето; но тогда все было по-иному — беда коснулось всех, и она не была наедине со своим горем. Эльфийка посмотрела на спящую орчицу, потом на Хессу — та упражнялась в непонятной для Охотников жреческой магии, иногда поглядывая на опустившуюся на землю рядом с ней Дороти: или хвалилась успехами, или — кто этих нерубов знает? — спрашивала совета… Ладно, подумала Вирр. Я — синʼдорай, а эльфы Крови не сдаются, пока живы. Согласно советам наставников, девочка попробовала успокоиться, выдумать хоть что-то ободряющее. Например, подумала она, я хотя бы не буду выглядеть как Хесса — ни сначала, ни потом; все-таки, не из могилы столетней поднимут, а… она замялась, подбирая подходяще случаю определение, но слов не хватало; или они куда-то разбежались. В общем, буду сразу выглядеть как Мина или Джеймс — почти живой. Вирр тихо всхлипнула — чужая мудрость помогала очень плохо. Наставникам, раздающим советы, явно никогда не грозило обратиться в разумную нежить.***
Несмотря на ощущение невероятной усталости, уснуть не удалось. Вирр взяла себя в руки и резко поднялась на ноги — все равно, как сказали Жрецы и подтвердили охранники, караван покинет Башню не на заре, а ближе к полудню. Выспаться можно и потом, а лежать и уже по которому кругу жалеть себя, переживая о том, что еще не случилось (и, даст Белоре, не случится!) и глупо, и бессмысленно. Она хотела побродить по лагерю и — конечно, не покидая его — посмотреть на окрестности, но вышло иначе. На стоянках Капитан конвоя Захария Гумберт всегда был рядом с живыми — если конечно, не носился туда и сюда, исполняя обязанности и осуществляя пригляд. Посему Вирр предстояло миновать его прежде прочих. Обычно на привалах немногословный воин Ее Величества или правил оружие, или беседовал с подчиненными, решая вопросы или просто так — как это называла Харману, за жизнь и в общем; по крайней мере, именно за подобными занятиями его видела Вирр, засыпая. Эта же ночь преподнесла девочке нежданный сюрприз (а считая перспективу стать вурдалачкой и лишиться семьи и родины — второй по счету) — начальник конвоя пребывал в одиночестве и читал книгу. Вирр крепко зажмурилась и пару раз хлопнула ресницами — последние дни книги ей мерещились где только можно (один раз ей даже показалось, что нечто, схожее по форме с небольшим томиком выпирает из орочьего хурджина; оказалось — по словам Шаманки — плоская фляга с чем-то горячительным, «про запас и на крайняк»). Но не помогло — ни книга, ни даже Захария не исчезли, продолжая пребывать в несколько неожиданном, но явном сочетании. Вирр невольно задумалась: наблюдаемое явление снимало вопрос о возможностях разумной нежити читать без какого-либо особого освещения (огней Башни капитану явно хватало), но могут ли Отрекшиеся читать в совершенной темноте, оставалось неясным. Взять, и прямо — напролом, по-орочьи — спросить? Но уместно ли, да и отвлекать увлеченно читающего не подобает… Пока она колебалась, над раскрытой книгой сверкнули мертвячьи глаза. — Могу я, со всем уважением, просить внимания Высшей? — Капитан и раньше вполне сносно изъяснялся на талассийском, но сейчас выговаривал слова особенно четко, интонируя в нужных (и не слишком) местах, едва не по-актерски. Разве что служители искусств не читают текст негромким голосом; шепот же нарочитый, сценический, обычно слышен в зале с любого места. Девочка на миг или два замялась — от неожиданности и растерянности, но Гумберт понял ее промедление по-своему. — Моя просьба и мое дело не отнимет у Высшей много времени — светом Солнца клянусь. Вирр, по-прежнему не в силах ответить хоть что-либо осмысленное, кивнула, подавив естественное, но явно преждевременное замечание, что, хотя выражение анарʼала Белоре(127) в языке ее народа действительно завершает клятву (впрочем, как и приговор; или смертельное проклятие врагу), но поклясться дарующим жизнь светом в обиходном празднословии — определенно обесценить свое намерение и проявить к благому светилу бестактность (вот делать ему больше нечего, как заверять пустые посулы!). Промолчать тем более стоило — нельзя порицать за ошибку, не учинив наставления; все-таки, «как Белоре ясно» — слишком по-детски, а как именно меж собой (когда рядом нет маланорэ) заверяют крепость слова взрослые, Вирр до конца уверена не была. И вообще: избыточно инвоцировать(128) — даже среди Учеников дурной тон. — К услугам командира, — наконец ответила она традиционной фразой. Захария благодарно кивнул, но начал не сразу; даже коротко огляделся — точно его что-то смущало, или он не желал лишних свидетелей. Вирр невольно насторожилась: когда старший отряда ведет себя так — перед тем как огласить дело или отдать приказ — это очень и очень не к добру. Или — к сложному, ответственному заданию. И тайному. Неужели в разведку пошлет, затаив дыхание, подумала девочка. Но к чему столь вычурный талассийский? Мелькнула мысль, что из уважения, но Охотница тут же честно признала, что для ее настоящего признания Захарией немножко рановато… — Вы, верно удивитесь, Высшая, — наконец произнес Капитан, — но мне очень интересен ваш народ. Его древняя, уникальная культура и такие сложные, но интересные обычаи и традиции… Вирр осторожно кивнула. — Если быть кристально честным с вами, мне подобает признаться, что я, скорее… — он замялся, — нескромно увлечен… — Сударь, — не вынесла ценительница родной речи, — попробуйте слово «откровенно». — Да, конечно, — окончательно смутился неживой воитель, — вы правы… Он оглянулся. — Осмелюсь вам предложить пройтись округ лагеря? Там, насколько мне кажется, нам никто не помешает. — Но ваш приказ… — Вирр ко времени вспомнила о походно-воинском порядке. — Со мной — можно. Башня — рядом. Посты Серебряных — близко. Эту фразу он произнес на языке Отрекшихся. Эльфийка с трудом сдержалась, чтобы не улыбнуться: влюбленный в эльфийскую культуру Захария Гумберт явно полагал, что речи Высших достойны лишь возвышенные материи, а для обсуждения военной и прочей низменной повседневности и гуттерспик сойдет. Они вышли за кольцо повозок. Часовые молча приветствовали начальство — кивками; как Вирр уже поняла, излишняя военная обрядность у Отрекшихся была не в чести — в отличие от дисциплины. Девочка ожидала, что они с Капитаном, отойдя подальше, остановятся; но Захария медленно двинулся по кругу, в обход становища. По-прежнему молча, точно не решаясь заговорить. Книгу он из рук так и не выпустил, и Вирр решила ему помочь преодолеть нерешительность — что может быть естественнее для двух читателей, чем поделится прочитанным? — Вы позволите посмотреть? — Что? Да… конечно… к услугам Высшей, — и он передал ей пухлый томик. В сиянии света на вершине башни отлично читалось не только название на обложке — «Законы и обычаи эльфов», крупные буквы хумʼаноре, причудой художника стилизованные под алфавит Высших — но и текст титула. «О быте, нравах и обычаях народа Долгоживущих, в северном Лордероне от начала времен обитающего…» — Говоря по чести, — Охотнице почудилось, что воин вздохнул, но она уже знала — Отрекшиеся в этом не нуждаются, — именно об этом я и хотел с вами, Высшая, поговорить… Я желаю знать истину о вашем народе, всю, каковой бы она не была; и которую вы позволяете знать Младшим. — Понимаете, — продолжал он, — на сей день множество книг человечества погибло. Редкие библиотеки уцелели после Чумы и Плети. А учитывая — как я узнавал — что и до Первой Войны ваши издания полагались некоторой редкостью и были доступны не каждому гражданину королевства… Тем более, что я… Осмелюсь вам признаться — и надеюсь не вызвать презрения Высшей! — в своей прошлой жизни я не имел возможности прикасаться к таким сочинениям. Я… — тут он надолго замолчал, — я вообще был почти неграмотен. Я был фермером, — почти шепотом выдохнул он. — скорее, батраком. — То есть, вам не с чем сравнивать то, что написано в этой книге, — так же тихо уточнила Вирр. — Именно так, Высшая… Вирр задумалась. — Сударь Гумберт, но среди Отрекшихся немало бывших кельʼдорай; некоторые даже сопровождают нас, и я не рискну предположить, сколько еще жив… пребывают в Подгороде. Отчего вы не расспрашивали их? Я уверена, что даже будучи ныне неживыми, они бы уважили ваш интерес. — Я не могу их спрашивать, — покачал головой Капитан. — Обычаи Отрекшихся не то чтобы запрещают, но не приветствуют расспросы о прошлом. Понимаете, Высшая… — Сударь Гумберт, вы можете говорить со мной свободно, без этикета. К тому же, вы сейчас мой командир, — сказала девочка, улыбнувшись краем губ. — Сейчас мы вне строя, — отрезал на гуттерспике Захария. И чуть мягче, снова возвращаясь на талассийский, добавил, — Впрочем, как вам будет угодно, Виеринраэ…. Так вот, расспросы не одобряются — наш народ объединяет в себе как бывших союзников, так и былых заклятых врагов. Прошлое есть личная тайна каждого, пока он или она не пожелают рассказать о ней. Лишь Ее Величество знает обо всех. Он помолчал. — Вы поможете мне разобраться, что в этой книге истина, а что — ложь? Вирр еще раз глянула на первую страницу — штормградская книжная мастерская; отпечатано семьдесят восемь лет назад. Переиздание классического труда магистра… имя ей ничего не говорило, хотя настоящих, искренних друзей ее народа — тех немногих хумʼаноре, кому за минувшие три тысячелетия с небольшим было дозволено закончить жизнь в КельʼТаласе, среди кельʼдорай, ибо умонастроением, мировосприятием и достоинством своим они на удивление подобали Высшим — она знала чуть ли не поименно. — Вы должны осознавать, — осторожно начала она, — что с тех пор, как этот труд был написан, могло пройти немало времени; мне крайне неловко, но автор мне не известен; как и время, когда он создавал свой… труд. Не исключено, что с тех пор минули века. Все меняется со временем — так, или иначе; меняемся даже мы — пусть и куда медленнее вас. А после Вторжения наш народ изменился… существенно. — Я понимаю, — кивнул Захария. — И чтобы помочь вам в вашем поиске истины достойно и беспристрастно, мне прежде придется самой прочитать эту книгу. Вирр, произнеся это — тоном ровным и учтивым, с положенной долей сожаления о вынужденной отсрочке — все же осознавала, что немилосердно слукавила: «придется» — при окружающем ее совершенном бескнижьи — слово изрядно неискреннее и ничуть не отражающее таимый ею восторг. — Несомненно, — поспешно кивнул Гумберт, — я нисколько не тороплю вас. Но позвольте мне, прежде чем вы приступите и прочтете, коротко расспросить вас наперед о… о том, что мне… о некоторых вещах, описанных здесь, — и он осторожно коснулся книги. — О том, что мне — при всем уважении к Высшей! — кажется, крайне… удивительным. Девочка доброжелательно-ободряюще кивнула — тому, кто с тобой поделился, быть может, единственной книжкой в округе, нехорошо отказывать и в большем; что уж там — не поспать лишний час, развенчивая культурные заблуждения?***
Спустя некоторое время, Вирр была твердо убеждена: автор трактата — как бы деликатно выразился отец, неизвестный в академических кругах — не только не являлся искренним другом эльфов, но и врагом кельʼдорай был в свое время весьма и весьма посредственным: обычно противника знают лучше и изучают тщательнее. После примерно третьего вопроса, Вирр, хоть и не без труда, справилась с уже своим собственным крайним удивлением — граничащим с познавательным потрясением — и уже относительно владела собой (хотя и не была уверена, что ее глаза все еще не напоминают мурлочьи). Она даже, испросив у Захарии мимолетную передышку, быстро заглянула в текст, прочитав наугад пару-тройку случайных абзацев. И хотя книга и правда претендовала на серьезность — усердный магистр выражался вполне характерным для ученых-хумʼаноре научным слогом, традиционно, как сказали бы старшие Ученики-синʼдорай, изобильном водой и эфиром в равных долях; и даже ссылался кое-где на неких предшествовавших ему, автору, вроде как тоже этнографов (чьи имена девочка тоже видела-слышала впервые). Но при всем при этом у Вирр еще больше окрепли смутные подозрения, что основным источником сведений о Высших горе-изыскателю служили исключительно байки-укатайки Младших народов. А вся добросовестность (если, конечно, такое понятие здесь вообще допустимо) собирателя слухов и неостроумных шуток, вероятно, ушла в попытки объять необъятное — то есть, презрев границы времен и культур, ничего в своем труде не упустить; судя по объему томика, изголодавшуюся читательницу ожидало еще немало сюрпризов.***
— Сударь, — Вирр старалась придать голосу одновременно и спокойствие, и убедительность, — нас учат писать стилом с самого детства и так было даже до Катастрофы… — Неужели ваши правители еще тогда предвидели?.. — на взгляд девочки, немного неуместно-восторженным шепотом тут же спросил Захария. — О нет, — возразила Охотница, — полагаю, никто и помыслить не мог, что с Солнечным Колодцем что-то подобное случится, но любой из нас мог оказаться в положении, когда нужно срочно передать сообщение, а колдовство недоступно, или в силу предыдущих крайних обстоятельств личный запас маны иссяк… Нет, — она еще раз помотала головой, — конечно нет! мы никогда не сообщались меж собой исключительно магией! Хотя, — добавила она истины ради, — все же признаю: если до войны, то по большей части, все-таки, именно чарами; если Сила обильна и всеприсуща — так ведь гораздо быстрей и удобней.***
— А вот тут… поверьте, Виеринраэ, мне не хотелось верить, но там именно так и написано — «живущий неестественно долго неизбежно потеряет интерес к жизни, и не будет знать, чем себя занять, и вскоре потеряет рассудок»… — Да кто же вам!.. — Вирр быстро взяла себя в руки, — то есть, кто этому, да простит меня наша Академия, этнографу, только сказал такое! Извините мне мой смех… это и правда очень забавно! При всем уважении, сударь Гумберт, вера Младших в то, что бессмертный очень скоро испытает все возможное и больше не найдет радости ни для ума, ни для сердца — всего лишь навязываемое недобросовестными философами (а, точнее, мнящими себя таковыми!) суждение, по их мнению, должное утешить краткоживущих сограждан — тех, кто не смог стать Магами. Тут и доказательств не нужно — просто подумайте сами — в мире столько знаний, тайн, всяческих дел и занятий! Вот возьмите, к примеру, себя: если закончится война, и вам наскучит ремесло воина — о чем лично вы подумаете первым делом? — Ну, — робко начал Захария, явно не веря в подобную возможность, — мне нужно столько всего наверстать… — Вот! — Вирр торжествующе воздела палец к небесам. — Именно — прочитать все то, о чем вы и не ведали, или просто не имели возможности прочесть и узнать раньше. Сойти с ума, полагаю, и правда грозит, но лишь тому, кому его занятие в тягость, а возможности найти себе интересное дело по душе нет. Но у нас-то нет фермеров! Вообще нет тех, кто вынужден заниматься скучным, однообразным трудом: даже сейчас, после войны, не только в Столице — во всех наших городах и поселениях — о чистоте улиц заботятся волшебные метлы… я к слову, читала, что пока хумʼаноре были нам союзниками, короли и знать, порой, приобретали их — исключительно, правда, для своих дворцов…***
— А вот тут, — Захария перелистнул страницы и осторожно коснулся пальцем нужных строк, — сказано: «…именно в силу неотвратимости безумия и безразличия ко всему старых Высших, послами КельʼТаласа в землях смертных служат лишь юные эльфы, еще не лишённые вкуса к жизни.» — А вот это — молодость наших дипломатов — истинная правда! Но причиной тому, конечно же, вовсе не «неотвратимость безумия», а всего лишь то, что прожившему не более двухсот лет куда легче понимать тех, для кого и сотня — редкий возраст; да и не придётся юному эльфу огорчаться, внезапно не обнаружив тех, с кем он когда-то успел подружиться… (И не придется сдерживаться каждый раз, когда захочется сказать Младшим, что «всего-то каких-то пятьсот лет назад вы утверждали совсем обратное», добавила Вирр, но уже про себя.) (129)***
— «Эльфийки способны рожать не больше одного раза»? Что за редкостная… — Вирр с трудом вновь понизила голос, — гм… изрядная необоснованность гипотезы! Конечно, тем, кто живет долго, и чьим детям не грозит умереть от болезней или в силу суровых условий, и правда нет смысла плодиться, как… — она опустила глаза, — я хотела сказать, размножаться в прогрессии, но — один лишь ребенок? Отчего бы? — А в вашей семье? — осторожно уточнил Капитан. — Да, у отца и матери я одна, — кивнула девочка, — но это только пока — ведь мои родители встретились недавно, лет пятьдесят назад. Отрекшийся поджав губы, задумчиво качнул головой — видимо, проникаясь осмотрительностью Высших в семейной жизни. — А вот у моей пары… — запальчиво продолжала Вирр, но заметив недоумение Захарии, тут же оговорилась: — Ой, мы так говорим о тех, кто учится в одной с тобой Школе и на одной ступени, и с кем ты выполняешь вместе задания… так вот, у Парящих-с-Ветром — большая семья: у Илли есть и младшая сестра, и старший брат! Все ведь, как и у вас — от личных обстоятельств зависит; у Парящих большая часть фамилии живет вместе, им и не надо ждать, когда первенцы подрастут и можно будет вновь посвятить себя маленькому синʼдорай, но уже следующему; ведь даже один ребенок требует огромного внимания, заботы, сил и времени… — А ваши родители живут отдельным домом? Вирр кивнула. — Родители отца не живут в Столице; а его сестра погибла в последней войне. А мать о своих родственниках никогда не рассказывала…***
— …То, что мы тысячелетиями возводим здания в одном стиле — да-да, круглые башни той или иной высоты и поперечника в произвольном соотношении — это, конечно, правда. Но это вовсе не означает, что причиной тому… как это? — «консервативность долгоживущих, доходящая до полной неспособности придумать новое». Будь это правдой, — прищурилась Вирр, — тогда и про хумʼаноре можно было бы сказать, что они строят основательные, надежные дома уже несколько тысячелетий, а от четырех стен с углами отказаться отчего-то не торопятся… По мне, — она пожала плечами, — исключительно вопрос вкуса и традиций; у всех они разные…***
— Сударь, — после часа-полутора подобных дискуссий Вирр уже притерпелась и была (хотя бы внешне) само спокойствие и выдержка, — ну подумайте сами, до чего же глупо звучит, с позволения сказать, подобный аргумент… Это на которой странице? А, вот тут, благодарствую: «…после второго-третьего столетия наступает пресыщенность жизнью; все изведано, и правдивые повести старому Высшему скучны и пресны, а истории небывалые, измышленные - найдется ли хоть одна из таких, что затронет душу и разум бессмертного, в коих не осталось уже ни естественных стремлений, ни привычных нам терзаний? Лишь строки бесстыдные и извращенные, манящие к порокам превыше разумения смертных, только и способны надолго пробудить угасающий разум и стылые чувства эльфа. Да и мыслимо ли предположить, что спустя долгие тысячелетия литература одряхлевшего народа способна предложить что-то новое…» Сударь, поспешу вас успокоить: закройте это немедленно и возрадуйтесь — литература у нас, одряхлевших, есть, и за более чем семьдесят веков написано множество хороших историй; вам потребуется весь ваш долгий грядущий немертвый век, чтобы прочитать из них хотя бы наилучшие — можете мне верить! Ну, о угасающей воле к жизни я уже вам сказала, об «извращениях» воздержусь — это у автора сего творения надо спрашивать, что для него стыдно, а что естественно… у вас же в Подгороде есть хорошие некромаги? — Есть, — протянул Захария, не сразу сообразив, на что ему намекает собеседница; затем его глаза озарились ехидной радостью, и он понимающе усмехнулся. — Вот и славно! — улыбнулась ответно Вирр и, уже серьезно, продолжила: — А зерно истины тут имеет место, хотя лишь и отчасти… Наш наставник Словесности на уроке говорил: да, самому-самому Первому Сочинителю любого народа всегда легче — все сюжеты его, а ведь их, если подумать, не так уж много — изобильны лишь вариации. И с каждым — не тысячелетием даже! — с каждым минувшим столетием всем, кто последует за Первым, будет все труднее; и дело вовсе не в поиске новых историй и задумок: ведь каждый следующий сочинитель, учась у былых мастеров, просто должен их превзойти — иначе и пытаться не стоит! Да, — понимающе кивнула Вирр заметно помрачневшему Захарии, — мы, Ученики, тогда тоже всей группой приуныли: уж слишком невозможным показалось нам подобное дерзание. Но, как пояснил нам наставник, именно в этом и сокрыта суть и назначение любой настоящей литературы — народа Высших или Младших: это искусство вечно говорить о многократно сказанном, но каждый раз — по-новому…***
Было уже довольно поздно, когда сударь Гумберт, наконец, припомнил, что в отличие от мертвых живые нуждаются во сне; сама Охотница об этом заикнуться и прервать беседу позволить себе не могла: во-первых, невежливо, а во-вторых — не этично (ее же просили о помощи!). Да и вообще — можно ли думать о личных потребностях, когда требуется низвергнуть подобный, говоря сдержанно, пасквиль?! Напоследок Вирр решила, с учетом их с Захарией сложных маневров округ стоянки, все-таки уточнить: читать книгу ей придется днем, среди множества любопытных мертвячьих и орочьх глаз — вправе ли она отвечать на досужие вопросы честно, или она обязана быть стойкой и безответной (ложь, недостойную даже Ученицы младшей группы — «На дороге нашла» — девочка даже не рассматривала). Захария определенно смутился, но твердо сказал, что Высшая вольна отвечать, как ей благоугодно… Распрощавшись с командиром, Вирр, тихонько зевая, направилась к своим, одновременно раздумывая. Вряд ли Капитан взаправду стеснялся своего увлечения именно перед подчиненными; все-таки, как успела убедиться Вирр, разумная нежить, в силу своего положения (от прочих народов наособицу) — равно, как и по причине своего, как любила говорить наставница Истории Мира, довольно пестрого культурно-этнического состава — была вполне терпима к особенностям друг друга: если ты — оживший мертвец, тебе уже мало что покажется вызывающим. Да и что для Отрекшихся чье-то пристрастие к эльфийской культуре — сколько среди них бывших синʼдорай? (Вирр себе положила непременно расспросить какую-нибудь Темную Следопытку, как живут… ну, существуют в своем новом положении бывшие сограждане; выйдет, конечно, не вполне тактично, но должны же они понять, что ее интерес — по крайней мере, пока она в Чумках — отнюдь не праздный!) По всему выходило, что скрытность Захарии от своих (да и вообще — как можно что-то подобное утаить, если ты все время на виду и книжку свою не прячешь?) есть застарелое наследство его прошлой, человеческой жизни. Вот у хумʼаноре, как хорошо знала Вирр, даже у относительно просвещённых, чуть ли не с Араторских времен было не то, что принято — положено было гордиться принадлежностью к роду людскому (хотя как можно гордиться тем, в чем нет твоей заслуги или выбора? разве что радоваться — как порой радовалась сама Вирр — что не родился среди существ, исполненных глупых предрассудков и крайне неудобных обычаев). А уж в случае хумʼаноре-крестьян, в силу жизненных и прочих условий самой косной и невежественной части этого народа… Девочка попробовала представить, какому поношению, насмешкам или, быть может, даже откровенной травле подвергся бы Гумберт, если бы признался в своих склонностях односельчанам. Воображалось откровенно страшное — чуть ли сцена из романа «За час до рассвета» о нелегких испытаниях Лазутчиков-кельʼдорай в плену у аманийских троллей… А впрочем, заметила себе Вирр, садясь на свою лежанку и начесывая ухо недовольному ее долгим отсутствием тигру, если по этому «этнографу» судить, то разница меж населением хотя бы отчасти образованным и совершенно неграмотным у хумʼаноре видится и вовсе незначительной. Нет, девочке-синʼдорай отнюдь не в первый раз приходилось читать всякое, написанное явными недоброжелателями ее народа (на удивление чужим послам и случайным путешественникам, находившим время посетить библиотеки КельʼТаласа, эльфы не таили подобные издания от своих детей — врагов надо знать; к тому же — чего будет стоит Учитель или наставник, неспособный опровергнуть очевидную ложь, указать на заблуждение несведущего или просто признать чужую правоту… если таковая, конечно, найдется). Но то были настоящие, достойные идейные противники; изучившие все доступные им настоящие факты, постигшие все тонкости и особенности чужой, зачастую непонятной и оттого ненавистной им цивилизации — знатоки всех достоинств и недостатков, не пожалевшие для этого большей части своей, прямо скажем, очень краткой жизни Младших. Читать их было занимательно, хотя порой и обидно, а иногда — и вовсе невыносимо (хотя отец ей не раз говорил, что с возрастом начинаешь понимать, что не все наши недостатки суть изъяны, равно как и зримые достоинства — не всегда преимущества), но их добросовестность, старательность и упорство в том, что они (пусть и от зависти, или по неведению) полагали делом правильным и важным, нельзя было не уважать — хотя бы отчасти. Этот же автор (это порождение сухой чернильницы и лишенного грифеля стила, вместилище бездарности, дилетант и профан, собиратель слухов, поддельщик фактов, знаний и слов!) — этот магистр до тех обличителей Высших попросту не дотягивал. Вирр признавала, что последние полчаса беседы с Захарией она едва сдерживала более чем праведную ярость, но оскорбило ее, разумеется, не собрание замшелых баек, над которым те хумʼаноре, что поумней, отсмеялись едва ли не до Альтеракской битвы. Самыми обидными и бесчестными строчками она сочла слова осквернителя страниц о бессмысленности литературы, если она старше какой-то малой тысячи лет. Вирр такого понять не могла. Ну ненавидишь ты соседний народ, ну и такое бывает… мы, к примеру, тоже, если не больше, ненавидим тех же аманийских троллей! Но при всем при этом, не понимая (вероятно в силу своей бездарности) сути прозы и поэзии, вот так принизить в первую очередь своих же собственных сочинителей!.. А ведь и у хумʼаноре наберется немало хороших, достойных писателей и поэтов, и не все они жили исключительно во времена возвышения Аратора! Интересно, подумала Вирр, сам-то он, горе-обличитель, когда жил? По вычитанному кусочкам, там и тут, тексту было не понять; синдорайка только сейчас сообразила, что определять эпоху написания следовало по характерному для человеческих трактатов посвящению правителю или меценату в начале и по злободневным для автора выводам в конце. Ладно, все завтра. И полностью книжку прочитать, и годы жизни пасквилянта разъяснить, и Следопытов Ее Величества расспросить… Томик она аккуратно и бережно уложила в рюкзачок — книга не виновата в том, что ее так написали. Уже опустившись рядом с Риллем и закрыв глаза, Вирр невольно улыбнулась: а ведь забавно: в гневе она свои недавние страхи — стать вурдалачкой — совершенно позабыла! Ох, да, и главное — едва ли не самое важное: выяснить — у Жрецов, у Следопытов, у сударя Гумберта и всех Отрекшихся, какие найдутся и не успеют спрятаться — случалось ли пробудить пораженных Чумой зверей, обладающих разумом?