Армюр

      На спокойной глади реки отражались огни спящего города. По набережной шли двое.       — Ты даже охрип!       — Да, я голоса не жалел, — сказал Максимилиан, придерживая под руку Надежду. — Как же повезло, что вернулся Петрович. Мне всегда нравился этот старик, всегда!       Оказалось, что выбраться из заточения Ершову помог местный дворник Иван Петрович, или просто Петрович, как звали его все от мала до велика. Конечно, Надежда Ортин уже догадалась, кто запер дверь, но она молчала. Максимилиан даже не знал о встрече, произошедшей в парке. И не нужно ему знать. Теперь, когда всё позади, ей нечего его зря тревожить. Он и без того настрадался, сидя взаперти, чувствуя, как Надежда выскальзывает из его рук, и злясь от своей беспомощности.       Но теперь все происшествия утратили свой вес. Проблемы имеют значение только в тот момент, когда случаются. Когда они прошли, самым разумным будет забыть о них. В памяти не нужно хранить то, воспоминания о чём счастья тебе не приносит.       Утомлённые днём, Максимилиан и Надежда молча шли по набережной и оба в одинаковой степени чувствовали себя счастливыми и довольными. От воды веяло холодом, но от руки, прижимающейся к плечу — жаром. Млечный путь рассекал небо на две части, звёзды, замёрзшие в холоде космоса, дрожали и подбадривающе перемигивались между другом, но ни Ортин, ни Ершову никакого дела к прекрасному звёздному небу не было. Потом, они будут смотреть в него вместе потом, а сейчас им нужно ещё привыкнуть к тому, что без лишних слов, без особых церемоний они сделались важной частью чей-то жизнью.       Это было непривычно для них обоих. Надежда никогда не знала ничего подобного. Она никогда не ощущала себя частью кого-то, она никогда не считала, что-то кто-то о ней может заботиться больше, чем о себе. Но, вероятно, ей самой нравилось такое положение вещей. Она никого не подпускала к себе слишком близко. Естественно, Максимилиан не был первым, с кем она гуляла по набережной, но он был первым, с кем она чувствовала себя нужной, важной и значимой. Ей было хорошо и радостно, и казалось, что вот он смысл. Чувства и есть смысл, хотя бы потому что смысл сам по себе есть чувство. И она утопала в ощущении собственной нужности и собственной важности, в ощущении, которое никогда раньше не испытывала.       Но гораздо более странно, что Ершову эту чувство тоже не было знакомо. И пусть у него уже был опыт в отношениях (немного слабовато сказано о браке), но ещё никогда он не чувствовал к другому человеку того, что теперь он чувствовал к Надежде. Он готов был слушать её всю жизнь, ему никогда не надоело бы смотреть на неё, ради неё он готов пойти на всё. И совсем не важно, что пока они знают друг о друге так мало.       Ведь узнать другого человека просто. Нужно всего лишь задавать вопросы. Дети задают вопросы для того, чтобы узнать ответы. Но взрослых на самом деле не так уж волнует ответ, как их волнует сам человек. Они хотят его узнать и понять. Потому что ответы людей на каверзные вопросы очень хорошо этих самых людей описывают.       Хочешь кого-то узнать — спроси, что он считает на самом деле важным. Почему-то этот вопрос ставит в тупик тех, кто признаёт, что не все действия и события равноценны.       — А что, по-твоему, важно?       Ортин сразу не поняла вопроса, а потом, тряхнув красивой головой, сказала уверено:       — Мы. Мы важны, в этом я почему-то не сомневаюсь.       И Максимилиан смущённо, как скромный и застенчивый юноша, заулыбался.       — А что-нибудь ещё?       — Быть хорошим человеком важно. И жить в ладах с самим собой важно. Это даже важнее, чем быть хорошим человеком. Можно быть плохим человеком, но ладить с собой. Тогда не расстроит тот факт, что ты плохой. Тогда вообще ничего не расстроит. Даже то, что очень сложно назвать вещи, которые считаешь важными, — улыбнулась она открыто и искренни. — Покой и душевная гармония важны, вот как я думаю.       — Покой и душевная гармония? Что ж, это единственная возможность скрасить существования, если ты не богат.       — А я думаю, что к богатым это тоже относится. От богатства, может быть, тоже устают.       — Хорошо так думать, когда сам ты нищий. Да и мы никогда не узнаем ответа, — улыбаясь, сказал он, будучи совершенно спокойным и счастливым.       Они прошли ещё немного, пока Надежда не остановилась, спросив:       — Ты чувствуешь?       Ему пришлось остановиться тоже.       — Что? — спросил Макс с улыбкой, потому что с момента их встрече он не может ещё говорить с Надеждой без восторженной улыбки влюблённого.       — Как от асфальта исходит жар. Я очень это люблю. Днём он нагревается, но вечером сам отдаёт тепло, — она снова зашагала вперёд. — А ты? Ты любишь что-нибудь такое?       — Мне нравится осень, — ответил он с некоторой задумчивостью. — Но не такая, как сейчас. Я люблю идти по дороге, усыпанной жёлтыми листьями.       — И всё это в солнечную погоду?!       — Да, обязательно.       — А лежать в траве и глядеть в небо любишь? — она не сводила с него заинтересованных глаз.       — Конечно! А идти ночью посреди дороги, прямо по сплошной полосе?       — Да! Да, люблю это!       — Ещё зимой, когда в свете уличного фонаря падают снежинки, — Максимилиан вспоминал вещи, которые ему нравились, приложив ладонь к подбородку.       — И засыпать не на подушке, а на чьём-то плече, — добавила в список Надежда.       — Нет, вот это мне уже не нравится.       Сразу они оба опешили и обменялись растерянными взглядами.       — Как так? — прошептала Ортин.       — Мне не нравится засыпать на чужом плече, — он помолчал, а потом вдруг посмотрел на свою спутницу радостно и уверено, — но, знаешь, я обожаю, когда у меня на плече засыпают!       И она, не о чём ни спрашивая, положила голову ему на плечо. И так удивительно: его плечо словно было специально создано для того, чтобы ей было удобно опускать на него голову. Они так стояли около десяти минут, в совершенной тишине. Надежда смотрела на огни, отражающиеся в водной глади, но Максимилиан переводил иногда взгляд с них на неё. А потом она подняла голову, посмотрела на него как-то сверху вниз, как дети смотрят на взрослых, во всемогуществе которых они несокрушимо уверены, и сказала:       — Пойдём домой.       Он снова улыбнулся, в уголках его глаз появились незаметные морщинки.       — Ко мне или к тебе?       — А какая теперь разница? — искренне удивилась она.       — Тогда ко мне. Ты ещё не знаешь, но у меня собака. Ио ждёт нас.       И они пошли в сторону жилых домов. Женщина взяла его под руку, и ей было очень приятно, что есть рука, за которую можно держаться. Часто с ней бывало раньше такое, что она шла по улице, и совершенно неожиданно у неё появлялось чувство, будто кто-то её обнял за плечо. Это всегда ей казалось странным, ведь всё же она шла совсем одна, но она этого никогда не боялась. Ей нравилось думать, что сейчас кто-то мечтает о том, как обнимет её. Возможно, тогда это был именно Максимилиан. Но нам этого никак не узнать. Кстати, пожалуй, мне нужно сказать, что к физическому контакту у Надежды Ортин было особое отношение.       Бедный Максимилиан, он ещё не представляет, что попал в плен к тактильному маньяку! Ему придётся привыкать к круглосуточным объятьям, держанию за руки, играм с его волосами и постоянно лежащей на его плече головой.       — Твою собаку зовут Ио?       — Да, как спутник Юпитера.       — Как странно! Почему в честь спутника? Что между ними общего?       — Собаки ведь тоже спутники.       — Мне нравится, — она снова (в какой уже раз за этот вечер) посмотрела на него с обожанием.       И никому, кроме её самой, не было ясно, что же ей нравится: имя его собаки, его оригинальность или ещё что-то.       — Ио тебя полюбит. И он тебе понравится тоже.       — Он мне уже нравится.       — Видишь тот дом?       — Да.       — Туда мы и идём.       — А у тебя есть балкон? — ей почему-то очень важно было знать, есть ли в его квартире балкон.       — Да, есть. Как хорошо, что ты спросила! В первую очередь мы туда и заглянем. Оттуда открывается потрясающий вид, хотя сразу он и кажется скучным. Можно смотреть в окна противоположного дома, на дорогу, она очень оживлённая, тебе не будет скучно.       — Я знаю, что мне не будет скучно.       Вот они подошли к его дому, вот перед ними уже подъезд, вот лифт и моргающая в нём лампочка и, наконец, дверь с номером 44. И, несмотря на то, что Надежда Ортин впервые стоит перед дверью этой квартиры, она абсолютно уверена, что за ней её дом. И ничего странного она не видела в том, что ночевать собирается у человека, с которым она познакомилась только этим утром. Может быть, они и познакомились совсем недавно, но зато знали друг друга всегда.       В прихожей, на коврике у двери спал Ио. Он поднялся на длинные худые лапы, вильнул хозяину жёлтым хвостом, а потом заметил Надежду и посмотрел на неё насторожено.       — Привет, Ио, — она присела перед ним и протянула руку.       Пёс осторожно понюхал ладошку, потом лизнул её горячим языком и приветственно завилял хвостом.       Рядом с Надеждой присел Макс, он положил руку на голову собаке.       — Я знал, что ты у меня умный.       — А где балкон?       — Может, сразу перекусим? Я голодный.       — Это и на балконе можно сделать, — Ортин уверенно направилась на кухню, сопровождаемая Ио.       В очень старом холодильнике почти ничего не было, она захлопала дверцами шкафчиков и, наконец, нашла банку кофе.       — Сделаешь нам кофе?       — Боюсь, кофе мой голод не утолит, — сказал Максимилиан, но чайник поставил.       — На первом этаже дома — магазин? Я правильно заметила? — оживлённо спросила Надежда и потрепала старого пса, путающегося под ногами, по голове.       — Да.       — Я схожу куплю чего-нибудь к кофе.       Тут Ершов посмотрел на неё впервые за всё их знакомство настороженно.       — Ты ведь забыла кошелёк…       — Точно! — она легонько стукнула себя по голове. — Я и забыла об этом!       — Тогда я схожу, — Максимилиан встал из-за стола. — А ты сделаешь кофе.       — Хорошо.       Он вышел из кухни, потом хлопнула входная дверь, и Надежда Ортин осталась наедине с Ио. Пока чайник не закипел, женщина рассматривала собаку и убеждалась в том, что она ей действительно нравится. У Ио была рыжая с желтизной шерсть и иссиня-чёрные подпалины на боках. Глаза были умными, но ушки висели, как у щенка.       Кофе сделать было легко. Вообще, она не умела готовить. Да ей никогда и не хотелось научиться. Еду она воспринимала исключительно, как подпитку и энергию. Поэтому она не считала нужным тратить много времени на то, чтобы еда получилось необычной и вкусной. И, думается мне, в этом суждение есть что-то разумное.       А пока наша героиня заливает кипятком растворимый кофе, мы можем пройтись по квартире Максимилиана Ершова и посмотреть, что она из себя представляет. Кухня была тесной, но тесной настолько, чтобы не создавать никаких проблем и при этом создавать уют. Следующей комнатой была гостиная, состоящая из пыльного книжного шкафа, маленького диванчика и картонных коробок с книгами, так как шкафа для их всех не хватало. Ну, а что касается спальни, в ней только и было места, что для большой двуспальной кровати. И, кстати, именно там находилась стеклянная дверь, ведущая на открытый балкон.       — Я вернулся!       Надежда встретила его с двумя дымящимися кружками в руках.       — Это что… бананы?       — Да, идём на балкон.       Покупать к кофе бананы — оригинальная идея. И эта жёлтая гроздь очень обрадовала Надежду. Ей всегда казалось, что тот, кто будет с такой же татуировкой, как у неё, так же сильно будет любить приторно-сладкий вкус перезрелых бананов, как и она сама. Если бы их отношения могли пахнуть, их запах был бы именно запахом тёмно-жёлтой грозди бананов.       Они прошли в спальню и вышли на балкон. Балкон был просторным, он был очень просторным, и это возмещало относительную тесноту в квартире. Там стоял стул, несколько горшков с бледными маттиолами, источающими резкий приятный запах и, конечно же, большой деревянный ящик с книгами.       Если хорошенько присмотреться к квартирке Максимилиана Ершова, то в каждой её комнате была хотя бы одна стопка книг. И каждая книга была уже прочитанной. Но он не уносил их из дома. Он никогда не убирал книги, которые уже прочитал. Ведь, согласитесь, всё забывается. Время, как волна, стирающая рисунки, сделанные на морском берегу. А если ты прочёл книгу, но всё забыл — это равносильно тому, что ты её не читал. Поэтому Максимилиан хранил старые книги в надежде, что когда-нибудь они смогут стать для него новыми. А старых книг у него было полно.       И из-за этого может сложиться ложное впечатление о нашем герое. Поэтому потружусь вас всех предупредить: Максимилиан Ершов никогда не был высокообразованным человеком. Он даже университета не оканчивал. Но, разумеется, это совершенно ничего о нём не говорит. Ведь образование не равно знания, а знания не равно мудрость.       Он читал исключительно для себя, читал просто так, не для того, чтобы чему-то научиться или овладеть какими-нибудь знаниями. Хотя, разумеется, знаниями он всё же овладел, но ему никогда и в голову не приходила мысль выставлять их напоказ. Развиваться нужно не для того, чтобы другим с тобой было интересно, а для того, чтобы тебе было интересно наедине с самим собой. А учитывая то, что почти вся жизнь Максимилиана проходила в одиночестве, у него не было другого выхода, как быть самому себе остроумным и интересным собеседником.       Надежда облокотилась на металлическую решётку, посмотрела на открывшийся перед ней вид и молча согласилась с тем, что вид хорош, пусть в нём и нет ничего необычного.       — Я схожу ещё за одним стулом, — тихо сказал Макс.       — О, нет, не нужно, садись, — Ершов опешил, но всё же сел на простенький стул.       Надежда отдала ему его кофе, а потом села на ковёр (да, пол балкона устилал ковёр), опершись спиной на ноги Максимилиана. Ио устроился рядом с ней, так что она положила ему на загривок свободную от кружки руку, а ей на голову упала рука Максимилиана. И каждому из этих троих было очень уютно и спокойно на этом милом, пропахшем маттиолами балкончике.       — Ты много читаешь? — она сделала глоток горького кофе, посмотрела на деревянный ящик, наполненный книгами, и поставила кружку на пол, рядом с собой.       — Да. Люблю читать. Мне всегда казалось, что своей собственной жизни у меня нет. А книги дают возможность проживать жизни людей значительно более интересных, чем ты сам. Поэтому я читал. Много читал, чтобы забыться. Мне было плохо одному.       — Да, понимаю, — она ещё окончательно не осознавала, что же происходит между ними, но всё-таки решилась добавить: — Мне без тебя тоже было плохо.       — Разве?       — О, да. Правда, я не искала себе утешений, но я всегда старалась сделать жизнь такой, чтобы желания искать утешений не было. А оно всегда было. Чем бы я не занималась, с кем бы не находилось, мне всегда казалось, что я не на том месте, что я не с тем человеком. А сейчас, — она улыбнулась, запрокинула голову на колени и, глядя на Макса, сказала, — я на своём месте. Всё, что со мной произошло до сегодняшнего дня, словно случилось для того, чтобы я нашла этот балкончик и тебя, и Ио.       — А я словно всю жизнь ждал, когда меня найдут, словно не мог начать жить, пока кто-то ещё не появится рядом. Нет, не кто-то. Я ждал именно тебя.       Ей ответить было нечего, поэтому она и не стала этого делать. Вместо этого, она встала на колени, повернувшись к деревянному ящику, и принялась перебирать корешки книг.       — Боже мой, здесь все книги, которые я люблю!       — Ты их тоже читала?       — Не все. Но, чтобы любить книгу, не обязательно её прочитать. Я заранее знаю, что те, которые я ещё не прочла, мне понравятся. О, Кант! Тебе тоже нравится Кант?       — С многими мыслями Канта я согласен, — лениво ответил Макс, а потом добавил: — так, издалека.       — Концовка отдаёт манией величия. Хотя, конечно, если у тебя есть свои собственные мысли, которые были бы не хуже его мыслей, тогда это вполне логическая концовка, — и Ортин выжидающе уставилась на Ершова.       Ей очень хотелось, чтобы у него были мысли не хуже мыслей Канта. Или хотя бы стоящие с мыслями Канта наравне. Что? Она ведь чувствовала не только то, что тот, кто ей предназначен судьбой, будет любить перезрелые бананы. Она всегда знала, что он будет широко мыслить и интересно излагать собственные мысли. Поэтому ей так нравились люди-философы. Ей нравились даже жалкие пародии на философов. Это был, если можно так выразиться, её фетиш.       — Да, знаешь ли, у многих мысли не хуже мыслей Канта, — спокойно и уверенно сказал Ершов.       — Ладно, пускай у многих, — кивнула головой Надежда. — Но всё же у большинства мысли гораздо хуже его мыслей. А то у большинства дельных мыслей и вовсе нет.       — Ну, откуда ты знаешь? Ты же не ходила по головам и в чужие мысли не заглядывала.       — Я просто это знаю. Очень сомнительно, что каждый второй мыслит наравне с Кантом.       Максимилиан громко вздохнул и сказал мягко:       — Я не прав. Ты открыла мне глаза.       — Всё шутишь?       — Видишь? — тут же поймал её Макс. — Для тебя важны не твои мысли, а самоутверждение, иначе бы успокоилась после моих слов. Ты не сочувствуешь своим мыслям, значит, они ничего не стоят, потому что это не так, как ты думаешь на самом деле.       Никому другому говорить подобное Ортин бы не позволила, но ведь перед ней был Ершов. Ему она была готова проигрывать в спорах снова и снова. Ей, будем честными, даже нравилось, что он взял верх. Конечно, он должен быть умнее её. Но понимать этого ему не нужно. Такова уж логика женщин.       Продолжая перебирать корешки книг, Надежда наткнулась на кое-что интересное и потому спросила:       — А это что?       — Что?       — Тут, на дне, — она достала толстую зелёную тетрадь, исписанную аккуратным каллиграфическим почерком.       Максимилиан приложил ладонь ко рту, потом убрал её и улыбнулся. Спокойно отхлебнув кофе, он сказал:       — Я как-то вёл дневники.       — А собственной жизни у тебя, похоже, действительно не было.       — Не знаю. Да и это не совсем дневники, это скорее даже письма без адреса. И вообще иногда мне кажется, что дневники нужно вести только тем, с кем никогда ничего не происходит. Такие люди всегда найдут, что сказать.       — И они никогда не скажут пустого, — добавила она. — Знаешь, я ничего пустого не переношу. Мне кажется, что если что-то можно наполнить, то наполняй, и лучше уж пусть через края льётся, только не будет пустым.       Она вернулась к его ногам, устроилась удобно, одну свою ногу положила на тёплого дремлющего Ио, а другую поджала под себя. У неё в руках была зелёная толстая тетрадь.       — Я хочу почитать. Тут есть свет? У меня плохое зрение.       — А почему без очков? — и тут была скорее забота, чем любопытство.       — Когда вещи теряют чёткие очертания, всё становится порядком интереснее.       — Сейчас, попытаюсь дотянуться до выключателя, — он не смел встать и нарушить её покой, да и ему нравилось, как они устроились.       Дотянуться до выключателя он смог, и на балконе загорелся отдающий зелёным свет. К лампочке сразу же прилетели мотыльки с серыми крылышками и стали биться лбами в раскалённое стекло. Глупые-глупые мотыльки. Хотя кто их судит? Люди часто занимаются такими же глупыми вещами. А им-то непростительно, они, как принято утверждать (но в чём я очень сомневаюсь), разумные.       — Мне читать вслух? — поинтересовалась женщина, листая пожелтевшие за время страницы.       — Как тебе хочется.       — Тогда молча. Когда у меня эмоции, мне не то, что говорить, мне дышать сложно. Иногда мне кажется, что случись какое-нибудь слишком резкое счастье, то у меня так перехватит дух, что я забуду дышать и задохнусь.       — Может, тебе не стоит тогда читать?       — Из-за тебя задохнуться не страшно. Тем более ты никогда не позволил бы этому случиться.       Они замолчали оба, Ио тихо посапывал.       — Ты слышишь? — поинтересовался Макс.       — Что?       — Рукописи зовут тебя.       Она словно вспомнила о тетради, которую прижала к груди, и сказала с лёгким недовольством:       — Рукописи? Не слишком ли громко для каких-то там дневников?        Так он узнал, что ей сложно не быть грубой с теми, кого она любит. Иногда, очень редко, грубость бывает проявлением нежности. Только вот люди очень часто путают обычную безразличную грубость с такой вот нежной грубостью. И поэтому так много пар живут скорее в грубости, чем в ласке и заботе.       — Я читаю, — сказала она и наклонилась над тетрадью.       — Стой, сядь напротив меня.       — Зачем?       — Я всегда хотел видеть твоё лицо, когда ты будешь это читать.       Почему-то это её очень смутило. Если бы он сказал ей раздеться, она сбросила бы с себя платье, даже не задумываясь, а тут она покраснела, но села напротив него, аккуратно сложив ноги по-турецки.       Ей нравилось просто смотреть на буквы, выведенные его рукой. Такие чёткие, такие изящные и аккуратные. Но всё же ей хотелось окунуться в эти чернила, которые скрывают за собой так много, что, безусловно, принадлежит ей.       Книги она всегда начинала читать с начала, но чужие записи открывала только на середине. Вот что было первым, что прочла она в дневнике Максимилиана Ершова: «20 мая       Везде весна. Надеюсь, у тебя тоже весна, потому что я чувствую осень. Мне зябко, холодно, я простыл и, кажется, всеми покинут. Слишком стар, чтобы обо мне заботились родители, слишком молод, чтобы обо мне заботилась жена. А сам о себе заботиться я не могу. Я гожусь только для того, чтобы волноваться о ком-то другом, но не о себе. Я не могу волноваться о том, на кого мне плевать.       А мне на себя плевать. Я устал, я разбит, я себя презираю и я собой недоволен. Уже как целый год я страдаю от самого себя. Иногда ещё от простуды страдаю, но всё больше от самого себя. У меня с самим собой проблемы, я себя презираю и ненавижу. Но, может, это нормально? Настоящий человек должен мучатся, чтобы осознавать мир, как однородную с собой массу. Но разве это так? Нет, состояние, в котором я пребываю, не может быть нормальным. Так что должно пройти ещё много времени, прежде чем мы встретимся. Мне нужно что-то сделать с собой, а пока что я не достоин даже кого-то настолько никудышного, как я сам.       И как же я умудрился простудиться? Ведь на улице тепло, так ярко светит солнце. Но я чувствую один только холод, я постоянно мёрзну. И, кажется, я знаю, в чём дело. Это даже никак не связано с погодой. Наблюдая за тем, как мир катится в тартарары, меня охватывает мороз даже жарким летом. А последнее время я только и вижу, как всё катится к чертям собачим. И мне только и остаётся лежать в постели, пить чай с лимоном и тоскливо смотреть на всех, кому сейчас лучше, чем мне. А ещё я много мечтаю. Не могу не мечтать. Мечтать человеку так же необходимо, как и дышать. И все мои мечты о тебе.       Но иногда, в такие дни, как этот, мне начинает казаться, что ты чувствуешь себя так же плохо, как я. Я не знаю, что заставляет меня так думать, но временами я представляю тебя одинокой и глубоко несчастной. Возможно, сейчас, когда я лежу на своей кровати, простуженный и сонный, ты лежишь на своей кровати, совершенно здоровая телом, но абсолютно сломленная духом.       Может быть, ты сутки за сутками проводишь у себя в комнате. Ты молчишь, лёжа на спине и глядя в потолок. Иногда текут слёзы, но обычно ты просто ничего не чувствуешь. В твоей комнате играет музыка, она как очень слабое обезболивающее. Тебе время от времени хочется увлечься наркотиками, они бы действовали сильнее музыки. Но сложно найти наркотики, не выходя из комнаты, да? Я так рад, что ты не выходишь из комнаты. Ты справишься со всем сама, ты сильная, где-то есть я и я верю, что ты сможешь. И поэтому ты сможешь, у тебя всё получится.       Мне так жаль, если я прав. Я очень хочу, чтобы все эти глупые предположения на самом деле оказались глупыми. Только вот все говорят, что я умный парень. Как ты думаешь, бывают ли у умных парней глупые предположения? Мне вот кажется, что мы, умные парни, только из них и состоим. Главное только свои предположения не озвучивать. Да и вообще, чем меньше озвучиваешь, тем умнее тебя считают. Мне это крайне не нравится. Умные не те, которые молчат. Умные те, которые говорят и говорят много, но говорят правильно и в нужное время.       Милая, я очень хочу быть дураком, хочу ошибаться, но мне так плохо, мне так плохо, а я всего лишь простужен. Дело не во мне, мне не из-за себя так горько, не из-за себя мне сердце болит. За тебя.       Хватит, детка, хватит. Хватит игнорировать подружек, зовущих погулять под ярким солнцем. Хватить хмуриться, когда кто-то из родных говорит какую-то нелепость. Хватит молчать, хватит плакать по ночам и лежать, как овощ, днями. Пожалуйста, прекрати. Дай себя спасти, позволь тебе помочь. Никогда не пренебрегай помощью, помни: одними руками мир не охватить. Не полагайся только на свои силы, прими ту помощь, которую тебе все протягивают.       Сделай это если не ради себя, то ради меня. Я чувствую, как умираю, но это явно никак не связано со мной. Мне плохо, когда тебе плохо. Либо это работает так, либо я, действительно, дурак, а ты просто моя фантазия.       Но нет. Невозможно так сильно любить фантазию. Тянись к свету хотя бы ради этой любви, о которой ты даже не знаешь. Мне тяжело жить, чувствуя, что где-то есть ты и ты несчастна. Избавь меня от страданий. Я знаю, что те, о ком мы беспокоимся, могут ничуть не беспокоиться о нас. Тебе может быть не интересна моя боль. Но она никому не интересна. Вчера я спас от собаки бездомную кошку, а она оцарапала мне руки, прыгнула через плечо и убежала. А я остался один на один с рычащим на меня злобным псом. И со мной так всегда. Поэтому я верю, что кто-то уж должен переживать за меня. И что-то мне подсказывает, что это ты. И я переживаю за тебя в ответ.       О, как бы я хотел оказаться с тобой рядом, обнять тебя, заглянуть в омут твоих глазах и сказать:       — Прекращай страдать. Кое-кто чувствует все твои муки раза в два сильнее».       Надежда подняла взгляд и совершенно неожиданно увидела перед собой лицо Максимилиана. Пока она читала, его так захватило это непередаваемое выражение её лица и сияние её глаз, что он тихонечко подсел к ней ближе, чего она даже не заметила. Появись над горизонтом гриб атомного взрыва, она бы не обратила на него никакого внимания, так её захватил дневник Ершова.       Но теперь, когда она дочитала запись до конца, у неё не нашлось подходящих слов, которые могли бы объяснили её сбившиеся дыхание. Поэтому прохладные ладони Надежды обхватили голову Макса, наклонили её, и она поцеловала его в вихор тёмных волос.       — Ладно, можем называть твои дневники рукописями, если хочешь.