Армюр

      Ким спал, уткнувшись щекой в подушку и пуская слюни от своих сладких снов. Он лишь изредка начинал идиотски улыбаться, что, как это ни странно, делало его невероятно милым и приятным. Ким напоминал дремлющего под весенним солнышком лисёнка.       Но с Орловским другая история. Он беспрестанно ворочался во сне, то и дело хватал и сжимал ладонью простынь, болезненно постанывая. Выглядело так, словно его лихорадило. Но он был абсолютно здоров. В любом случае, физически. А ментально, что-то мне подсказывает, все мы немного не здоровы.       И этот диванчик в просторной и красивой гостиной, где спали Ким и Орловский, был удивительным местом. Здесь назначили свидание младенческое спокойствие и старческая тревога. Ким сладко улыбался, прижимаясь спиной к Андрею, сжимающему челюсть и холодеющему от неизвестного никому кроме него самого чувства.       Уже было утро, когда ярко синие глаза осветили комнату, но в доме было тихо, а Ким всё ещё спал крепким детским сном. Орловский посмотрел на лицо друга. «Неужели я тоже кажусь таким идиотом, когда сплю?» — ещё не отошедший ото сна подумал Андрей.       Он повернулся к Киму спиной, натянул на себя одеяло, которое ночью целиком забрал себе друг, и предался тому странному чувству, которое терзало его этой ночью. Это что-то горькое и металлически-солёное на вкус. Это что-то, что заставляет тело ослабеть до того, что даже руку поднять становится сложно. Это что-то, от чего сжимается сердце до такой боли, что хочется кричать. Это было чувство утраты.       Орловский практически не помнил того, что ему приснилось. В его голове остались лишь полупрозрачные образы. Он, кажется, сидел в автобусе, который мчался так быстро, что ничего нельзя было рассмотреть за окнами. Он плакал. В жизни он себе этого не позволяет. У него слишком сложная жизнь, чтобы тратить время на слёзы. Но во сне он ревел, как маленький мальчик. Ему было очень больно.       А ещё там была какая-то незнакомая маленькая девочка. Она была очень худой, болезненно худой. Строгое лицо, тёмные глаза и как-то совсем по-взрослому выразительные и чувственные губы. Она пыталась его утешить, она дала ему красный шёлковый платок с вышивкой из золотой нити. На платке золотом было вышито какое-то число, то ли семёрки, то ли пятёрки. Но этого уже не вспомнить.       И глаза! Ему снились чьи-то жёлтые глаза! Не настолько жёлтые, как лимон, но жёлтые, как желток пережаренной глазуньи. Не кричащий жёлтый, а спокойный и излучающий гармонию. Но чьи это были глаза? Чьи? Кого-то очень важного. Кажется даже, что ему пришлось с этим кем-то сражаться. И плакал он, потому что проиграл.       Орловский где-то час лежал без сна, а чувство тревоги не уходило. В итоге он очень тихо встал, быстро и ловко оделся и ушёл в ванную. Умывание холодной водой не помогло. Сон не отпускал. О, нет, не сон. Сон отпустил его из своих сетей уже давно. Его не отпускало чувство утраты.       Он вышел из ванной и медленно пошёл назад в гостиную. Знаете это чувство, когда просыпаешься в чужом доме, на чужой кровати? Наверное, каждый это чувство испытывает по-особенному и по-своему. Орловский же почему-то чувствовал себя легкодоступной девушкой. Это как минимум странно, потому что он была практически никому не доступным парнем. Но чувствовал он себя именно легкодоступной девицей, проснувшейся с очередным мужчиной, который даже не знает её имени. И ему захотелось поскорее уйти. Он сейчас себе противен, значит, остальным будет противен тоже.        — Уйдёшь даже не попрощавшись? — приоткрыл один глаз, развалившийся на всём диване Ким.        — Нет…        — Отлично. Хочешь есть?        — Нет, спасибо.        — А я хочу, — Ким открыл оба глаза и сел, закутавшись в белое одеяло. — Нам нужно сделать завтрак. У нас ещё есть мясо.        — Мясо с утра?        — Конечно.        — Разжиреешь.        — И что? А вот тебе было бы полезно разжиреть. Тощий-то какой. Из-за твоих колючих костей я не выспался, — и Ким юркнул под одеяло, словно моллюск в свою раковину.       Орловский побрёл на кухню. Он действительно был слишком худым. Когда пытаешься сэкономить, первым делом экономишь на еде, потом на развлечениях, а дальше на всём остальном. Кроме того Орловский иногда был так занят, что забывал даже поесть. Тяжело совмещать учёбу с работой и при этом ещё находить время для созерцания. А он любил подолгу бесцельно бродить где-нибудь в парке, например. Это дарило ему чувство гармонии, которым он пытался скрасить свою горькую жизнь.       И пока Андрей Орловский, закатав рукава рубашки, занят готовкой, я расскажу вам о том, почему сам он свою жизнь горькой никогда не считал. Одной из самых острых проблем в его жизни была денежная проблема. Его мать, тяжело болевшую женщину, ещё можно было бы спасти, будь у них достаточно для лечения денег. Но денег не было. Денег едва хватало на необходимые препараты, которые не лечили, но оттягивали печальный конец. И Андрей, конечно, всё, что у него было, тратил на мать.       Иногда он даже ловил себя на мысли о том, что деньги — это всё, что ему нужно. Но это не так. Людям вообще не нужны деньги. Никто не хочет денег. Всем нужны возможности, которые эти деньги дарят своему обладателю. А Орловскому очень нужна была возможность, оплатить операцию для мамы, потому что никого, кроме него самого, поглощённого этой проблемой, не было.       Поэтому жить приходилось скромно. Но разве это страшно? Быть бедным не страшно. Быть умным и при этом бедным не страшно. А Орловский был парнем умным. Разумеется, образование стоит денег. Но знания — нет. Знания не стоят ничего. Хотя, если рассуждать здраво, они всё же стоят немного потраченного на их получение времени. Бедность не оправдывает глупости, хотя глупость и оправдывает бедность. Но как бы там не было, острая нехватка средств не сделала Орловского глупее, она сделала его только умнее и опытнее.       Да и самому парню никогда не приходила в голову мысль о том, что ему хотелось бы стать зверски богатым. Нет, он этого не хотел. Купюры прилипают к векам и закрывают мир от глаз. Они делают слепым, но дают иллюзию зрячести. Согласитесь, что тяжело возмущаться, когда рот забит деньгами. А не возмущаться Андрею было бы просто стыдно. Слишком уж многое идёт не так, как должно. О слишком уж многом приходится кричать. А не будешь кричать — тебя не услышат. Хотя если будешь, то исход, вероятно, будет таким же, как если бы ты молчал. Но зато твоя совесть будет чиста, ведь ты хотя бы пытался. Ты хотя бы пытался…       Андрей Орловский был романтиком и в некоторой степени философом. Ему было ясно, что не всем быть богатыми. И не всем быть умными. И не всем быть красивым. Не всем быть сильными или, скажем, успешными. Но счастливыми могут быть все. Счастливым можно быть, являясь нищим, глупым, уродливым или слабым. И так этот парень думал о многом. Он любил всё таким, какое оно есть, потому что понимал, что изменить что-то у него вряд ли получится. И он выучился любить свою жизнь, которую остальные могли бы назвать горькой. Но сам он — никогда.        Орловский закончил готовить, и с лестницы спустился, а точнее упал с оглушительным грохотом, Вист.        — Эффектное появление, — обернулся на грохот Орловский.        — Тихо! Я сплю! Дайте человеку поспать! Что вы за люди?! — донёсся из-под одеяла голос Кима.        — Спи-спи! Нам же больше достанется! — важно прошёл мимо дивана Вист.        Вот тогда из-под одеяла вынырнула ярко-рыжая голова:        — А что? Уже готово?        — Ну, — отозвался Андрей, уже садящийся за стол.        За столом, наконец, проснувшийся Ким вдруг пристально посмотрел на Орловского, потом резко вилкой схватил кусочек из его тарелки, а потом снова, прищурив глаза цвета осени, уставился на своего друга.        — Что не так?        — Ну, для начала ты только что стащил у меня лучший кусок, — начал, растерянно улыбаясь, Андрей.        — Нет, я о другом. Ты какой-то подавленный.        — С чего ты это взял?        Киму нечего было ответить, но уверенности в своей правоте у него было с избытком.        — Что не так? Колись.        — Кошмар приснился, наверное.        Вист заинтересованно посмотрел на Орловского, а Ким, радостно хлопнул в ладоши.        — Превосходно! Мне тоже кошмар этой ночью приснился! Такой реалистичный и жуткий!        — Тебе? — Орловский даже приподнял тёмную бровь. — И какие это кошмары тебе снятся?       Вспомнив сон, где Орловский поругался с ним и ушёл навсегда, лицо Кима тотчас окрасилось под цвет его волос, но он, рассмеявшись, согнал с себя краску (все непонятные и пугающие его чувства он убивал смехом).        — Путин под кроватью! Мне снился Путин! Это же так жутко!        — Не переживай, друг, — ухмыльнулся Андрей, — большой брат тебя не обидит.        И Ким сразу же принялся описывать ужасающего Путина в самых ярких красках, пока его не перебил брат.        — А тебе что снилось? — спросил Вист, уставившись в синие-синие глаза Орловского.        — Я не помню. Кажется, какой-то дикий зверь. Я не знаю. Может быть, я с ним дрался.        Андрей Орловский замолчал, а потом, не прикладывая никаких усилий, очень выразительно сказал.        — И я точно проиграл.       Ким с пониманием посмотрел на друга, потом подцепил вилкой самый большой кусок мяса из своей тарелки и протянул его ко рту друга. Тот покачал головой, но когда Ким всё-таки тыкнул сочным куском мяса в его лицо, Орловский открыл рот. Возможно, мужская дружба основана именно на сочном жареном мясе.       Забота, с которой Ким стал обходиться с Андреем, растрогала Орловского, поэтому чувство тревоги отступило. Даже маленький Вист, отдал ему сухой, пережаренный желток, который он выковырял из яичницы. «Держи, я не люблю желток», — сказал он, и положил его на край тарелки Орловского. И, удивительное совпадение, Андрею желток всегда нравился больше белка. И, наверное, из-за всего этого чувство тревоги, мучавшее Орловского всё утро, отступило.       Но как только они все распрощались и Ким, пожав другу руку, закрыл за ним дверь, чувство тревоги и утраты вернулось и вернулось при этом более мощным и ощутимым.       Андрей Орловский шёл по спящим ещё улицам, спрятав руки в карманы, а подбородок за воротник куртки. Что происходит? Он легко впечатляется снами, его легко воодушевляют книги, он очень впечатлительный. Но что происходит? Почему он так уверен, что что-то потерял.       «Мама!» — вдруг дошло до Андрея Орловского. Он свернул к автобусной остановке, и как раз в этот момент появился автобус, проезжающий мимо больницы. «Мне нужно убедиться, что всё в порядке. Мне нужно с ней увидеться», — думал про себя парень, сосредоточено глядя в окно.       Андрей Орловский был из тех, кто жил моментом в самом непривычном значении этой фразы. Это не означало, что он пробовал всё, что мог попробовать, и выхватывал из изящных рук жизни всё, что мог выхватить. Нет. Это означало, что каждый момент его жизни, он хотел сделать положительным. Он улыбался тем, кого его улыбка могла приободрить, он жал руку друзьям, чтобы напомнить, что уважает их, он говорил «люблю тебя» всегда, когда ему хотелось сказать это.       И мне кажется, что априори в мире нет ничего правильного. Но это, чёрт возьми, если не правильно, то хотя бы разумно. Никогда не знаешь, будет ли что-то существовать после этой секунды. В любой момент всё может исчезнуть. Поэтому в эту секунду будь добр и ласков со всеми. Когда говоришь по телефону «пока», добавь ещё и «люблю тебя», потому что, не исключено, что это будут последние слова, которые ты скажешь этому человеку. Мы не контролируем жизнь, она единственная в этом мире, кто делает, что ей вздумается. Но мы контролируем свои слова и поступки. А это уже определяет многое.       Итак, Андрей Орловский добрался до больницы и с волнением и спешкой вошёл в здание. Он так часто здесь бывал, что лица персонала ему были знакомы и более того, его лицо хорошо было знакомо персоналу. И здороваясь с очередным знакомым, он ловил на себе какой-то странный взгляд, от которого его сердце больно сжималось. «О, нет, всё плохо! Всё очень плохо! Чувство скорби всего лишь остаток сна. Оно просто прицепилось ко мне, оно ничего не значит! Но какой это был взгляд! Будто все знают что-то ужасное, чего я ещё не знаю», — думал он и не замечал, как на закусанной губе выступает капелька крови.       Ему выдали белую накидку, и он уверенно направился к палате, в которой лежала его мама. Орловский очень часто навещал её. Потому что, как уже было сказано, этот парень жил моментом. Если он мог что-то сделать, то он делал.       Андрей Орловский подошёл к палате, постучал неуверенно и открыл дверь. Всё было как всегда, только кровать его матери была пустой и заправленной. По его телу прошла дрожь, сердце застучало с бешеной скоростью. Он попятился назад, приложив к лицу ладонь, и спиной столкнулся с кем-то, кто проходил сзади.        Эта был его знакомый.        — Тише-тише, с ног собьёшь, — сказал врач, улыбаясь приветливо и сверкая золотыми коронками. — О, да ты неважно выглядишь, бледный. Всё в порядке?        Андрей проглотил твёрдый ком в горле и так по-детски задал волнующий его вопрос:        — Где мама?        И только тогда врач сообразил, отчего же Орловский такой бледный и испуганный.        — О! Так ты подумал… — мужчина положил руку парню на плечо, и снова улыбнулся приветливо. — Ей стало лучше, мы перевели её в другую палату. Мне как раз в ту сторону. Тебя провести?       Невероятно то чувство, когда тебе ставят ошибочный диагноз, а потом ты узнаёшь, что с тобой всё в полном порядке. Именно так чувствовал себя Орловский.       Он просидел с матерью часа два, несмотря на то, что дома было много дел. Нужно было убраться, сделать, наконец, домашнюю работу, потому что у него появились серьёзные проблемы с успеваемостью, посчитать затраты за месяц и как-то их урезать, чтобы купить новые кеды, ведь старые уже совсем невозможно носить, а прогуливать физру так нещадно, как делает это он, чревато последствиями. Но на любимых людей время находится всегда. Как и на любимое дело. Как и на всё, к чему стремятся наши душа и сердце.       Андрей много шутил, рассказывал о том, что у него всё хорошо, а его маме, по её словам, от одного его присутствия становилось лучше. И оба они врали. Не было ему весело и шутки ему из себя приходилось выжимать. А ей от присутствия сына легче не становилось, ей становилось хуже, потому что она понимала, что не увидит, как её Андрюша закончит школу, как он сыграет свадьбу, как станет папой. А ещё ей, как и всем больным, было немного завидно, глядя на то, как он здоров, в сравнении с ней. Но, что важно, каждый из них врал для счастья другого.       Когда они прощались, когда они обнялись напоследок, Андрея Орловского снова охватило чувство утраты. Ему казалось, что нельзя уходить, нельзя оставлять её одну, но, конечно, остаться он не мог. А ещё, когда они обнялись, он вспомнил, как в детстве густые тёмные волосы мамы щекотали его щёки, а сейчас так больно было видеть её лысую голову. Ему было больно просто видеть её. Худую, бледную, с абсолютным равнодушием в глазах. Она словно растворялась в белизне больничного пастельного белья, будто сливалась с ним. Так мало в ней осталось от неё самой. Болезнь уничтожила слишком много.       Как и всякий раз, после посещения больницы, Орловский возвращался домой пешком. Ему нужно было время, чтобы разобраться со своими чувствами, чтобы пришпорить свои мысли и снова править самим собой. Возможно, без таких вот прогулок он бы давно уже сломался. Но они его спасают.       Чувство тревоги не исчезло, но Орловский хотя бы понял, что переживает зря. С мамой всё хорошо, ей даже стало лучше. Совсем немного, но всё-таки лучше. Только это его почему-то настораживало, а не радовало. Слишком жестоко с ним обходилась жизнь, слишком хорошо он понимал, как часто за чем-то хорошим, следует что-нибудь ужасное.       Он шёл через парк. Первая зелень, незнакомые лица прохожих, воздух, пахнущий сладкой ватой и клёном. Но скоро будет дождь. Может быть, даже гроза. Андрей Орловский шёл медленно, ему хотелось попасть под дождь. Душ смывает с нас всю ту грязь, в которую мы окунулись за день. Но дождь способен на большее. Он может смыть всю боль, всё отчаянье, всё горе. Не знаю, так ли это, но Орловский в этой свято верил и поэтому шёл медленно и спокойно.       Он пытался услышать своё сердце. Ему нужно было, чтобы не разум, а душа говорила о том, что переживать незачем, что тревога его пустая и напрасная. Но душа молчала. И он, медленно шагая по зелёной аллее, с горечью думал: «Моё сердце всё больше молчит, или я его просто не слышу». Он замечал, как тише становится голос его сердца, и это его пугало. Он и не помнил, когда оно в последний раз пело. Его поглощает тишина, и это страшно. Ему страшно, когда вокруг тишина.       Раздался гром, резко, в одно мгновение, небо обрушило на землю потоки воды. Весенний дождик выдался осенним холодным ливнем. Но Орловскому было всё равно. Умытый дождём юноша переживал только о том, как бы ему не простыть. Ему нельзя простудиться. Ему нужны новые кеды, а лекарства обойдутся в копеечку. Но он не заболеет, ему некогда болеть. Ему некогда. Иногда кажется, что и жить ему некогда.       Но он не был из тех, кто жалуется и постоянно ноет. Он только сжимает посильнее зубы и продолжает делать, что делает, продолжает верить в то, во что хочет. Каждому станет ясно, что его жизнь тёмная, но сам он этого никогда не признает. У него есть невероятная способность создавать из хаоса гармонию. Он создаёт свой собственный идеальный мир. Этот парень может сидеть за столом и пить чай, и никто не увидит в этом что-либо удивительное. Мало ли на свете парней, сидящих за столом и попивающих себе спокойно чай? Много. Но он, он из тех немногих, кто получает от этого настоящее удовольствие. Для него это может быть событием. Для всех он просто пьёт чай, но сам он чувствует у себя над головой палящее солнце Индии, слышит звуки, которые издают слоны, и пятками вместо тапочек чувствует чёрную и плодородную почву.       Мокрый от дождя, с капающей с чёлки водой, он вошёл в свой подъезд и быстрым шагом стал подниматься по лестнице. Нужно переодеться в сухую одежду. Нельзя болеть. Другим можно, но не ему. Не сейчас.       Андрей Орловский всё ещё чувствовал глухую боль скорби в сердце, но теперь он так привык к этому чувству, что перестал обращать на него всякое внимание. Он вошёл в квартиру, но Бигль его не встретил, как это делал всегда.        — Эй, малыш, я дома! — крикнул Орловский, расстёгивая куртку.        Но никто, как вы уже догадались, не подошёл к нему. И только когда его глаза сами уставились на место пса, Андрей всё понял.        — О, — вырвалось из его груди, и он упал на колени перед мёртвым телом. — Нет, нет, нет. Бигль, мальчик! Ну же!        Но пёс уже был холодным.        — Нет, — Орловский прижал свой холодный лоб к холодной голове собаки. — Почему?       Синие-синие глаза потемнели, и в какой-то момент из них брызнула солёная вода. Никто ему никогда не говорил этих избитых фраз о синих глазах и море. Но, поверьте, эти избитые фразы бы ему подошли. Его солёных слёз, действительно, хватило бы на целое море. На синие-синие горько-солёное море.       Он выглядел жалко, лицо было мокрым, из носа текло, по подбородку скатывалась слюна, а он не плакал, а именно что ревел. Так могут только маленькие дети, которые ещё не научились стесняться, и те, кто уверен, что их никто не видит. Он обнимал мёртвого бигля, и плакал оттого, что теперь эти объятия ничего, совершенно ничего не значат. А раньше он так редко его обнимал.       И он плакал, и сердце его разрывалось, и было больно, а потом пришла ярость. Сначала он начал бить рукой по полу, потом встал, ударил в стену и замер, когда проломил её, и на месте удара осталась вмятина. Заплаканный с красным лицом он спустился по стенке на пол, охватил голову руками, и снова заплакал, но на этот раз тихо.       Но любые слёзы кончаются. Ты можешь тосковать хоть десять лет, но на одиннадцатый тебе станет легче. Время лечит? Нет, мы сами себя лечим. И у каждого свой собственный состав для лекарства. Но для времени место есть в каждом лекарстве, как бы они между собой не отличались по составу.       В момент, когда слёзы кончаются, приходит усталость. Она приносит с собой сон, который уносит всю печаль и позволяет забыть о том, что делает больно. Но Орловский, почувствовав себя безгранично усталым и подавленным (плакать он больше не мог), не прилёг на пол, а встал и побрёл на кухню.       На кухне он остановился. Что он здесь делает? Зачем он сюда пришёл? Знаете это чувство, когда собираешься что-то сделать, встаёшь — и тотчас забываешь, что тебе было нужно. Вот что произошло с Андреем, он просто забыл, зачем пришёл на кухню. А чтобы вспомнить, куда и зачем ты идёшь, нужно вернуться в место, где ты только начинал свой путь. И Орловский вернулся в прихожую, увидел бигля и…       Чёрный пакет для мусора. Он на кухне. А в кладовке есть лопата. Бигля нужно похоронить. Он должен похоронить своего друга. Похоронить друга, который был рядом с ним с самого раннего детства. Вот от чего люди стареет. От подобных поступков. Не от лет, которые прошли мимо, нет, не от этого. Молодость забирают подобные поступки. Что-то вроде похорон друга, когда тебе нужно быть и гробовщиком, и проповедником, и скорбящим.       Парень вытер лицо (лучше выглядеть от этого он не стал), взял большой чёрный пакет и вернулся с ним в прихожую. Он не плакал с тех пор, как их с матерью бросил отец. Он даже не плакал, когда мама решилась ему сказать о своём диагнозе. Но сегодня он плачет. Сегодня день слёз. И упаковывая тело Бигля в чёрный пакет, он захлёбывался собственным слезами, который стекали по подбородку и, упав, оставляли после себя крупные пятна на ковре.       А потом, держа в одной руке чёрный мешок, а в другой лопату, накинув капюшон, он вышел из подъезда и отправился за дом, в сторону гаражей. Там росло большое дерево, столетний дуб, и именно под ним Орловский решил похоронить своего бигля. Там редко бывают люди, там спокойно и тихо.       Он копал яму и время от времени останавливался, чтобы вытереть стоящие на глазах слёзы. Его ноги ослабли, ему казалось, что могилу нужно копать на двоих, потому что себя он чувствует тоже мёртвым. Зачем? Зачем мы привязываемся, если знаем, что ничто не вечно? Нас бросят, каким бы образом это не произошло, и мы останемся совсем одни в борьбе с чувствами, которые не получается контролировать.       Орловский закончил копать и аккуратно опустил тело в яму. Быть аккуратным уже не к чему. Пакет можно было просто бросить вниз. Ведь собаке уже не будет больно. Ведь уже это не имеет никакого значения. Но он очень осторожно опустил тело, и, всхлипывая, стал закапывать только что выкопанную яму.       А потом он долго стоял с лопатой в руках, прислонившись к стволу дуба, и вдыхал запах озона, который принёс прошедший дождь. Впоследствии Орловский полюбит этот дуб, это место. Впоследствии Вист построит на дереве домик, где будет проводить едва ли не каждый день лета. Впоследствии, когда он будет здесь вместе с Кимом, ему придётся выслушивать теории о том, что всё из чего состоял Бигль, впитал в себя этот дуб, и, возможно, есть что-то правдивое в том, что мы после смерти превращаемся во что-то новое, но, кто знает, вдруг мы продолжаем оставаться самими собой, даже став кем-то или чем-то новым.       Но всё это будет потом. А пока парень с грустными синими-синими глазами стоял под дубом, держа в руках лопату, и по его лицу бежали ручьи солёной морской воды.