Армюр

      Максимилиан Ершов шёл через мост. Справа от него со свистом пролетали машины, слева пенилась вода реки. И ему в эту реку ужасно хотелось броситься. «Почему самоубийство так осуждают? — размышлял он, спрятав руки в карманы и размеренно шагая. — Возможно, когда-то давно (теперь этого даже вспомнить нельзя) у меня с жизнью был подписан контракт. А самоубийство нарушает его условия. А это низко — нарушать условия контракта. То же самое, что не выполнять обещаний. Но я ведь нарушаю обещания. Постоянно. Жене обещал когда-то, что буду вечно её любить (ну и дураком я был в молодости!), а уже ничего от былых чувств не осталось. Эх, куда меня занесло!»       Ершов встряхнул головой и стал внимательно смотреть по сторонам. Теперь он шёл по узкой улочке, усаженной молодыми, ещё низенькими деревьями, свет которым прикрывали старые красивые здания из красного кирпича. Лучи солнца путались в ветках с салатовыми листочками, на асфальте лежали островки света, и, казалось, всё в этом месте излучало спокойствие и сладкую летнюю дремоту.       Есть ли смысл ходить по галереям? Жену Максимилиана, Владу Ершову, постоянно приглашают на все новые выставки, и она всегда на них приходит. Но Макс этого не понимает. Выставки, что за чушь! Глупо ходить на выставки, когда столько всего прекрасного и, главное, настоящего можно увидеть благодаря паре ног и паре глаз. Эту улицу, по которой он сейчас шагает, он не променял бы даже на «Мону Лизу». Зачем ему «Мона Лиза», всегда одинаковая в своей полуулыбке, когда он каждый день может шагать по этой улице и замечать что-то новое?       Это была улица Маяковского. По молодости Ершов едва не набил себе какие-то строки этого поэта на груди. Кажется, он был пьян и очень расстроен. Тату-мастер сказал, чтоб Ершов приходил, когда отоспится. Но он так и не пришёл. Может быть, он до сих пор не отоспался: ему всё ещё очень тоскливо и плохо.       Но на этой улице тоска ненадолго покидает его душу. Сложно тосковать, когда небо такого нежного голубого оттенка, такое чистое и светлое. Осенью эту улицу почему-то почти не подметают, и, когда шагаешь по ней, чувствуешь подошвами, как ломаются сухие осенние листья. Тогда в небе летает паутина, и из окон пахнет грушевыми пирогами и ежевичным вареньем. Зимой, когда он возвращается с работы, уже темно, но то, как при свете фонарей падает снег, придаёт этой улицы сказочности и волшебства. А весной всё точно так же, как летом.       Максимилиан специально замедлил шаг, ступив на свою любимую улицу, но вот она уже осталась за его спиной. К сожалению, город состоит не из одной улицы: их много. А как бы он хотел жить здесь, как бы он хотел видеть из окна старинный тротуар и маленький базарчик, а не свой сад из яблонь и вишен. Но нет, он не живёт на этой улице, и, что куда печальнее, он уже даже не идёт по ней. Теперь она за его спиной.       Максимилиан Ершов шёл, не глядя перед собой. Он увлечённо смотрел на небо, где не виднелось ни облачка, и всё было сплошь заполнено нежной голубизной. Он всегда предпочитал смотреть на небо, а не на землю. Когда смотришь на небо, можно представить себя где угодно. Сегодняшнее безоблачное небо было очень похожим на небо над пустыней. И он представлял себя в тюрбане, в белых широких шароварах, идущего упрямо вперед (а впереди песок-песок-песок) и ведущего за собой своего верного верблюда.       Но иногда, когда облака такие пушистые, что хочется спать на них, а не на своей огромной (нет, правда, там могут спать четыре человека!) кровати, можно представить себя на альпийском лугу. Пастухом, режущим сыр, и заваривающим на костре чай из диких трав. Когда небо немного хмурое, а ты смотришь только вверх, не замечая ничего вокруг, начинает казаться, что ты поднимаешься вверх в гору. Просто так. Никто на горе тебя не ждёт, никто не зарыл там сокровище, тебе просто захотелось забраться на гору, и ты лезешь на неё. Так мальчишки залазят на яблоню, даже когда яблок на ней нет. Смысл не в том, чтобы что-то заполучить и спрятать себе в карман. Ох, смысл совсем не в этом.       Представляя себе пустыню вместо города, Ершов добрался домой. На секунду он замер перед большим двухэтажном особняком: ему показалось, что он ошибся. Разве это его дом? Ему было бы достаточно однокомнатной квартирки. Зачем эта громада? Для семьи из трёх человек слишком много. Но, разумеется, его жена никогда бы не согласилась жить в квартире, когда можно выбрать здоровенный дом.       Но он не ошибся, это был его дом. Ершов вошёл во двор и там замер уже перед входной дверью. Возвращаться домой не хотелось, хотя он и устал после рабочего дня под палящим солнцем. Не удивительно, что ему так живо представлялась пустыня. Но хорошо, хоть пустыня была не арктической. В такой он бы сразу загнулся.       Макс вошёл в дом, умылся в прохладной ванной и, поднявшись наверх, наткнулся на Владу, примеряющую платье в спальне. На их огромной (серьёзно, здесь могли бы спать, минимум, четыре человека) кровати лежала гора тряпок.       — Привет, дорогой, — Влада тотчас схватила его лицо в свои холодные руки и поцеловала его в губы, оставив на них след от помады.       Он этого терпеть не мог. Того, как она могла часами крутится перед зеркалом, примеряя то одну, то другую вещь. Того, какие холодные у неё были руки. И того, как она его целовала. Последнее, как ни странно, не нравилось ему больше всего.       Только Ершов никогда не подавал вида. К неприятным вещам относиться нужно с взрослой холодностью. Но ему эта холодность напоминала скорее холодность мёртвого тела. И что же, быть взрослым, оказывается, значит быть мёртвым? Вот ведь неожиданный вывод.       — Как день прошёл? Как настрой? — спросила Влада, придавая объём своим тяжёлым и невероятно густым волосам.       — Никак. Устал. Жара дикая, — Ершов сел на край кровати и, тяжело вздохнув, спросил: — А ты как? Куда собираешься?       — О, всё отлично! Лиз достала билеты на премьеру в театр, а Доната срочно вызвали на работу, поэтому она пригласила меня. Кстати, билеты жутко дорогие. И спектакль, говорят, будет очень интересным. Я через час ухожу, так что останешься за главного, — она обернулась к нему. — Мне кажется, это платье не подходит. Мне не идут такие тёмные цвета. Да, решено, лучше надеть то красное с белым поясом.       Ершов слушал её и параллельно размышлял, слушала ли она, когда он ей отвечал. «Терпеть не могу людей, которые интересуется твоим днём и настроением, только за тем, чтобы ты спросил их в ответ. Так низко и эгоистично», — думал он, расстёгивая рубашку и взглядом ища свою красную майку с жёлтым молотом и серпом.       Её нигде не было. Влада сразу же прочла вопрос в его взгляде.       — Эта твоя любимая майка в стирке, надень что-нибудь другое. И, кстати, вышвырни ты её уже. Старьё такое, только на тряпки пускать, — с улыбкой произнесла она, присев рядом с ним и стянув с него расстёгнутую рубашку.       Ершов нервно сглотнул. Его пугала близость Влады, когда на нём не было чего-то из одежды. Он всегда ужасно терялся, когда она начинала играть с его невинным телом. Хотя странно называть его тело невинным теперь, когда где-то на первом этаже смотрит мультики или рисует маленькая Анна. Они с Владой оба давно уже не невинные. Но только Максимилиан продолжает краснеть, словно на их первом свидании.       Он тогда очень волновался и всё думал, что же нужно на первом свидании делать. Оказалось, краснеть. Ничего другого у него не вышло. Макс впервые понял, что чувствуют раки, брошенные в кипящую воду.       Краска с его лица быстро исчезла, когда Влада положила голову на его голое плечо (всего лишь). Он не двигался и слушал её дыхание. Нет, он не ненавидел свою жену. Он никого не ненавидел, если уж на то пошло. Но он не любил Владу. И последнее время ему начинает казаться, что не любил он её никогда. Всё само как-то так вышло, что они начали встречаться, а потом поженились. Но он её не ненавидел. И с осознанием этого пришла уверенность в том, что никакой любви не было и уже быть не может.       Ненависть — самое сильное проявление любви. Но тут не было ненависти. Они просто жили под одной крышей и растили общего ребёнка. Из вежливости они заботились друг о друге. Иногда они по ночам не спали, но снова же это никак не было связано с настоящей любовью.       — Я купила фруктов, — сказала она, наконец. — Можешь ничего не готовить, Анна не захочет ничего другого, если дашь ей фруктов. Но, если тебе не лень, то можешь приготовить нормальный здоровый ужин. Я приду поздно, так что ждать меня не надо. И не позволяй Анне ложиться спать тогда, когда ей этого захочется, а не тогда, когда положено. Ты слишком мягкий. А плечо твоё очень твёрдое. Так странно. Так как прошёл твой день? Я уже и забыла, что ты ответил.       — Тяжело и медленно, — произнёс он сухо, а потом неожиданно даже для самого себя добавил: — Обнимай меня, но молчи. Молчи и обнимай.       Ершова посмотрела на него тревожно, но ничего не сказала. И он никак своих слов не объяснил. «Только молчи, пожалуйста, — думал Максимилиан, закрыв плотно глаза. — Твой голос будет мешать мне представлять на твоём месте ту, которая на самом деле должна там быть». Но он не мог никого там представить. Он не знал, кто должен быть с ним рядом. Но он знал, что это точно должна быть не Влада.       Он хотел, чтобы его, наконец, отыскали. То ли он кого-то потерял, то ли сам потерялся. Непонятно. Но это чувство потери преследует его всю жизнь. Чем-то напоминает одиночество, но на самом деле на него не похоже. Что-то щемящее в сердце и сдавливающее горло так, что дышать становится сложно.       Когда Ершов открыл глаза, Влады рядом уже не было. И как он не заметил, когда она ушла? Мужчина достал из шкафа белую майку, поднес её к лицу: пахло лавандой. Влада разложила по шкафу веточки лаванды, чтобы вещи всегда приятно пахли. Это, наверное, единственное, что ему в ней нравилось. Их брак держался на лаванде.       Перед тем, как надеть майку, он решил сходить в душ и смыть с себя сегодняшний день. Сразу полилась ледяная вода, и он из-за этого едва не упал, поскользнувшись, но, к счастью, ему удалось удержать равновесие. Он настроил воду, встал под душ, подставил воде лицо и медленно выдохнул. Ему было хорошо. Почему-то он снова вспомнил паренька, купившего себе шоколадное мороженое с вафелькой и орехами, и улыбнулся. Славный парень. Наверное, если бы они были одного возраста, то подружились бы. Хотя ведь возраст тут не важен.       Он вышел из душа, натянул на себя чистую одежду и спустился вниз, на кухню. На столе лежали фрукты, все: от яблока до маракуйи. Кроме бананов. Бананов нигде не было. А Максимилиану ужасно хотелось бананов. Его охватила досада. Как так можно?! Пять лет живёт с ним, а о том, что он любит бананы, не знает! Но, если уж быть честным, то и он в свою очередь не знает, что нравится ей.       Ершов вошёл в зал и обнаружил там Анну, смотрящую по телевизору передачу про чёрные дыры. Она не заметила, как он вошёл в комнату, поэтому не отвлеклась и думала, что одна. Закинув маленькие ножки на спинку дивана и свесив голову вниз, она смотрела на экран, покачивая пяткой в белом носке.       — Хэй, Хвостик, — позвал он тихо.       Девочка тут же перекувырнулась, села на диван, как положено, и улыбнулась, показав две дырки от недавно выпавших зубов.       — Пап! Это так интересно!       — Чёрные дыры?       — Нет, чёрные дыры совсем неинтересные! А вот смотреть телевизор вверх тормашками очень интересно!       — Правда? Дай попробую, — он забрался на диван, забросил длинные ноги в шортах на спинку дивана и свесил голову вниз.       — Ну как? — на него смотрела Анна, которой на самом деле было интересно услышать ответ. Она задавала вопрос не затем, чтобы Ершов потом задал её точно такой же вопрос из вежливости.       Максимилиан тихонько рассмеялся:       — Необычно. Я в детстве так книжки читал.       Она села на него сверху и положила холодные (совсем как у Влады) ладошки на его лицо:       — Ты весь красный!       — Кровь к голове приливает, — объяснил он.       — А я? Я тоже красная? — девочка спрыгнула с дивана, метнулась к зеркалу и сказала очень радостно: — Нет, не красная! А почему?       — Видимо, у тебя нету крови. Мои соболезнования.       — Нет, ты же шутишь. Почему?       — Может, ты просто не склонна краснеть. Я ни разу не видел, чтобы мама краснела.       — А зачем ей краснеть? У неё есть румяна для этого.       — Вот именно, — вздохнул он, — у неё есть румяна.       Анна выключила телевизор, посмотрела внимательно на своего папу и спросила:       — Что делать будем?       — Я вот хотел заморозить в морозилке бананы. Получилось бы что-то вроде фруктового льда.       — О, я хочу попробовать! Давай заморозим, пойдём! — она потянула его на кухню, но он не сдвинулся с места.       — Нету бананов.       — Пойдём купим!       — Уже поздно. Всё закрыто.       — Прямо-таки всё? — недоверчиво спросила она.       Что ж, дочь у него растёт умная и проницательная, по всей видимости.       — Можно пойти в круглосуточный, — Макс почесал затылок, — но это далеко.       — Поедем на машине.       — Мама на ней уехала.       — Пешком пойдём.       — Это очень далеко. У тебя ноги заболят, ты устанешь. Обойдёмся без бананов, есть другие фрукты.       — Нет, я хочу попробовать мёрзлые бананы!       — Говорю ведь, что нам далеко идти.       Вишнёвые губы задрожали, а по персиковой щеке медленно прокатилась слеза. Анна никогда не ревела, как это делают другие дети. Она плакала как-то картинно и… наигранно что ли. Слишком по-взрослому, чтобы так плакать в детстве. Фильмов, может, насмотрелась. В любом случае, она думала, что многое можно купить за слёзы. И была в этом полностью права. Влада постоянно пользовалась этим приёмом и получала всё, чего ей только ни хотелось. Очень многое можно купить за слёзы. Девушкам, по крайней мере.       — Ладно-ладно, — Ершов присел на корточки, и их лица стали на одном уровне. — Я могу сходить в круглосуточный, но, скажи мне, с кем мне тебя оставить?       — Оставь одну.       — Твоя мать откусит мне голову.       Анна рассмеялась, вытерла ладошкой глаза и заверила:       — Мы ей не скажем, и она ничего не узнает.       — А если что-то случится, а ты будешь одна?       — Ничего не случится. Никогда ничего не случается.       — А если?       — Ты как маленький, папа. Я никому не буду открывать, просто порисую или что-нибудь посмотрю по телевизору. А если что-то и случится, то сразу же позвоню тебе.       Он молча смотрел на Анну и прикидывал, можно ли оставить её одну. Конечно, можно. Её уже давно можно оставлять одну. Он может быть в ней уверен. В конце концов, она его дочь. Единственное, что с ней может приключиться, — это экзистенциальный кризис. Но не в этом возрасте.       — Ладно, но про это маме мы рассказывать не будем. Пойдём, — они ушли в прихожую, Максимилиан накинул на себя растянутую байку, опустил на голову кепку и сказал: — Закрой за мной дверь. Если будет страшно, можешь включить везде свет, но помни, что монстры только и мечтают, чтобы с тобой подружиться, поэтому глупо их бояться.       — Монстров нет, папа, — сказала Анна и важно добавила: — Это не научно.       — Тебя, правда, уже можно оставлять одну, — опустил он руку на её мягкие и густые, как у Влады, волосы. — Я постараюсь вернуться быстро, но если меня долго не будет, не переживай и ложись спать.       — Хорошо, пап, — она протянула руки, чтобы его обнять, поэтому ему пришлось низко наклониться, но ради таких искренних объятий не жалко и наклониться лишний раз.       Он вышел, услышал, как за дверью щёлкнул замок, и лёгкой радостной походкой направился к круглосуточному магазину. Он шёл и улыбался. Хорошо, что дома есть Анна. Да, он не любит свою жену, но дочку любит вполне. И он любит её не потому, что она его дочка. Странная причина, чтобы любить человека.       Максимилиан никогда не хотел детей. Влада уверяла, что когда появится ребёнок, то отцовский инстинкт у него сам проснётся. Но, видимо, инстинкт этот спал очень крепким сном и просыпаться не планировал. Но теперь, когда дочь его уже не вечно кричащий младенец, а вполне себе разумный человек, он чувствует к ней огромную симпатию и привязанность.       Она искренне ждёт его прихода и искренне интересуется его мнением и тем, как прошёл его день. Она задаёт вопросы не за тем, чтобы услышать такие же в ответ. Ей на самом деле всё интересно. Максимилиан любит её, хотя, по логике, это именно она сломала его жизнь. Из-за неё они с Владой поженились, но, знаете, он готов платить такую цену. Поверьте, нужно сильно любить человека, чтобы идти ночью искать для него бананы. Или же нужно сильно любить бананы и врать себе, что покупаешь их в основном не для себя. Одно из двух.       На полпути Макс тревожно похлопал себя по карманам, испугавшись, что не взял деньги. Но он их взял. От души отлегло, ведь он уже живо представил, как пришлось возвращаться за кошельком. И ещё лучше он представил грустные и разочарованные глаза маленькой Анны.       Деньги были с собой. Его деньги. Он делил деньги исключительно на деньги Влады и на его собственные. Его собственные деньги он мог тратить, на что ему вздумается. Деньги, которые получала Влада от своего богатенького папаши, (этот папаша так и не признал Максимилиана) Ершов никогда не трогал. Он даже не представлял, на что Влада может тратить такие суммы. Да, налоги оплачивала она, она покупала еду и всё такое прочие, но денег было гораздо больше. И куда она их тратит?       Куда же уходят его собственные деньги, Максимилиан, понятное дело, прекрасно знал. Да и у него не так уж и много было этих самых денег. На жизнь хватало, и он был доволен. Деньги ведь не только позволяют получить всё, что захочешь, они заставляют хотеть того, чего тебе не нужно.       Ершов вообще никогда не понимал тех, кто стремится за большими деньгами. Конечно, если есть мечта, требующая вложений, то тут всё понятно. Но мечта должны быть по-настоящему большой. Купить машину, как у Ивана Ивановича, или даже лучше — это не мечта. «Самое короткое расстояние между двумя точками — это прямая, — размышлял Макс, ощущая прохладу и тишину ночного города. — Я по своей прямой иду. Но как взгляну вокруг — все кругами ходят. То ли я дурак, то ли они». Этого он понять не мог.       Вот Максимилиан Ершов добрался до улицы Маяковского. Из окон больших домов очень трогательно и красиво падали тяжёлые пятна жёлтого света. Они далеко тянулись, добираясь до самой проезжей части. Максимилиан внимательно следил за всем вокруг.       Ночью всё другое. Даже воздух. Особенно воздух. Он становится гуще и слаще, он становится опьяняюще свежим и бодряще холодным. А люди? Люди ночью меняются? «Пожалуй, меняются, — отвечал сам себе Ершов. — Я вот становлюсь трусливее. И именно поэтому делаюсь таким внимательным. В темноте кроется страх». На мосту Максимилиан Ершов остановился, облокотился на поручни и стал смотреть на воду. Просто так, захотелось ему постоять немного на мосту и посмотреть на волны неспокойной реки. Вода из-за темноты казалась ему зелёной, а большие волны, бьющиеся о бетон мостовых опор, были вовсе чёрными. Голова началась кружиться от этих накатывающих волн, и на секунду показалось, что весь мир вокруг тоже кружится. И только он один не меняет своё место, только его положение остаётся прежним.       Как было бы здорово, если его мысли оказались бы правдой. Тогда все, кто говорили ему, что мир не вокруг его персоны вращается, ошибались, а он один был бы прав. Он никогда не думал, что это плохо, считать себя центром Вселенной. Дети так вечно делают. А разумнее детей он никого не встречал.       Но, разумеется, у Ершова просто закружилась голова. Его голова, а не мир. Мир никогда вокруг него не вращался. Он всего чувствовал себя самым неважным на всей земле. И почему ему тогда так часто говорили эту фразу? Мир вокруг тебя не вращается. Он и сам знает, что это так.       Когда Ершов был молод, когда он был возрастом с того светлоглазого парня, купившего у него мороженое с вафелькой, Максимилиана посещали иногда суицидальные мысли. Они его и сейчас посещают, но в юности он был решительным балбесом, как и положено парням, вроде него, в юности. Сейчас уже он пришпорил свои чувства и научился избегать того, что заставляет его страдать. Но тогда он этого ещё не умел.       В те годы Максимилиан Ершов был уверен, что период депрессии станет важнейшим и, скорее всего, последним периодом в его жизни. Но оказалось, что сейчас, спустя столько лет, он ничего о том периоде и сказать-то толком не может. Ему просто-напросто нечего сказать. Это было больно и холодно. Всего-то. Звучит совсем не страшно.       Но тогда было очень страшно. Ему казалось, что он такой слабый, что он не выдержит. Но он выдержал. За девять месяцев он похудел на тринадцать килограммов, у него стали выпадать волосы, он не мог спать по ночам, а днём засыпал в самых неожиданных местах, а когда просыпался, ничего не помнил. Но вот он здесь. Живой.       Ему хотелось застрелиться. Он не хотел спрыгнуть с высотки, потому что боялся высоты. И прыгать с моста было бы глупо, потому что он десять лет занимался плаванием. Если броситься под поезд, то потом кому-то придётся собирать тебя по кускам, а Ершов не хотел доставлять кому-то проблем. Так что он решил, что застрелится где-нибудь, где его долго никто не найдёт, лучший вариант. Почему-то про то, что можно лечь спать, открыв угарный газ на кухне, он никогда не думал. А это был бы самый безболезненный и спокойный способ, между прочим.       Но он здесь. Дома его ждёт дочь, а жена его ловит слюнявые и похотливые взгляды других мужчин, сидя в театре в своём красном платье, открывающим её красивые узкие плечи. Он не то, чтобы счастлив, но не жалуется. Может быть, просто устал уже жаловаться.       Макс поднял голову и стал смотреть поверх воды. Из-за волн его уже мутило, поэтому он посмотрел на туман, низко стелящийся над водой, и на огни города на противоположном берегу. Красиво. Много синего цвета. Синий — цвет грусти. Зимой, по утрам, кажется, что весь мир укутан в синий цвет. Но к обеду он рассеивается. Вот так бывает и с грустью.       Что заставило его остаться? Он в юности был таким горячим и импульсивным. Максимилиан Ершов много думал на эту тему. Почему он решил остаться? Вообще, у него никогда не было такой работы, где требовалось бы постоянное внимание. И поэтому он очень много размышлял. И однажды, кажется, тогда он работал в офисе, ему пришло в голову, что на земле нас удерживают только наши связи и узы. Вы не задумывались, почему они так называются? Узы. Связи. Что-то такое, что привязывает нас к жизни. Они привязывают нас к земле. Чем больше уз, тем сложнее уйти. Твоим единственным другом может быть старый пёс, которому скоро умирать, но ради него ты будешь живым, потому что больше некому о нём позаботиться.       Ершов вдыхал холодный воздух ночного города: без пыли, без выхлопных газов. Воздух, пахнущий маттиолами и илом реки. Этим можно было даже наслаждаться, но Ершову было больно. И он не понимал, что именно ему болит. Когда были проблемы, его чувство внутренней неудовлетворённости было понятным. Но сейчас, когда всё относительно хорошо, почему это чувство не исчезло? Почему оно его не покинуло?       А ещё очень любопытно, отчего у него ощущение, будто погиб кто-то очень близкий, будто руку (да ещё и правую) ампутировали. Он никогда никого не терял. Все его знакомые живы. Среди его окружения нет неизлечимо больных. И всё же он упорно чувствует, что потерял кого-то. Ну и как, скажите, пожалуйста, жить с этим чувством?       А может, он просто не может без проблем? Может быть, он все проблемы выдумывает? Ему просто нужно найти себе проблему, потому что жизнь — это преодоление проблем и преград. А если ничего такого нет, то выходит, что ты и не живёшь вовсе. Это как фильм, в котором ничего не происходит. Бесполезный фильм. Чувство, будто остановился в развитии. Так что проблемы нужны, ведь нужно что-то преодолевать и с чем-то бороться, чтобы расти.       Из размышлений его вывел телефон. Пришла СМС-ка. От Анны. Пришлось очень долго её расшифровывать: правильно писать Анна ещё не научилась. Да ещё и Т9 всё переврал. Но это Максимилиана не раздражало. «Люблю Т9, — подумал он. — Автозамена любой диалог способна сделать загадочным и занимательным».        Анна спрашивала, когда он вернётся и почему его так долго нет. Он решил не писать ответ, а позвонить: писать Анна уже умела, но вот читать у неё получалось не всегда.       — Аллё, — послышалось из трубки.       — Привет, Хвостик, — Ершов улыбнулся. — Я ещё только в пути.       — Так долго?!       — А чего ты хотела? Магазин далеко.       — Нужно было пойти с тобой, тогда мы бы уже ели мёрзлые бананы!       — Конечно, — он рассмеялся тихо. — Ты хочешь есть? Или спать?       — Ничего не хочу. Хочу попробовать замороженные бананы, и всё.       — Тогда жди. Никому не открывай и будь осторожна.       — Да-да-да, знаю. Возвращайся быстрее, ладно?       — Ладно.       — А я кое-что нарисовала.       — Покажешь, когда вернусь. А сейчас мне нужно идти. Пока?       — Пока.       Мужчина спрятал мобильник в карман и ускоренным шагом направился вперёд. Он не понимал, как мог задержаться на этом мосту и думать о таких пустяковых проблемах. Самое важное в мире — это бананы. В любом случае, прямо сейчас. А он здесь про тоску, про юность. «Никогда не знаешь, что придёт тебе в голову!» — думал он, чувствуя, как от быстрого шага сбивается дыхание.       Он спешил за бананами. Ночью. Уже ярко горели звёзды на небе. А он шёл в магазин за бананами. Есть не хотелось, хотелось спать. Но он выполнял просьбу дочери. Странно, но ради Влады и Анны он готов пойти на всё. Мужчины, несомненно, обладают физической властью. Но ментальная власть — атрибут исключительно женский. Женщины — ведьмы, несомненно. Иначе как объяснить то, как легко они им управляют?       А Влада — главная ведьма в женском шабаше. Он не испытывает к ней ничего, но любую её просьбу рвётся выполнять незамедлительно. А вот с Анной всё ясно. Он, правда, очень её любит. Отличным доказательством этого было его разрешение (что бы дочка ни натворила) скидывать всю вину на него. Истинное доказательство любви и заботы, не иначе.       Уже около круглосуточного магазина Максимилиан заметил на противоположной стороне улицы группку подростков. Двое парней, закинув себе на плечи руки третьего, вели его домой. Ещё две девушки шли рядом и громко спорили о том, какой номер квартиры у этого пьяного парня.       А пьяный парень, длинные ноги которого то и дело заплетались, почему-то очень напоминал Ершову Иисуса. И именно распятого Иисуса. Макс поглядывал косо на подростков, пока не услышал звук приближающейся машины. И, конечно, по закону Мёрфи это была полиция.       — Фак, что делать?! — донеслось с противоположной стороны улицы.       Лучшего варианта, чем уложить пьяного друга на землю, в кусты, у них не появилось. И поэтому, когда машина остановилась рядом с ними, осветив торчащие из кустов длинные ноги, Макс едва не рассмеялся на всю улицу.       Сейчас, конечно, ребята в полной заднице. Но зато в копилку их опыта падает ещё одна замечательная история. Хотя то, что лежащий в кустах парень будет что-то помнить, весьма сомнительно. Кстати, Ершов услышал, как ребят спрашивали про фликеры. Если пьяный парнишка не наделает шуму, не попытается встать или заговорить, то всё может вполне обернуться.       Но он так и не узнал, обернулось ли всё у этих ребят. Он не сбавлял шагу и совсем скоро оказался в круглосуточном. Вошёл в пустой магазин, бросил взгляд на сонного кассира и пошёл к фруктам. Осмотрев всё, до него дошло: бананов нет. Нет бананов! Чёртовых бананов, ради которых он пришёл на другой конец города, нет! Чёрт возьми!       Он на всякий случай спросил о бананах у кассира, но тот сказал: — Бананов нет. Завтра после обеда будут, — и, помолчав чуть-чуть, поинтересовался: — Брать что-нибудь будете?       — Нет, не буду, — пробормотал Максимилиан, повернул кепку козырьком назад и решительно вышел из магазина.       Прохладный свежий воздух ударил его в лицо, и Ершов тотчас немного остыл. Что ж, хотя бы прогулялся. Одна ночная прогулка стоит десяти дневных. Словно ночные прогулки — доллары, а дневные — рубли.       «Успокойся, — говорил сам себе мужчина. — Относись к этому иначе. Ты же знаешь, если ко всему относиться, как к чему-то полезному и хорошему, то оно таким и станет. Но как же Анна? Она ведь этого пока ещё не знает. Она станет плакать, будет злиться на меня».       Он растеряно посмотрел вокруг. Под стеной магазина сидел какой-то мужчина и пил из бутылки что-то тёмное, по цвету напоминающее чай. Тому мужчине было, наверное, столько же лет, сколько Максимилиану, но щетина, которой незнакомец оброс, как плесенью, придавала ещё лет пять.       И в этом мужчине Ершов узнал Кашникова. Они вместе снимали квартиру когда-то. Вот так встреча! Он пошёл вперёд, но чем ближе подходил, тем лучше понимал, что обознался. Прохожих иногда можно принять за друзей, но вот друзей принять за простых прохожих — никогда.       Это был какой-то незнакомый пьянчуга. Причём Максимилиан сразу почувствовал, что между ними пропасть или стена. Или и то, и другое. Но тем не менее, он всё равно шёл к этому незнакомому пьянчуге. Так ему хотелось.       Если ты хочешь что-то сделать, ты это делаешь. Ты не ищешь причин, по которым это нужно делать, не взвешиваешь все плюсы и минусы. Просто берёшь и делаешь. Но это работает только с тем, чего тебе хочется на самом деле. А Ершову на самом деле хотелось поговорить с этим незнакомцем.       Незнакомец, в свою очередь, сам того не осознавая, помог Ершову. Незнакомец заговорил первым.       — Что, денёк не выдался? — спросил тот, махнув рукой с бутылкой.       «Да» — слишком коротко и неинтересно. Так что Максимилиан ответил длинно, но всё ещё неинтересно. Уж лучше бы просто сказал: «да».       Но, кажется, обросшему колючей щетиной мужчине было всё-таки интересно слушать его историю о бананах и их отсутствии в магазине.       — Бывает и похуже, — вздохнул незнакомец и приложился к бутылке.       — А у тебя что стряслось? — присел рядом Ершов.       И тот рассказал, что с ним стряслось. Мужчина этот всегда мечтал быть художником. Но, чтобы угодить любимой женщине (очень алчной женщине), он выбрал себе прибыльную должность логиста, к которой у него душа не лежала. Работу свою сей мужчина ненавидел, но зачем-то старался изо всех сил добиться повышения и зарабатывать ещё больше. Тем временем, его девушка, та самая алчная бабёнка, ушла к другому, потому что из-за его работы ей не хватало его внимания. Он уволился, стал пить и принялся рисовать. Но кому нужны его картины? Кто знает о нём?       А ведь всё могло бы пойти иначе. Но ему нужно было выбирать: удержать рядом любимую женщину или заниматься своим любимым делом. Почему он не выбрал любимое дело? Любимое дело никогда тебя не бросит и не уйдёт от тебя. Всем нам нужно найти что-то такое, что лечило бы наши души. Что угодно. Искусство, фанатизм (в лучшем смысле этого слова), какое-нибудь ритуальное действие. Что угодно! Потому что когда-нибудь те, кто нас поддерживают, могут перестать это делать. Поэтому, выбрав человека, а не живопись, незнакомец ошибся.       — Почему нельзя выбирать сразу всё? — возмущался он. — И ведь главное, выбрать всё нельзя, а вот не выбрать ничего можно. Ничего — да, конечно, без проблем! Всё — нет, ни за что!       — Если бы можно было всё, то смысл бы потерялся.       — Скорее уж смысл наоборот бы открылся. Но это за границами нашего сознания.       Максимилиан посмотрел на незнакомца по-новому. Может быть, стена между ними не стена, а низенький заборчик. И заборчик этот очень легко снести.       — Хочешь? — предложил ему незнакомец бутылку. — Дешёвая дрянь, но всё же.       — Нет, меня дочка дома ждёт. Если я приду пьяный, она испугается.       — А меня никто дома не ждёт. Вот разве что щенок ко мне сегодня пристал, — мужчина приоткрыл куртку, показав дремлющий пушистый комок, — но я снимаю квартиру, а хозяйка — мегера. Ни за что не разрешит оставить собаку.       Но про щенка Ершов как-то не особо слушал. Он задумался над фразой, что дома этого мужчину никто не ждёт. Это страшно. И нет, его не пугает перспектива остаться одним. Можно жить одному, но сложно жить, если вдруг окажется, что все связи, которые мы создаём, вымышленные, непрочные и вообще ничего не стоящие.       — Вырастет благородным псом, я уверен, — расхваливал дремлющего щенка незнакомец.       Максимилиан очнулся от своих размышлений и уставился на пушистый комочек. Чёрно-белый щенок. Ноги белые в чёрную точечку, а сам он чёрный, только на хвосте кончик белый. Наверное, его предки были охотниками. У охотничьих собак ноги всегда в крапинку. Максимилиан не помнил, где, но где-то он об этом слышал.       А щенок действительно был хорош. Даже в тусклом фонарном свете. Шедевр всё ещё остаётся шедевром, даже когда свет погашен.       — Чувствую себя ребёнком, которому не разрешают завести собаку, — вздохнул незнакомец. — Мне, пожалуй, слишком одиноко. Да и щенка нужно куда-то сплавить, а его и так уже кто-то бросил на произвол судьбы, так что я этого делать не хочу.       — Я могу его взять, — Максимилиан не собирался этого говорить, но всё же сказал. — У меня большой дом, сад, кто-то должен всё это охранять, верно? Я буду о нём заботиться. Буду жить и для него тоже.       — Жить для собаки?       — Да. Все мы живём для кого-то. Грустно, если только для себя. Ещё грустнее, если только для жуков-трупоедов и червей.       — Наверное, в прошлой жизни я был очень хорошим жуком-трупоедом, если сейчас человек, который живёт для этих жуков, — пробормотал мужчина с щетиной.       — А я, наверное, был камнем.       Мужчина почесал свою щетину (он был блондином, и щетина у него была такой же светлой, как и волосы) и произнёс:       — Только если падающим камнем.       Ершов этого не понял, но расспрашивать не захотел. Его больше волновал щенок:       — У него есть имя? — спросил он, кивнув на спящий комочек.       — Нет.       — Хорошо. Я что-нибудь придумаю.       — Так ты о нём позаботишься?       — Позабочусь.       — Тогда забирай, — и в руках Ершова оказался сонный и растерянный зверёк.       — Спасибо, — взгляд Максимилиан упал на наручные часы. — Уже так поздно?! Мне нужно домой! Анна одна!       — Что ж, приятно было познакомиться.       — Да ведь мы так и не познакомились, — Ершов протянул руку.       — Максимилиан.       — Вельц.       Но Ершов медлил уходить.       — Может, номерами обменяемся? Хотелось бы посмотреть, как ты рисуешь, — неуверенно сказал он.       И Вельц достал неожиданно престижный телефон и протянул его Максимилиану.       — Вбей свой номер. Я тебе сам позвоню.       Это не заняло и минуты. Они попрощались, как добрые друзья, и разошлись в разные стороны. Ершов нёс на руках щенка и смотрел в звёздное небо. Город вокруг него исчез и, казалось, что он плывёт сквозь океан на корабле. Волны бьются о ватерлинию, вокруг драют пол матросы, а он стоит на самом носу корабля и всматривается в звёздное небо, как капитан, пытающийся отыскать верный путь.       Зачем-то он стал мысленно перечислять названия всех небесных тел, которые знал. Ио — спутник Юпитера. Ио, Ио, Ио. Забавно звучит. Спутник. Собака — спутник человека. Выходит Ио — собака? Или собака — Ио? А не назвать ли так щенка? Вполне подходяще. Хотя бы не Рекс или Шарик.       Он шагал, бережно нёс на руках живой тёплый комочек, перечислял мысленно название небесных тел и представлял вокруг себя безграничный океан. Удивительный вечер. Иногда уходишь среди ночи за бананами, а вместо бананов заводишь собаку и нового знакомого. Вельц, кажется, славный парень. Интересно, что именно он рисует? Влада, которая вращается в кругах всех модных художников и людей искусства, могла бы помочь Вельцу с его картинами. Но нужно сразу убедиться, что тот рисует по-настоящему хорошо.       А Анна, наверное, уже спит. Но она такая упрямая, что может сидеть у двери и ждать его. О, если Влада вернётся раньше, чем он, то он с собакой останется ночевать на улице. То, что он вернётся без бананов, его уже не волновало. Собаку Анна оценит лучше, чем промёрзшие в холодильнике бананы. И вместе с Анной они смогут уговорить Владу оставить Ио. Главное, прийти раньше жены.       Почему-то путь домой показался Ершову короче. Вот он стоит у дома, где, кажется, все окна светятся жёлтым светом. Островок света среди чернильной ночи. Наверное, Анне очень уютно править этим островком света. Когда Максимилиан был маленьким, ему никто не разрешал включать свет по всему дому: берегли электричество. А его детскую нежную психику не берегли. Не удивительно, что он до сих пор в темноте становится внимательным и настороженным.       Ершов открыл дверь своим ключом. Следов возвращения Влады не было, поэтому он облегчённо выдохнул. Ио оказался на полу, а Максимилиан, мягко ступая, вошёл в гостиную. За столом среди карандашей и листов бумаги спала маленькая Анна.       Он взял со стола лист и посмотрел, что она нарисовала. Идеальный чёрный круг. И закрашен он был тоже идеально аккуратно. За границы круга карандаш не выходил не в одном месте. Странный рисунок. «Ааа, — мысленно догадался Макс. — Ведь это же чёрная дыра! Она смотрела фильм о чёрных дырах!»       Взяв девочку на руки, он унёс её на второй этаж, в её комнату. Ещё недавно он так нёс Ио. Анна тоже пока что щенок. Пройдёт много лет, прежде чем она станет собакой. «Надеюсь, она не станет сукой, а станет именно что собакой. Хорошей, умной, верной собакой», — подумал Ершов, а потом едва не рассмеялся над своими сонными мыслями.       Уложив в кровать Анну, он взял из ванной свою красную майку и постелил её в прихожей.       — Это твоё место, Ио, — постучал он ладошкой по майке.       Но Ио спать не хотел. Он прицелился и прыгнул играючи на руку мужчины, больно укусив его своими острыми зубами. Максимилиан, сидя по-турецки, принялся играть со щенком. В конце концов, щенок укусил его за ремень часов, и мужчина глянул, сколько уже времени.       Была полночь. Хотелось загадать желание, но он не загадал. Бессмысленно. Загадывать желания в полночь бессмысленно. Время относительно. Чёртов Эйнштейн! Из-за него наши мечты никогда не сбудутся.       — Да, чёртов Эйнштейн, — устало проворчал Максимилиан Ершов. — Не учёный, а разрушитель надежд, вот кто он.       — Тяв, — отозвался Ио.       — О, пёс, ты меня понимаешь, да?       — Тяв!       Максимилиан потрепал щенка по голове, а потом вышел из прихожей. Вернулся он уже с блюдцем молока. Пока щенок жадно лакал молоко, Ершов сидел на полу, опёршись на стену, и наблюдал за ним.       Он устал. Он очень устал. Устал так жить. Что-то должно случиться, что-то должно всё изменить.