Армюр

      Попрощавшись с Кимом, Антон Лайман вышел на улицу. Уже стемнело. Парень как-то неоднозначно вздохнул, постоял немного на крыльце дома Эсмонтов, а потом пошёл не к калитке, а к забору между его двором и двором Кима. Лайман перемахнул через забор, тем самым скоротав себе путь, и уже поднимался к себе на террасу.       Дверь дома была не заперта, так что он распахнул её и, собираясь пойти к себе в комнату, споткнулся обо что-то, едва не растянувшись на полу. Выругавшись, парень ударил по выключателю, уставился на спортивную сумку, лежащую посреди прихожей. Он уже и забыл, что после тренировки бросил сумку здесь. Сам виноват.       Оттолкнув сумку к стене ногой, Лайман пошёл к себе. Он прошёл мимо брата, который рисовал что-то в своём альбоме, и не сказал Саше не слова. Они с братом практически не общались. В любом случае, Антон никогда не испытывал к своему брату таких чувств, которые испытывал Ким к Висту.       Антон прошёл мимо Саши, нырнул к себе в комнату и вышел из неё уже с пакетом в руке. В пакете лежали фрукты и лекарства. Парень сделал несколько шагов, а потом резко развернулся и направился в другую сторону. Библиотека. Ему нужно было заглянуть в семейную библиотеку и взять сборник каких-нибудь стихов для Андрея. Жаль, что он не знает любимого поэта Орловского.       Библиотека располагалась на первом этаже и представляла собой просторную комнату, наверное, сплошь сделанную из дерева. Лайман никогда не был ценителем литературы, сюда он наведывалась раза три за год, поэтому ему сложно было найти, где находятся полки со сборниками поэтов. Конечно, стихи где-то должны быть. Вокруг столько книг: быть такого не может, чтобы не было стихов. Он уже решил, что не найдёт ничего, когда наткнулся взглядом на габаритный томик. Поэты двадцатого века. «Как раз то, что нужно», — одобрительно подумал парень и бросил книжку в пакет.       Можно было уже идти, но Лайман заглянул в ванную, чтобы убедиться, что выглядит, как следует. Он встал перед зеркалом и оценивающе посмотрел на себя. Посмотрел на себя так, словно видит в зеркале не себя самого, а незнакомого человека. Он всегда это умел: смотреть на всё с иного ракурса, со стороны.       Слегка загорелая кожа (этим летом он не летал с родителями на море, как обычно, а сдавал вступительные экзамены), шрам на брови, напоминающий об одной из самых кровавых драк, в которых ему довелось поучаствовать, серые глаза и тёмные волосы. Всё, кроме волос, его устраивало. Волосы пришлось укладывать.       Закончив с волосами, парень снова критическим взглядом осмотрел себя и снял золотые перстни и печатки с обеих рук: ему неловко было носить золото рядом с Орловским. Его охватывало ощущение, будто он зажравшийся мажорик. Хотя зажравшийся мажорик и без перстней останется зажравшимся мажориком. Дело здесь вовсе не в золотых перстнях.       Лайман решил, что пора выходить, но чувство голода решило, что выйти можно и попозже. Антон живо направился на кухню и достал детское питание. Не смотря на весь свой вид — он был высоким и спортивным — Лайман любил детское питание. Да.       На кухне кроме него никого не было. И если честно, он всю жизнь прожил с таким чувством, будто в доме кроме него никого нет. Дом был большим, так что пересечься с кем-то из родственником считалось большой редкостью. И Лаймана это вполне устраивало. Ему не горело с кем-то пересекаться.       Закончив с детским питанием, Антон взял пакет, посмотрел на себя в очередное зеркало, поправил волосы и, наконец, вышел на улицу. Было темно, но звёзд ещё не было. Парня немного смущало то, что придёт он к другу так поздно. Но, обещая зайти, Лайман не назвал времени, поэтому всё нормально.       Было душно, как бывает перед грозой. День выдался жарким, поэтому парень возлагал надежды на вечер. Но ведь надежды так редко оправдываются.       Проклиная духоту вечера, Лайман шагал к Орловскому. Несколько дней назад они оба решили искупаться ночью. Кажется, Орловский тогда засиделся в гостях у Лаймана, в комнате было так же душно, как сейчас на улице, и Антон предложил выбраться к озеру и искупаться. Лайману всегда приходили в голову подобные идеи.       И идея была хорошей, не спорьте. Ночью купаться гораздо приятнее, чем днём. Звёзды отражаются в воде, и ты словно плаваешь в самом небе, словно плаваешь в открытом космосе. Только вот вода была холодной. И поэтому Орловский уже который день лежит дома то ли с ангиной, то ли просто простывший.       Пока Лайман добирался до центра на автобусе, у него было достаточно времени подумать. Он чувствовал вину. Ведь это из-за него Орловский болен, а он, мерзавец, до сих пор не навестил друга. А сейчас заваливается к нему едва ли не ночью. Может, даже останется там ночевать. О таком обычно предупреждают. Но он, конечно же, никогда никого не о чём не предупреждает. Все чувствуют, что он обладает какой-то властью, и все всегда ему уступают и соглашаются. И это Лаймана устраивало. «Излишняя власть убивает в человеке человека, — всегда думал он. — Но только излишняя». А излишней власти не существует. Власть есть власть, и этим всё сказано.       За окном скучной кинолентой мелькали редкие прохожие, чёрные силуэты деревьев и уже горящие фонари. Неизменным оставалось лишь его собственное отражение на стекле. Но Антон Лайман ничего не замечал: ни своего отражения, ни ярких мелькающих фонарей за окном. Сейчас в мыслях он был далеко в прошлом.       Он вспоминал то, как познакомился с Андреем Орловским. У каждого человека есть своя страсть. Одни коллекционируют марки, другие занимаются садоводством, третьи любят спорт. Но страстью Лаймана были брендовые трусы. (Это, пожалуй, ещё страннее, чем его любовь к детскому питанию).       Орловский подрабатывал консультантом в магазине. И ясное дело, выбирать трусы вместе — это уже нечто сближающее для незнакомых людей. Причём вкус у Орловского был замечательный, поэтому в тот день Лайман ушёл с тремя парами замечательных Calvin Klein. Таким образом, Андрей Орловский из незнакомца стал для Лаймана поставщиком брендовых трусов. Орловский всегда звонил ему и предупреждал о привозах и всех новинках. А с течением времени Андрей превратился из поставщика брендовых трусов в друга.       И теперь, глядя в окно автобуса, Лайман думал о нём, как думают иногда о друзьях. Он вспоминал всё, что их связывало, и на лице его обычно суровом появлялась улыбка. Все воспоминания были такими невинными и обыденными. Они были настолько обыденными, что могло показаться, будто их смоет первая же набежавшая волна океана лет. Но нет. Не смоет. В повседневных и незаметных действиях кроется больше смысла, чем в том, чего мы ждём иногда годами. Обыденное и повседневное важнее того, что мы планируем заранее. В рутине может скрываться больше смысла, чем в путешествиях и невероятных приключениях. Раньше Антон так не думал, но Орловский всё изменил.       Орловский изменил всё. Лайман не знал, какими словами можно выразить свою привязанность и нежность к другу. Но мысли о том, что Орловский изменил его жизнь, будет вполне достаточно. Лайман осозновал, что лучше описать свои чувства у него попросту не получится. Хотя кому он врёт? Этой мысли никогда не будет достаточно. В том, что касается чувств, никогда ничего не будет достаточно.       Орловский изменил всё. Орловский научил его замечать в маленьком большое. И именно поэтому, глядя в окно автобуса, Лайман, сдерживая улыбку, вспоминал неказистые и совсем не впечатляющие сцены. Они были такими простыми, такими обычными. И это не мешало им быть важными.       Однажды Лайман работал вместо Орловского, когда тому нужно было уехать в другой город для подачи заявления в университет. Орловский очень надеялся, что начальник не зайдёт в тот день в магазин. Но тот зашёл, разозлился, едва не устроил скандал, но потом узнал в Лаймане сына своего друга по бизнесу и сразу смягчился. Орловский даже начал получать небольшую прибавку в зарплате после этого случая.       А ещё в памяти всплывали все их совместные перекусы. Орловский постоянно разговаривал во время еды. У них даже появился свой аналог пожеланию приятного аппетита. В их «смотри не подавись» было по-настоящему много заботы. Гораздо больше заботы, чем в «приятного аппетита» иных людей.       Они бегали против движения эскалатора, играли в снежки, занимались вместе спортом, играли в онлайн игры по сети целые сутки. Когда Лайман осветлял переднюю часть волос и сбривал виски, он наблюдал за Орловским, который его ждал. Кажется, Андрей тогда играл в игру на телефоне Лаймана. Да, так оно и было. Антон тогда ещё подумал о том, какой же Орловский милый, когда сосредоточен на игре в телефоне. И Лайману было спокойно. Было спокойно, хотя он сбривал виски и осветлял волосы. А ведь перемены его всегда пугали. Но, оказывается, тяжело волноваться, когда за спиной лучший друг.       Но не все воспоминания были спокойными, светлыми и радостными. Однажды Лайман отправился на кладбище вместе с Андреем и только там, на кладбище, узнал о том, что мама Андрея умерла от рака. А отец бросил Орловского, когда тому было около трёх. Там, стоя на кладбище, Лайман ничего не мог сказать или сделать. Ему было почему-то стыдно и неловко, что его жизнь такая лёгкая и беспечная, а Орловскому приходится так тяжело.       Когда у Орловского умерла мама, над ним взял опеку какой-то дальний родственник, с которым Андрей виделся лишь раз. Это было сделано только затем, чтобы парня не отдавали в приют: он ведь ещё несовершеннолетний. Но опеки никакой не было, она была только на бумаге. Орловский жил один, зарабатывал деньги сам и время от времени получал переводы от того самого дальнего родственника, который значился опекуном.       Было время, когда Лайман пытался помочь Орловскому финансово. И все его попытки провалились. Андрей всегда упорно делал вид, что ему не нужна помощь, что он сам может со всем справиться. Орловский никогда не говорил Лайману, как тяжело ему приходится. Он не говорил о том, как приходится экономить на всём, на чём только возможно экономить. Но говорить не нужно было. Лайман никогда не отличался особым умом, но вот проницательности ему было не занимать.       Он понимал, что чувствует Андрей, он даже думал, что понимает, как Андрей мыслит. «Когда нет денег, об этом куда проще сказать тому, у кого их тоже нет. Говорить об этом тому, кто богаче, неловко или даже стыдно», — предполагал позицию Орловского Лайман. Но ему эту позицию было сложно понять: это же всего лишь деньги. У некоторых их много, у некоторых мало, но это ведь ничего не определяет. Совсем ничего.       Бывает, люди задаются вопросом, что бы они делали, будь у них все деньги мира. У Лаймана денег было слишком много, чтобы задаваться этим вопросом. Он задавался вопросом, что делать с теми деньгами, что у него есть. В тот день, когда он задал себе этот вопрос, его осенило. Как бы много денег у тебя ни было, их всегда будет недостаточно, чтобы сделать тебя счастливым. «Хотя баблишко я всё равно люблю», — после тех размышлений заключил Лайман и больше не задавался подобными вопросами.       Антон не мог помочь Орловскому, потому что Орловский не хотел принимать никакой помощи. И поэтому Лайману приходилось помогать незаметно, помогать понемногу и ненавязчиво. Сейчас, например, он вёз в пакете лекарства и фрукты для друга. Перед тем, как пойти на тренировку в зал, он специально зашёл в аптеку и долго мучал кассира, выбирая лекарства. Он не видел разницы в покупке лекарств от простуды и покупке брендовых трусов. Поэтому пачек с разными таблетками и порошками в пакете было едва ли не больше фруктов. И Лаймана это не заботило. «Конечно, у Орловского нет никаких лекарств, — думал он. — Да и он не стал бы тратиться на своё здоровье, я его слишком хорошо знаю. Поэтому всё, что я купил, рано или поздно ему пригодится. И поэты двадцатого века тоже. Ему ведь нравится поэзия». Он вёз другу лекарства, фрукты и сборник стихов. Всё, что нужно болеющему романтику.       Лайман вышел из автобуса в центре города и пошёл пешком через парк. Можно было доехать едва ли не до самого дома Орловского, но Антону хотелось прогуляться по парку. Он любил гулять. Эту любовь ему, кстати, привил именно Орловский. Это Андрей научил его видеть в природе красоту и замечать её тогда, когда другие не замечают. Горели фонари, кое-где на лавочках сидели парочки, откуда-то раздавались звуки гитары. Весёлый голос напевал весёлый мотивчик.       Когда Лайман сравнялся с гитаристом, его ровесником в прозрачных очках, хиповой майке и дредами на голове, Антон остановился. Он ведь знал эту песню! И в оригинале она была до того тоскливой, что в пору венки резать и красить чёлку в розовый. А здесь столько радости. Как же мало зависит от слов и как же много зависит от эмоций исполнителя, как же много зависит от интонаций.       Деньги бросить было некуда, да и не похоже, чтобы хиповый парнишка играл ради них. Поэтому Лайман просто поднял большой палец вверх, получил в ответ улыбку хипового гитариста, и пошёл дальше, отдаляясь от звона струн и звука красивого мужского голоса.       Навстречу Лайману шла девушка с цветами. Но почему-то одна. С цветами, но одна, странно. А что если она купила их сама себе? И до самой квартиры Орловского Лайман размышлял о девушках, покупающих себе самим цветы. Он пришёл к таким выводам: «Только два типа девушек покупаю сами себе цветы. Один вызывает у меня отвращение, другой привлекает. Меня привлекают девушки, знающие себе цену и умеющие себя баловать. Вот такие точно легко могут купить себе любимой букет цветов. Но ещё букет себе сможет купить совершенно разбитая дама, испытывающая жалость к самой себе, думающая что никто, кроме неё, никогда не подарит ей ни цветочка».       И вот Лайман уже стоит перед дверью Орловского и жмёт на кнопку звонка, не снимая с неё пальца: мало ли Андрей спит? Если спит, то его нужно разбудить. Очень странно навещать больного человека с подобными мыслями. Но Лайман деликатностью и вежливостью никогда не отличался.       Антон уже начал бояться, что дверь ему не откроют, но послышались шаги, хриплый кашель, и вот перед ним стоит Орловский. Грязные тёмные волосы, невероятно яркие синие выпуклые глаза и улыбка, показывающие выпирающие клыки Андрея.       И фланелевая клетчатая рубашка. Странное сочетание красного и зелёного. Но Лайману нравилось, Лайман всегда любил клеточку: на пледах, на скатертях, на одежде — везде. Ему иногда казалось, что посади его в тюрьму, он обрадуется тому, что небо за решёткой в клеточку. Клеточка нравилась Лайману так же сильно, как ему нравился Орловский. Орловский в рубашке в клеточку. Комбо!         — О, пришёл-таки, — хриплым из-за болезни голосом произнёс Орловский.       Ответа не последовало. Вместо ответа Лайман обнял Андрея. Было не очень удобно из-за тяжёлого пакета, но Лаймана это ничуть не волновало. Лайман любил обниматься.       Знаете, когда есть рана, к ней прикладывают подорожник или клеят на неё лейкопластырь. Так вот, Лайман весь — рана. И к нему нужно приложить человека. Лекарственного человека, человека-подорожника. Объятия Лайману были жизненно необходимы, без них он бы давно уже загнулся.       Причём объятия неподходящего человека вызывали только раздражение у Антона Лаймана. Ему почему-то нравились объятья именно Орловского. Более подходящего человека для этого дела Лайман просто не знал, он даже представить кого-то лучше не мог.       Орловский был романтиком. Орловский знал, как нужно обнимать, знал, как правильно подбадривать. Он мог сделать романтичным всё. Окажись с ним ночью на кладбище, он бы устроил там романтичную прогулку среди могил. А Лайману нравились такие люди, потому что сам он мог опошлить и испортить всё. Буквально всё.       Они были разными, но вместе им было хорошо. Иногда Лайман задумывался о том, что половина звёзд во Вселенной — двойные звёзды. Парных звёзд во Вселенной очень много. Может быть, когда-то они с Орловскими летали вокруг общего центра тяжести, и их связывали не узы дружбы, а сила тяготения. Иначе как объяснить то, что обнявшись, кажется, будто они только для того были созданы, чтобы обнимать друг друга. Их тела идеально для этого подходили.       Объятия было слишком долгими. Любой другой парень на месте Орловского давно бы уже отодвинулся и почувствовал себя, по меньшей мере, неловко. Но Орловский так не делал, и Лайман, чувствуя подбородком плечо друга, думал: «Ему так вежливость велит? Наверное, нет, ведь её не существует даже». Лайману очень хотелось, чтобы Орловский обнимал его в ответ не из-за вежливости.         — Я принёс тебе кое-что, — Антон, наконец, выпустил из своих объятий друга.         — Пойдём, — кивнул Орловский и скрылся в тёмном маленьком коридорчике.       Лайман прошёл за ним. Было темно и неуютно. Квартира у Орловского была однокомнатной, и Лайман не представлял, как можно жить в такой тесноте. Даже для одного человека это слишком тесно. Везде валялись смятые салфетки. «Либо он мастурбирует сутки напролёт, — подумал Лайман. — Либо ему пригодится та херня из аптеки от насморка».       Шторы были раздвинуты, окно было приоткрыто, поэтому в комнате было свежо. Орловский не стал включать свет, и комнату освещало только окно да свет от старенького ноутбука Андрея. Ноутбук был соединён с розеткой дата-кабелем. «Совсем как ребёнок связан с матерью пуповиной», — подумал про себя Лайман.         — Ну, — протянул Антон не очень уверенно. — Как твоё самочувствие?       Вполне логичный вопрос. Удивительно, что у него хватило чувства такта, чтобы поинтересоваться об этом. Обычно Лайман менее чуткий и воспитанный.       — У меня настолько болит голова, что хочется вскрыть черепную коробку и руками придушить источник боли.         — Кажется, так шизофреники мечтают избавиться от голосов в голове.       Такт Лаймана исчез. Было очевидно, что долго он притворяться вежливым не сможет.         — Где чай? — поинтересовался Антон, сев в единственное в квартире кресло.       «Что за дикость! Одно кресло на весь дом!», — подумал Лайман. Славно, что он догадался не произносить этого вслух.         — Тебе какой чай? — поинтересовался Орловский, убирая салфетки с пола.       «Молочный улун или каркадэ», — промелькнула мысль в голове Лаймана, но тот вовремя сумел сообразить, что ни того, ни другого у Орловского не будет.         — Чёрный. Просто чёрный чай.         — Чёрного нет, — вздохнул Орловский, но потом сразу же улыбнулся и блеснул белыми клыками. — В мире чая я расист. Не люблю чёрный чай.       «Зачем спрашивать, какой я хочу чай, если у тебя всё равно ничего нет, — растерялся Лайман, а потом подумал ни то о себе, ни то об Орловском: — Дурак!»         — А какой же тогда ты пьёшь чай? Задавая этот вопрос, Антон едва ли не молился: «Только не обычный зелёный! Что угодно, но не зелёный! Эту дрянь я даже из вежливости пить не смогу».         — Зелёный, — сказал Андрей.         — Зелёный, вот как, — почесал подбородок Лайман и поинтересовался: — А кофе у тебя не найдётся? Мне бы сейчас кофе.         — Кофе так кофе, без проблем.       Орловский ушёл на кухню, а Лайман так и остался сидеть в кресле. Он не понимал этих гостей, которые постоянно таскаются за хозяином дома. В его собственном доме он такое поведение обычно пресекал.       Что ж, кофе не молочный улун, но тоже неплохо. Лайман любил кофе. Чёрный, горький кофе: что может быть лучше? Особенно когда настроение ужасное. Меланхолия горькая, но приятная. Меланхолию можно полюбить и даже наслаждаться ею. Меланхолия — кофе мира чувств.       Орловский вернулся.         — Нужно подождать, когда вода закипит.         — Подождём, — и вдруг Лайман вскочил с кресла, метнулся к кровати, достал из пакета, лежащего на одеяле, книжку и протянул её Андрею: — Это тебе! Ты же любишь стихи! И я решил, что пока ты болеешь, будешь читать это.       Бедный (к сожалению, и в прямом значении этого слова тоже) Орловский даже растерялся. Лайман так быстро и неожиданно вскочил с кресла, так пугающе метнулся к кровати и так близко к его лицу протянул книгу, что Андрей уж подумал, что ему этой книгой врежут.         — Спасибо, — подавляя смех и улыбку (это у него не сильно вышло), сказал Орловский. — Да, люблю такое.         — Знаю.       Орловский поднял свои синие-синие глаза и сказал серьёзно:         — Нет, правда, спасибо.         — Да пустое.         — Мне казалось, что ты и не знаешь о том, как я люблю поэзию.         — Ты много про эти свои стишки говоришь. Тяжело не заметить, — словно оправдывался Лайман.         — Разве?         — Ага, — заверил Антон.       Орловский присел на край кровати, потянул носом (да, насморк его серьёзно одолевал) и заговорил:         — Я люблю поэзию. Это чистые чувства. Конечно, себя можно выразить через любой вид искусства. Живопись, кинематограф, музыка — это всё очень круто. Но лучше всего глубину человеческой души передаёт поэзия. Это так прекрасно.         — Нужно будет и мне что-нибудь почитать, — заметил Лайман, сжав как-то странно губы.         — Только не читай через Интернет, как ты это любишь.         — Почему?         — Ой, это сложно объяснить…         — Слушаааю, — нахально протянул Лайман, потягиваясь в своём кресле.         — Ты будешь смеяться. Это очень странно прозвучит.         — Ты думаешь, меня так просто удивить? Я столько всего видел, деточка. Сомневаюсь, что ты покажешься мне сейчас странным.         — Раньше слезами поэтов были чернила. И это красиво. А теперь пиксели. И мне это не нравится. Совсем.         — Понимаю, — просто и лаконично ответил Лайман.         — Как думаешь, чайник уже закипел? — спросил Андрей, чтобы поскорее сменить тему.       Говорить о поэзии ему отчего-то было так же неловко, как говорить о деньгах. Точнее об отсутствии денег. И это странно, потому что поэзии в его жизни в отличие от денег был переизбыток.         — Нет, ещё не закипел, думаю, — ответил Лайман, а потом спросил с этой его неизменной непринуждённостью: — А что ты думаешь о Киме?         — Эсмонте?         — Не притворяйся, будто знаешь какого-то другого Кима.         — А почему я вообще о нём должен думать?         — Вот это я и хочу узнать. Почему вы друг о друге не думаете? — а потом, сообразив, какую чушь он сказал, Лайман поправился: — Вместе одиннадцать лет проучились, но при этом как два незнакомца.         — Ой, да что здесь такого? — не понимал, к чему клонит Лайман, Орловский. — Для меня половина одноклассников — незнакомцы, не более.         — Чёрт возьми, просто ответь мне: какого хуя вы не ладите, а?       Антон Лайман был из тех людей, которым очень сложно ходить обходными путями. Только напролом. Только в лоб. Не иначе. Только так.         — А, это…         — Ну?         — Ты хочешь, чтобы мы с ним дружили? Не понимаю…       Антон уже пожалел, что завёл этот разговор.         — Да. Я просто хотел узнать, чего вы друг друга сторонитесь. Ким клёвый, ты тоже.         — А знаешь, — посмотрел Орловский в глаза Антону, — я бы с ним подружился, но что-то меня в нём отталкивает.         — Что?         — Например, то, что он проводит с тобой столько времени. Ты забываешь про меня.       После этих слов Орловский, как ни в чём не бывало, ушёл на кухню.       А Лайман остался один. Орловского бы напугала эта дьявольская ухмылочка, выступившая у Антона на лице. Лайман был доволен. Ему понравился такой ответ. Неужели, Андрей его… ревнует? Это ведь замечательно! Никто никого просто так не ревнует.       Пока Орловский возился на кухне, Лайман достал из пакета большой мандарин, поднёс его к носу, принюхался, а потом принялся чистить. Этому парню и в голову не приходило то, что, возможно, имело смысл спросить разрешения взять мандарин у Орловского. В конце концов, мандарины теперь его, а не Лаймана. Но Лайман знал, что Орловский обязательно ему разрешит, поэтому смысл спрашивать разрешения терялся. А ещё Лайман чувствовал вседозволенность, поэтому делал, что ему хотелось, не спрашивая ни у кого разрешения. Ребёнок он что ли, чтобы спрашивать разрешение?       Орловский пришёл с двумя чашками. Лайман получил свой кофе, а Орловский уселся на кровать, держа в руках полную чашку зелёного чая.         — Ты кипятком заливал чай? — поинтересовался Антон.         — Да.         — Зелёный чай не заливают кипятком. Вода должна быть не больше семидесяти градусов.         — Не учи меня чай заваривать, а?       Лайман закатил глаза, сделал глоток кофе. Растворимый.       — Вкусно, — соврал он и мягко улыбнулся. — Ты это, угощайся. Там фрукты.         — Мг, — ответил Орловский и достал из пакета яблоко.         — И не подавись, — ещё сильнее улыбнулся Антон.       Орловский поднял на него свои синие-синие глаза, обнажил белоснежные клыки и тихо сказал:         — Я так рад, что ты пришёл.         — Извини, что поздно.         — Ничего. Так даже лучше. Я совсем отчаялся, а в конце дня такой сюрприз.       Лайман сделала несколько глотков кофе и поставил чашку на пол, рядом с креслом.         — Ты лечился? Только давай честно.         — Да. Пил зелёный чай, ел малиновое варенье, слушал исцеляющие индийские мантры.         — Ты лечишься от простуды или пытаешься выжать из своей болезни хоть какое-то удовольствие?         — Второе.         — То-то и оно. Там в пакете таблетки разные, порошки. Сам разберёшься, да? Я загонял аптекаря, чтобы самое лучшее дали. И прикинь, даже без рецепта кое-что отпустили.       Орловский прижёг Лаймана недовольным взглядом. Он не был рад тому, что Антон покупал для него все эти лекарства. Уже он не был рад.         — Ты чего? Здесь есть один сиропчик от кашля. Туссин Плюс.         — У меня нет кашля, — сухо ответил Орловский.       Антон поднял с пола чашку кофе, сделал несколько глотков, оттопырив мизинец, ахнул так, будто кофе был просто прекрасным, а потом попросил:         — Подлей мне сиропчику в кофе.         — Что? Блин, зачем? — Орловский ничего не понимал.         — Ты меня умиляешь, боже, — ухмыльнулся Лайман. — Не слышал о том, как иной сиропчик от кашля может вставить? Если слишком беден для героина — сиди на сиропе от кашля.       Вот последняя фраза была лишней. Но что поделать? Лайман был прямолинеен.         — Слушай, открывай бутылку, и давай напьёмся сиропом! Я же не алкоголика из тебя собираюсь делать! — всё сильнее раздражался Антон.         — Ага. Давай искупаемся! Давай побегаем по эскалатору! Давай выпьем сиропчику от кашля! А потом убегай от охранников в торговом центре, лежи с простудой и… что там от сиропа бывает? — ворчал Орловский, при этом откручивая пробку от бутылочки с надписью «Туссин+».         — Лежи с простудой, — повторил слова Орловского Лайман. — Значит, ты именно с простудой лежал? А я волновался, что что-то серьёзнее.         — Что, например?         — Ангина или воспаление лёгких какое.         — Дома с воспалением лёгких я бы уже помер давно. А подозрения на ангину были. Жутко горло болело. Первое время.         — И что?         — Ничего. Если лечить ангину антибиотиками, то ты избавишься от неё за две недели. Если её не лечить вовсе, то она сама пройдёт за две недели.         — Но простуду лечи, ладно?         — Ладно. Начнём с сиропа от кашля, да?         — Именно, мой друг, именно!       И Андрей подлил сироп в кофе Лайману, а потом себе в зелёный чай. Сделав по глотку, они вынесли вердикт:         — Ну и дрянь же!         — Как это вообще можно пить?!       Но они пили, отвлекая себя разговорами. Лайман взял с кровати Орловского белую толстую книжку и стал листать её.         — И как тебе? — поинтересовался он у Андрея о книге.         — Читать можно. Мужчина так бы не написал, — сказал он, а потом добавил уверенно: — Писать о женщине в состоянии только женщина. Они такие непонятные. Словно не люди, а пришельцы с других планет.         — Мужчины с Марса, женщины с Венеры, — вспомнил Лайман название книжки, которую видел сегодня в библиотеке.         — Вот именно.       Лайман бросил книжку на кровать Андрею, а потом предложил:         — А давай завтра мороженого поедим?         — Это твоя очередная безумная идея или сироп начинает действовать?       Не так уж и смешно, но Антон захохотал во весь голос, а потом вместе с ним захохотал Орловский. Да, похоже на то, что сироп начал действовать.         — Нет, реально, нужно мороженое! — заверил Лайман. — Когда чувствуешь, что заболеваешь, нужно съесть пару пачек своего любимого мороженого. Клин клином вышибают, ну! — да, в голове у Лаймана помутнело, поэтому он (как это обычно бывает, стоит ему хоть немного выпить) стал разговорчивей, чем обычно. — Когда мой батя был молод, он со своим кентом гнал самогон. Так вот представь себе: у него температура под сорок, а за окном температура под минус сорок. И ему нужно срочно ехать в лес из-за этого самогона. То ли сливать его, то ли ещё что. А ждать нельзя. И он поехал ночью, больной, потому что другого выхода не было. Не знаю, чего этот его кент не поехал вместо него. Ну да неважно! Он сделал всё, что надо было, вернулся домой где-то к семи утра, измерил температуру, а её нет. И он выздоровел. Так что нам надо мороженое, понял? Несколько пачек!       Орловский сидел, опустив голову на грудь, и смотрел на Лаймана исподлобья. Потом Андей усмехнулся, хихикнул и рассмеялся. Лайман рассмеялся тоже. Сначала они просто хихикали, но потом уже ржали, как лошади на скотобойне. Для Андрея Орловского это был новый опыт. Он ещё никогда ничего подобного не испытывал. А вот Лайману это было привычно. Он крутился в таких кругах, где не составит труда достать что-нибудь покрепче сиропа от кашля. Только, к счастью, Лайман был достаточно умен, чтобы не увлекаться ничем тяжёлым. Да и не всякий наркотик брал Лаймана. Он был крепок и пить, кстати, мог как взрослый мужчина. В любом случае, так казалось ему.       Но на деле всё было немного иначе.         — Мои чувства и всё, что сейчас происходит, — говорил Лайман, запустив руку в свои уложенные волосы, — не могу подобрать слова, чтобы это описать. Ты мне поможешь?       Лайман был из тех, кто, выпив немного, сразу начинает изливать душу.         — Ватерлиния, брат, — похлопал его по плечу Орловский.         — Да, я именно это и чувствую! Это такая ватерлиния, что пиздец просто! Ох, это слово прекрасно описывает всю мою жизнь. Я не про пиздец, а про ватерлинию.         — Я понял.         — Так мило, что ты меня понимаешь. Да, ты меня всегда понимаешь, только ты, — Лайман перебрался на кровать, обнял Орловского и заговорил ему тихо на ухо: — Мне так хуёво. Я здоров физически, здоров морально. У меня всё есть. Чего мне ещё хотеть?       Орловский отстранился, посмотрел ему серьёзно в глаза и сказал:         — Жди универа. А там на месте разберёшься.         — У меня топографический кретинизм! Хуже совета, чем «на месте разберёшься» для меня не придумать! — начал закипать Лайман.         — Тихо-тихо, — погладил его по голове Орловский. — Я имел в виду, что место — это конец твоей цели. Когда кончится эта незначительная цель, ты найдёшь новую. Найдёшь потом или в процессе этой, — сказал Андрей и сконфужено замотал головой. — Ай всё, не ставь меня в тупик!       Лайман молчал. Изливая душу Орловскому, он понял, что от этого становится только хуже. А это знак того, что двигаешься в правильном направлении. Наверное, именно поэтому все предпочитают стоять на месте и ничего не менять. Никому не нравится, когда становится хуже, чем есть.       Антон смотрел перед собой на стену, смотрел на отвратительные жёлтые обои, и ему было очень плохо. И дело было не в обоях, дело было даже не в сиропе от кашля. Лайман изливал душу. Обычно он молчал, обычно он не говорил о том, что чувствует, но иногда его пробивало на откровенные разговоры. И от этого всегда становилось только хуже.       Лайману было очень плохо. Ему болело буквально всё. Он не чувствовал голода или жажды, но зато он чувствовал, как мучительно щемит в груди, сил не было даже для того, чтобы просто поднять руку. И кто-то ещё заявляет, что душа находится в сердце? Нет, она распределена по всему телу равномерно. Это именно она болит Лайману.       Антон искал подходящие слова и не находил. То ли он позабыл все слова из-за туссина, то ли у него был скудный словарный запас, то ли ещё что. Ему было сложно. Когда он скидывал с себя непроницаемый покров толстокожести и показывался таким, какой он есть, всегда становилось сложно.       Все эти золотые печатки, брендовые тряпки, всегда нахальное выражение лица и шрам на брови скрывали чуткость Лаймана. Под костюмом бездушного богатенького парня ходил разбитый и глубоко несчастный юноша. Ему не хватало внимания, он был одинок и, кажется, никогда не слышал, чтобы кто-то говорил, что любит его. Нет, когда его в детстве укладывали спать, никто не целовал его в лоб. Да и не укладывал его спать никто. Ровесники в основном от него шарахаются. Или он от них. Да разве это важно, кто от кого шарахается? Парень просто чувствовал себя не на своём месте. И ему было плохо. Плохо от такой жизни. Неудивительно, что он стал грубым и толстокожим. Что есть эмоциональные травмы? Они как раны. Сразу и дотронуться больно. А потом рана покрывается корочкой. Грубой коркой. А если ты сам весь ходячая рана, то не удивительно, что покрывшись коркой, становишься толстокожим и грубым. Но иногда корочку с раны сдирают. И вот к чему это приводит:         — Ты не можешь чувствовать мои переживания, но ты должен знать, что они есть, — заговорил Антон, тщательно подбирая слова. — Я не такой самовлюблённый, я не такой бесчувственный, каким все меня видят. Мне тоже бывает плохо. Мне тяжело, понимаешь? Я просто жалок. Я ничего не умею. Я никто. Забери у меня все мои деньги — и ничего не останется. Меня не останется. Ты не понимаешь, да? Меня знают только как богатенького парнишку, но, кто я есть, что я люблю, этого уже никто не знает. И я не знаю тоже. Я ничего не стою, ничего не умею, — Лайман опустил потяжелевшую голову на руки, спрятав тем самым лицо, и продолжил слегка дрожащим голосом: — Но нет, кое-что я всё-таки могу. На кое-что я годен. Хорошо я умею только пить, страдать и плакаться окружающим в жилетку. Да и в этом я не уверен. Видишь?! Я никогда ни в чём не уверен. Я не уверен, что тебе хочется слушать всё это нытьё. Ты не обязан мне составлять компанию, верно? Бросай меня на съедение моим собственным мыслями и уходи. Я тебя не держу. Хотя и в этом я не уверен. Понимаешь?! Я совсем ни в чём не уверен! Может, причина моей печали кроется именно в этом? Потому что я не понимаю, отчего мне так хреново.       А дальше он начал ругаться так, будто ему на новые белые кроссовки наступили в автобусе. Даже хуже. Орловский и не слышал раньше таких ругательств, которые вылетали изо рта Лаймана.       Говорят, когда тебе слишком хорошо — это уже плохо. И когда становится слишком плохо — это уже хорошо. Не знаю, кто так говорит, но, наверное, есть те, кто хотя бы так думает. Лайман, в любом случае, придерживался этой идеи. Ему было плохо. Ему было слишком плохо, поэтому ему было хорошо. Ругаться с самим собой, переходя на мат через слово, его устраивало. Ему становилось легче, ему становилось хорошо. Хорошо, что он может выругаться, хорошо, что рядом есть друг. Всё не так уж и плохо. А даже если и плохо, то мысль о том, что всегда могло быть и хуже, его утешала. Могло быть хуже: Орловского могло и не быть рядом, возможности ругаться тоже могло бы не быть. Но всё на своих местах. Вселенная распорядилась так, чтобы в данной точке времени и пространства всё сложилось именно так, как сложилось.       После брани и ругани Антона (он ругался с самим собой) повисла тишина. Андрей ещё никогда не видел своего друга таким. Андрей, чёрт возьми, и не догадывался, что Лайман такой вот. У Антона есть свои чувства, свои эмоции. Сытая и обеспеченная жизнь не делает его друга счастливым. И Орловский был сбит с толку. Потому и молчал.       Снова заговорил Лайман. Вечер превратился в монолог одинокого страдальца.         — Извини, — сухо произнёс он и серьёзно посмотрел на Орловского чистым, совсем не мутным взглядом. — Извини, что ругаюсь. Не могу держать всё в себе. Организм отвергает. Вот всё и выплёскивается. Как аппендицит.       Да, Лайману нужно к врачу, это очевидно. Но врача нет, есть Орловский, и Орловскому придётся воплотиться в доктора на один вечер.         — Отвергает? — переспросил Орловский хриплым из-за долгого молчания (и простуды) голосом. — А не лучше ли было бы не впускать в себя всё это, если твой организм отвергает такое?       Лайман не ответил, только посмотрел на Орловского тяжёлым и грустным взглядом. Потом Антон отхлебнул остывший кофе, который отдавал мерзким сиропом от кашля, и поинтересовался своим как всегда независимым и непринуждённым тоном:         — Это нормально, что я постоянно ною и изливаю тебе душу?       Для Орловского этот вопрос показался предельно странным. Ведь Лайман не ноет постоянно. Такое с Антоном впервые. Да и ещё этот его беспечный тон. Словно только что он не надрывался, проклиная матом жизнь. Словно только что его голос предательски не дрожал.         — А тебя это серьёзно волнует?         — Да. Не хочу быть тем, кто портит тебе настроение и отягощает своими проблемами.       Орловский снова удивился: странно слышать такое от Лаймаае. Обычно Антона волнует только его собственная персона. О других людях он несильно волнуется.         — Так в тебе совесть заговорила? — попытался улыбнуться Андрей.         — Было приятней, когда она молчала, — всё ещё непринуждённо, но хмуро ответил Лайман. — Так это нормально, что я постоянно ною и изливаю душу?         — Да. Для меня это как чай пить. Мне бы скорее доставляло дискомфорт отсутствие твоего нытья. Без этого мне было бы сложнее выжить.         — Так ты от такого получаешь удовольствие? Ты ведь любишь чай. До фанатичности.         — Нет, ты меня не понял.       Антон уставился на друга, тем самым требуя разъяснений.         — Забудь метафору с чаем, — замахал руками Орловский. — Это для меня как зубы чистить. Ежедневная рутина.         — Понятно, — безразличным тоном ответил Лайман и взял со стола спутанные наушники Орловского.       В комнате уже было темно, поэтому Антон распутывал наушники наощупь. Он терпеть не могу спутанных наушников. У него даже была выработана своя собственная техника складывания наушников, и он её придерживался, как бы не спешил и что бы вокруг не происходило. У него был пунктик на спутанности наушников.       Сложив наушники по своей методике, Лайман прислушался к тому, что говорил Орловский. А Орловский уже долго говорил, но Антон всё это время слушал друга лишь краем уха. Ему нравился голос Орловского, и он относился к нему, как к музыке. А слушая музыку, не всегда обращаешь внимание на смысл слов.       Андрей говорил так, будто Лайман только что не закатывал никаких истерик. Андрей говорил так, словно они весь вечер мило болтали о чём-то пустом. И Лайман был благодарен. Орловский вёл себя именно так, как Лайману бы хотелось, чтобы тот вёл себя после этого концерта одного актёра. Очень несчастного и отчаявшегося актёра. До того отчаявшегося, что была снята маска, создающая сценический образ.       Лайман был счастлив. Он не одинок. Если есть, кому поплакаться в жилетку, то ты можешь плакаться о чём угодно кроме одиночества. Он не одинок. У него есть Орловский, а никого лучше Орловского он не встречал. Когда-то атомы, из которых состоят их тела, были атомами двойной звезды, вращающейся вокруг общего центра масс. Так оно и было.         — Твой идеал девушки? — толкнул в плечо Лаймана Орловский.         — Ты.       Оба опешили.         — Но я парень, — как-то деревянно и маловыразительно заметил Орловский.       «А я гей. Забавно», — промелькнула в голове у Лаймана мысль, и сердце, кажется, остановилось.       Комната даже озарилась блеском. Антон решил, что это у него в глазах побелело из-за этой внезапной мысли, которую он принимать не мог, не хотел и не собирался. Но нет, через секунду прогремел такой гром, что старого типа окна в квартире Орловского задрожали. «Дождь? — удивился Лайман. — И давно он идёт? Почему я раньше не замечал?»       Ему хотелось думать о дожде. Но не о той его мысли. Только это ведь враньё самому себе. Он… гей? Нет. Нет! Ничего такого! Из-за какой-то дурацкой мысли ведь не становятся внезапно геем. «Нет, блять, я не педик какой-то, нет!» — уверял себя мысленно Лайман, а потом осмелился посмотреть в глаза Орловскому.       Чувство было такое, будто смотришь в глаза своему страху. У страха Антона Лаймана глаза были синие. Синие-синие, яркие, как сапфиры, тёмные, как зимние сумерки. Такие ярко-синие глаза нечасто встречаются.         — Ты гей? — почти шёпотом переспросил Орловский.         — Я что, вслух это сказал? — ещё тише ответил Лайман, приложив в отчаянии ко лбу ладонь.       Его руки, кажется, задрожали, кожа похолодела. Он не знал, что делать. Боже, что он натворил! Всего пара слов, а его жизнь разрушена. Он ведь ляпнул, не подумав. Он же это не всерьёз. Тогда почему не говорит сейчас об этом Орловскому? Ещё есть время притвориться, что это очередная не смешная шутка. Всего лишь шутка. Всё будет как раньше, а они просто вычеркнут этот момент, вырежут эту сцену из своей киноленты. Они всё забудут.       Но нет. Лайман поступил самым нелогичным образом. Он резко вскочил с кровати, Орловский даже дёрнулся от неожиданности.         — Я тебя, блять, ненавижу, ублюдок! Ненавижу!       И он выскочил в коридор, захлопнув за собой дверь. От двери отлетела щепка. «Дверь ещё сломал, что за неудачник!» — пронеслось в голове Лаймана, и он с силой ударил по стене. Со стены из-за этого упало зеркало и разбилось на несколько крупных кусков. «Чёрт», — обессиленно подумал Лайман, приложил ладошку к лицу, а потом, быстро засунув ноги в вансы и схватив свою лёгкую байку, вышел из квартиры. Дверью на этот раз он хлопать не стал.       А вот когда он оказался на лестничной площадке, его уже ничего не сдерживало. Он ухватился за голову, согнулся и крикнул громко:         — Идиот безмозглый! Тупица!       А потом резко разогнулся и врезал кулаком в стену. Ещё вопрос, кому было хуже: стене или его кулаку. В стене осталась здоровая вмятина, но по ощущениям в кости Лаймана тоже образовалась вмятина или, что ещё хуже, трещина.       Прижав к груди болящую руку, Лайман бросился бежать. Он спускался с лестницы, перепрыгивая сразу через несколько ступенек и ему казалось, что он обязательно споткнётся, его ноги заплетутся, и он скатится с этой лестницы, переломав себе к чертям собачим все кости. Но он не споткнулся, только налетел грудью на дверь подъезда, забыв нажать на светящуюся красным светом кнопку.       На улице был ливень. Гремела гроза. Захотелось вернуться в квартиру к Орловскому. Автобусы давно уже не ходят, значит, домой добраться можно только пешком. Но не может ведь он завалиться к Андрею после всего, что было, после сломанной двери и разбитого зеркала. А что тогда делать? Идти под дождём домой, ожидая, когда тебя пришибёт грозой?       И поэтому Лайман не делал ничего. Он просто стоял. Вся его одежда сразу же промокла. Его продувало холодным ветром. Только он ничего не чувствовал. Он даже не чувствовал, что плакал, едва не захлёбываясь собственными слезами. Что с ним не так? Последней раз он плакал, наверное, будучи ещё младенцем.       Ему очень хотелось, чтобы появился Орловский. Лайману очень хотелось, чтобы тот подкрался и поднял зонтик, спрятав его от холодного дождя. Ему очень хотелось услышать окрик, уткнуться другу в плечо, обняться, будто ничего не было, будто теперь объятья не будут неловкими. Но ведь они будут неловкими. Если они, конечно, вообще ещё будут.       Хотите, я открою вам горькую правду жизни? Кто-то должен сказать, если вы ещё на опыте не узнали. Никто не придёт. Никто никогда не приходит. Ты остаёшься на улице один, остаёшься на улице холодной осенней ночью или дождливым летнем вечером, остаёшься один в толпе или в полном уединении. Дверь подъезда не открывается, телефон не звонит, тебе в спину не кричат: «Стой, не уходи!» О тебе никто не думает. Никого не волнует, мёрзнешь ли ты там на улице, продувает ли тебя холодным ветром, мокнешь ли ты под дождём. Это волнует лишь тебя одного. И только ты, дурак, всё волнуешься об остальных, всё веришь, что кто-то появится.       А никто никогда не появляется.       Вытерев нос рукавом, словно маленький мальчик, Орловский обернулся к двери подъезда. Он думал что вот, вот сейчас дверь откроется и появится Орловский, с его чаем, с его чувством такта и умением сгладить все острые углы. Но никого не было. И Лайман понял, на кого он похож. Он похож на брошенную собаку, которая верит, что хозяин за ней вернётся. Но хозяин не вернётся.       «Когда это я успел стать собакой?» — подумал Лайман и развернулся. Он устало побрёл к дому. От центра к окраине. Пешком. Под проливным дождём. Под канонаду из грома, под вспышки молний. Он не боялся грозы, он любил грозу. Раньше. Сейчас он грозу возненавидел.       Парень был опустошён. Он не соображал, как перебирал ногами. Его губы посинели, тело покрыли мурашки, по спине пробегала дрожь. Он правда напоминал побитую собаку. Он брёл под дождём, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад: вдруг сейчас его догонят и остановят, вдруг сейчас всё изменится.       Но никто не появлялся. Только однажды появилась машина и осветила его на секунду светом фар. Лайману очень хотелось, чтобы его сбила эта машина. Но машина его не сбила, а уехала себе дальше. Все они такие. Все проходят мимо, когда умираешь, никто не остановится и не протянет руку. Чтобы выжить в этом мире, приходится быть сильным. Каждый, кто до сих пор жив, пример силы и стойкости. Я горжусь каждым из вас.       Лайман добрался домой. Его обувь была в грязи, да и ноги по щиколотку были в грязи. С ног до головы парень был насквозь мокрый, от слёз у него были красные глаза, а правая ладонь посинела и распухла: костяшки были сбиты в кровь.       Единственное, что он чувствовал, была усталость. В прихожей, скинув промокшую и грязную обувь, он вытер не менее грязные ноги какой-то случайно попавшейся ему под руку тряпкой. Потом он немного посидел на пуфике, собрался с силами, встал и побрёл к себе в комнату.       В зале горел свет, поэтому Лайман заглянул туда. На кожаном диване, свернувшись в клубок, спал Цербер. Пёс открыл глаза, посмотрел безразлично на Антона, зевнул и закрыл глаза. «В этом доме никому до меня нет дела», — вздохнул про себя парень. Лайман перевёл взгляд с собаки на столик: там лежали кубик-рубик и альбом для рисования.       Ему хотелось отвлечься, поэтому он сел на диван (диван бы промок, как пуф в прихожей, если бы не был кожаным) и взял в руки кубик Рубика. Саша умел его собирать, поэтому все цвета были на своих местах. Антон сумел лишь разобрать его, взбеситься и швырнуть в стену. Потом парень взял аккуратно, чтобы не намочить, альбом для рисования и медленно начал листать страницы.       Он не общался с братом. При встрече они даже не здоровались. Да что уж там говорить, в этом доме никто никогда ни с кем не здоровался. Орловскому пришлось потратить немало сил, чтобы привить Лайману привычку здороваться. Обычно Антон заговаривал с Андреем без всякого приветствия. Боже мой, они раньше могли говорить! А теперь всё кончено!       Антон не общался с Сашей, поэтому для него стало открытием то, как хорошо умеет рисовать его брат. Парень знал, что брат занимается в каком-то клубе, но не думал, что это рисование. Его, например, родители отдали на вольную борьбу. Только он ушёл оттуда спустя пять лет занятий. Драться — это не то, что ему надо. Уж лучше бы он потратил эти годы на рисование. Саша рисовал простым карандашом, но рисовал он им так, как рисует профессионал. В любом случае, так казалось Антону, который в живописи разбирался не больше любого из нас.       На всех страницах был изображён соседский мальчик. Вист. Менялось лишь выражение лица, ракурс, фон, но на всех листах был изображён только соседский мальчик. Одержимость какая-то. «О, наверно, это семейное, — больно кольнуло в голову Лайману, — наверное, Саша тоже…» Но закончить мысль он не посмел.       Пролистав альбом до чистых страниц, Антон положил его на место. Он встал, посмотрел на мокрый след на диване, размазал его рукавом, чтобы тот испарился быстрее, и вышел на коридор. Когда он только вернулся домой, ему хотелось забраться к себе в постель. Но теперь ему почему-то захотелось зайти на кухню.       Он ударил рукой по выключателю и замер, испугавшись от неожиданности.       За барной стойкой сидела его тётушка. Виктория Сергеевна Лайман. Но Антон звал её Вики. Она была сестрой отца Антона и на этом праве время от времени, не ставя никого в известность, заваливалась к ним домой. Она брала всё, что ей хотелось, более того, она забирала себе в квартиру всё, что ей хотелось. И, что самое главное, это был единственный близкий человек для Антона из его семьи. Ни с родителями, ни с младшим братом он не ладил. Он с ними практически даже не разговаривал. Но с тётей они были довольно близки.       Вики держала в одной руке бокал с вином, в другой мундштук. На ней была меховая накидка: у неё было представление, что мех — признак богатства и властности. Наверное, даже её бельё было сделано из меха.         — Вина? — учтиво предложила Вики, кивнув на открытую бутылку.       Лаймана это раздражало. Угощает его вином, которое ему же самому и принадлежит.         — Да, — хмуро ответил Антон и сел на высокий табурет.         — Судя по разбитой руке и твоему внешнему виду, вечер прошёл не очень.         — Не очень, — отозвался эхом Лайман.       Ему не хотелось допросов, ему не хотелось ничего рассказывать. Он хотел, чтобы его обняли, словно он маленький ребёнок, он хотел, чтобы ему щекотал нос мех тётиной накидки, как это было в детстве.       Но Вики не спешила его обнимать. Она сняла бокал со стойки, пододвинула его Антону:         — Налей себе сам, а я схожу за перекисью, — сказала она и добавила: — Обработаем твою руку, горе-племянник.       И ушла. Лайман отодвинул бокал и хлебнул прямо из бутылки. Хлебнул и поморщился: он не любил вино. С его предпочтениями в алкоголе, он походил на быдлоту, пьющую в подъездах. Ему не нравился виски, он не любил ром и больше всего ненавидел вино. Но ему нравилось пиво. Больше всего он любил пиво. А тут вино, коктейли, ликёр. А ему просто хочется пива.       Вики вернулась с аптечкой, села напротив Антона и приказала ему протянуть руку. «Будто перекись поможет, — с презрением думал Лайман. — Здесь нужно рентген делать». Но ему было приятно, что кто-то заботится о его разбитой руке. Никто никогда не дул ему на раны, не перебинтовывал порезы и не клеил на колени пластыри. «Неудивительно, что Сашка вечно с разбитыми коленями ходит», — подумал он и вспомнил, что у него у самого в детстве всегда были царапины, разбитые коленки и синяки. «Семейное», — промелькнуло в голове у Лаймана, и он погрустнел.         — Выкладывай, сахарный, — сказала Вики, орудуя над его рукой.       И он нехотя, замолкая и подбирая слова помягче, всё ей рассказал. От начала до конца. Рассказал даже о том, как они с Орловским познакомились, о том, что для него значила это дружба, и о том, что он сказал. Больше всего он говорил о том, что сказал. Он оправдывался.         — Сладкий, послушай, — отложив руку Антона в сторону, мягко сказала Вики, — в голову иногда и не такая чушь приходит. Но, скажи честно, честно не для меня, а для себя, тебе нравится этот мальчик?       Лайман захотел резко встать и уйти к себе, громко хлопнув дверью, но почему-то не сделал этого. Наверное, он остался сидеть, потому что верил, что ему помогут. Вики всегда приходила на помощь. Она не оставляла его в беде.         — Да, — с большим трудом сдерживая слёзы, выдавил из себя Лайман.         — Хорошо, он тебе нравится. Но любишь ли ты его?         — Да, — чтобы признаться в этом и не заплакать, понадобилось приложить ещё больше усилий.         — Так почему ты ему не сказал об этом?       Антон молчал, потому что, стоило ему хоть что-то сказать, и он тут же разревелся бы. Но нет, на сегодня хватит! С него хватит! Он не такой! Он сильный!         — Если бы я сказал, что люблю его, что бы он мне ответил?         — Ты бы узнал, если бы признался.       Признался. Почему, когда говорят о любви, используют именно это слово? Признался. Признаются в провинностях. Признаются в преступлениях. Это слово подходит для чего-то плохого. Но признаться в любви… это звучит сумасшедше! Но ведь любовь так и действует: она сводит людей с ума.         — Давай я тебе расскажу историю, сладкий, — облокотившись на толстую руку, спокойно сказала Вики. — Это случилось на выпускном. Я была немного пьяна…         — Все твои истории начинаются с того, что ты была немного пьяна, — заметил язвительно Антон.       Но на самом деле ему не хотелось быть грубым. Ему хотелось услышать историю Вики.         — Интересные истории не создаются сами собой: сначала нужно напиться, хорошенько напиться. И я напилась. Была одна девушка, не знаю, что с ней сейчас. Мы потеряли связь. Но в школе мы дружили. Не помню уже, как и почему, но мы с ней остались в пустом кабинете. Я всегда любила пустые кабинеты, наверное, из-за меня мы там и оказались. Но мы обе были пьяны, мы обе чувствовали, что начинается новая глава нашей жизни…         — К чему эти прелюдии. Вы с ней что ли… — и он кашлянул в кулак.         — Какой ты быстрый! Нет, нет! — Вики рассмеялась. — Это был всего лишь поцелуй. Мой первый поцелуй, между прочим. О, не смотри на меня так, в душе я романтик, я всегда планировала, что первый поцелуй будет с особенным человеком. И она была для меня особенным человеком, та девушка. Я говорила ей о том, что в моих желаниях на будущее есть пункт про лесбийский опыт. И это было что-то вроде подарка. Знаешь, нужно было поцеловаться с девушкой, чтобы понять, что мне наверняка нравятся парни. Все утверждают, что они натуралы, но как можно так говорить, если не пробовал отношений с кем-то своего пола? Я к чему это рассказываю, мой мальчик? — хлебнула немного вина Вики, поправила меховую накидку и заключила: — Тебе не нужно так переживать. После того поцелуя наши отношения с подругой не стали хуже. Поцелуем дружбу не испортить. Если испортил, то это не была дружба. Это не была настоящая дружба. Раньше ведь как было? Мужчины при встрече целовались. Лобызались, так это называлось. И это было нормой. Ты ещё мал и многого о себе не подозреваешь. Это нормально — пробовать что-то новое. Пробуй всё, только тогда ты поймёшь, кто ты. Только опробовав всё. Я тебя не осуждаю. И ты, сладкий, не должен себя осуждать. А теперь иди спать. А рука к свадьбе заживёт. Иди, сахарный, сон смоет с тебя всю грязь этого дня, иди.       Лайман встал, посмотрел на тётю благодарным взглядом, и молча ушёл к себе.         — Ох уж эта юность, — покачала она головой, допив вино залпом.